Я САМ

ТЕМА

Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном — только если это отстоялось словом.

ПАМЯТЬ

Бурлюк говорил: у Маяковского память, что Дорога в Полтаве, — каждый галошу оставит. Но лица и даты не запоминаю. Помню только, что в 1100 году куда-то переселялись какие-то «дворяне». Подробностей этого дела не помню, но, должно быть, дело серьезное. Запоминать же — «Сие написано 2 мая. Павловск Фонтаны» — дело вовсе мелкое. Поэтому свободно плаваю по своей хронологии.

ГЛАВНОЕ

Родился 7 июля 1894 года (или 93 — мнения мамы и послужного списка отца расходятся. Во всяком случае не раньше). Родина — село Баг-дады, Кутаисская губерния, Грузия.

СОСТАВ СЕМЬИ

Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий), умер в 1906 году. Мама: Александра Алексеевна. Сестры:

а) Люда.
б) Оля.

Других Маяковских, по-видимому, не имеется.

1-е ВОСПОМИНАНИЕ

Понятия живописные. Место неизвестно. Зима, Отец выписал журнал «Родина». У «Родины» «юмористическое» приложение. О смешных говорят и ждут. Отец ходит и поет свое всегдашнее «алон занфан де ля по четыре». «Родина» пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: «Как смешно! Дядя с тетей целуются». Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось — раньше смеялись только надо мной. Так разошлись наши понятия о картинках и о юморе.

2-е ВОСПОМИНАНИЕ

Понятия поэтические. Лето. Приезжает масса. Красивый длинный студент — Б. П. Глушковский. Рисует. Кожаная тетрадища. Блестящая бумага. На бумаге длинный человек без штанов (а может, в обтяжку) перед зеркалом. Человека зовут «Евгенионегиным». И Боря был длинный, и нарисованный был длинный. Ясно. Борю я и считал этим самым «Евгенионегиным». Мнение держалось года три.

3-е ВОСПОМИНАНИЕ

Практические понятия. Ночь. За стеной бесконечный шепот папы и мамы. О рояли. Всю ночь не спал. Свербила одна и та же фраза. Утром бросился бежать бегом: «Папа, что такое рассрочка платежа?» Объяснение очень понравилось.

ДУРНЫЕ ПРИВЫЧКИ

Лето. Потрясающие количества гостей. Накапливаются именины. Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню — специально для папиных именин:

«Соплеменные» и «скалы» меня раздражали. Кто они такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо ее ненавидеть.

КОРНИ РОМАНТИЗМА

Первый дом, воспоминаемый отчетливо. Два этажа. Верхний — наш. Нижний — винный заводик. Раз в году — арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Все это территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов — накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечтал ось — это Россия. Тянуло туда не-вероятнейше.

НЕОБЫЧАЙНОЕ

Лет семь. Отец стал брать меня в верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман и боль. В расступившемся тумане под ногами — ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

УЧЕНИЕ

Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием.

ПЕРВАЯ КНИГА

Какая-то «Птичница Агафья». Если б мне в то время попалось несколько таких книг — бросил бы читать совсем. К счастью, вторая — «Дон-Кихот». Вот это книга! Сделал деревянный меч и .латы, разил окружающее.

ЭКЗАМЕН

Переехали. Из Багдад в Кутаис. Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моем рукаве) — знал хорошо. Но священник спросил— что такое «око». Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» — это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу — все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм.

ГИМНАЗИЯ

Приготовительный, 1-й и 2-й. Иду первым. Весь в пятерках. Читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способности художника. Учит даром.

ЯПОНСКАЯ ВОЙНА

Увеличилось количество газет и журналов дома. «Русские ведомости», «Русское слово», «Русское богатство» и прочее. Читаю все. Безотчетно взвинчен. Восхищают открытки крейсеров. Увеличиваю и перерисовываю. Появилось слово « прокламация ». Прокламации вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи грузины. Я стал ненавидеть казаков.

НЕЛЕГАЛЬЩИНА

Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне длинные бумажки. Нравилось: очень рискованно. Помню и сейчас. Первая:

Опомнись, товарищ, опомнись-ка брат, скорей брось винтовку на землю.

И еще какое-то, с окончанием:

905-й ГОД

Не до учения. Пошли двойки. Перешел в четвертый только потому, что мне расшибли голову камнем (на Рионе подрался), — на переэкзаменовках пожалели. Для меня революция началась так: мой товарищ, повар священника — Исидор, от радости босой вскочил на плиту — убили генерала Алиханова. Усмиритель Грузии. Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел. Хорошо. Воспринимаю живописно: в черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты.

СОЦИАЛИЗМ

Речи, газеты. Из всего — незнакомые понятия и слова. Требую у себя объяснений. В окнах белые книжицы. «Буревестник». Про то же. Покупаю все. Вставал в шесть утра. Читал запоем. Первая: «Долой социал-демократов». Вторая: «Экономические беседы». На всю жизнь поразила способность социалистов распутывать факты, систематизировать мир. «Что читать?» — кажется, Рубакина. Перечел советуемое. Многое не понимаю. Спрашиваю. Меня ввели в марксистский кружок. Попал на «Эрфуртскую». Середина. О «лумпенпролетариате». Стал считать себя социал-демократом: стащил отцовские берданки в эсдечий комитет.

Фигурой нравился Лассаль. Должно быть, оттого, что без бороды. Моложавей. Лассаль у меня перепутался с Демосфеном. Хожу на Рион. Говорю речи, набрав камни в рот.

РЕАКЦИЯ

По-моему, началось со следующего: при панике (может, разгоне) в демонстрацию памяти Баумана мне (упавшему) попало большущим ба-рабанищем по голове. Я испугался, думал — сам треснул.

906-й ГОД

Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги). Заражение крови. С тех пор терпеть не могу булавок. Благополучие кончилось. После похорон отца— у нас 3 рубля. Инстинктивно, лихорадочно мы распродали столы и стулья. Двинулись в Москву. Зачем? Даже знакомых не было.

ДОРОГА

Лучше всего — Баку. Вышки, цистерны, лучшие духи — нефть, а дальше степь. Пустыня даже.

МОСКВА

Остановились в Разумовском. Знакомые сестры — Плотниковы. Утром паровиком в Москву. Сняли квартиренку на Бронной.

МОСКОВСКОЕ

С едами плохо. Пенсия — 10 рублей в месяц. Я и две сестры учимся. Маме пришлось давать комнаты и обеды. Комнаты дрянные. Студенты жили бедные. Социалисты. Помню — первый передо мной «большевик» Вася Канделаки.

ПРИЯТНОЕ

Послан за керосином. 5 рублей. В колониальной дали сдачи 14 рублей 50 копеек; 10 рублей — чистый заработок. Совестился. Обошел два раза магазин («Эрфуртская» заела). — Кто обсчитался, хозяин или служащий, — тихо расспрашиваю приказчика. — Хозяин! - Купил и съел четыре цукатных хлеба. На остальные гонял в лодке по Патриаршим прудам. Видеть с тех пор цукатных хлебов не могу.

РАБОТА

Денег в семье нет. Пришлось выжигать и рисовать. Особенно запомнились пасхальные яйца. Круглые, вертятся и скрипят, как двери. Яйца продавал в кустарный магазин на Неглинной. Штука 10—15 копеек. С тех пор бесконечно ненавижу Бемов, русский стиль и кустарщину.

ГИМНАЗИЯ

Перевелся в 4-й класс пятой гимназии. Единицы, слабо разноображиваемые двойками. Под партой «Анти-Дюринг».

ЧТЕНИЕ

Беллетристики не признавал совершенно. Философия. Гегель. Естествознание. Но главным образом марксизм. Нет произведения искусства, которым бы я увлекся более, чем «Предисловием» Маркса. Из комнат студентов шла нелегальщина. «Тактика уличного боя» и т. д. Помню отчетливо синенькую ленинскую «Две тактики». Нравилось, что книга срезана до букв. Для нелегального просовывания. Эстетика максимальной экономии.

ПЕРВОЕ ПОЛУСТИХОТВОРЕНИЕ

Третья гимназия издавала нелегальный журнальчик «Порыв». Обиделся. Другие пишут, а я не могу?!.Стал скрипеть. Получилось невероятно революционно и в такой же степени безобразно. Вроде теперешнего Кириллова. Не помню ни строки. Написал второе. Вышло лирично. Не считая таковое состояние сердца совместимым с моим «социалистическим достоинством», бросил вовсе.

ПАРТИЯ

1908 год Вступил в партию РСДРП ((большевиков). Держал экзамен в торгово-промышденном районе. Выдержал. Пропагандист. Пошел к булочникам, потом к сапожникам и наконец к типографщикам. На общегородской конференции выбрали в МК. Были Ломов, Поволжец, Смидович и другие. Звался «товарищем Константином». Здесь работать не пришлось — взяли.

АРЕСТ

29 марта 1908 г. нарвался на засаду в Грузинах. Наша нелегальная типография. Ел блокнот. С адресами и в переплете. Пресненская часть. Охранка. Сущевская часть. Следователь Вольтановский (очевидно, считал себя хитрым) заставил писать под диктовку: меня обвиняли в писании прокламации. Я безнадежно перевирал диктант. Писал: «социяльдимокритическая». Возможно, провел. Выпустили на поруки. В части с недоумением прочел «Санина». Он почему-то в каждой части имелся. Очевидно, душеспасителен.

Вышел. С год— партийная работа. И опять кратковременная сидка. Взяли револьвер. Махмудбеков, друг отца, тогда помощник начальника Крестов, арестованный случайно у меня в засаде, заявил, что револьвер его, и меня выпустили.

ТРЕТИЙ АРЕСТ

Живущие у нас (Коридзе (нелегальн. Мор-чадзе), Герулайтис и др.) ведут подкоп под Таганку. Освобождать женщин каторжан. Удалось устроить побег из Новинской тюрьмы. Меня забрали. Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили из части в часть — Басманная, Мещанская, Мясницкая и т.д.— и наконец— Бутырки. Одиночка № 103.

11 БУТЫРСКИХ МЕСЯЦЕВ

Важнейшее для меня время. После трех лет теории и практики — бросился на беллетристику.

Перечел все новейшее. Символисты — Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорощо, но про другое. Оказалось так же про другое — нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде:

Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям — при выходе отобрали. А то б еще напечатал!

Отчитав современность, обрушился на классиков. Байрон, Шекспир, Толстой. Последняя книга — «Анна Каренина». Не дочитал. Ночью вызвали «с вещами по городу». Так и не знаю, чем у них там, у Карениных, история кончилась.

Меня выпустили. Должен был (охранка постановила) идти на три года в Туруханск. Мах-мудбеков. отхлопотал меня у Курлова.

Во время сидки судили по первому делу — виновен, но летами не вышел. Отдать под надзор полиции и под родительскую ответственность.

ТАК НАЗЫВАЕМАЯ ДИЛЕММА

Вышел взбудораженный. Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьезную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из Строгановского. Если остаться в партии — надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься. Перспектива — всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется? Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? Легко орудовать им, если имеешь дело только с мыслью своих. А что при встрече с врагами? Ведь вот лучше Белого я все-таки не могу написать. Он про свое весело — «в небеса запустил ананасом», а я про свое ною — «сотни томительных дней». Хорошо другим партийцам. У них еще и университет. (А высшую школу — я еще не знал, что это такое — я тогда уважал!)

Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка.

Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки.

Я прервал партийную работу. Я сел учиться.

НАЧАЛО МАСТЕРСТВА

Думалось— стихов писать не могу. Опыты плачевные. Взялся за живопись. Учился у Жуковского. Вместе с какими-то дамочками писал серебренькие сервизики. Через год догадался — учусь рукоделию. Пошел к Келину. Реалист. Хороший рисрвалыцик. Лучший учитель. Твердый. Меняющийся.

Требование — мастерство, Гольбейн. Терпеть не могущий красивенькое. Поэт почитаемый — Саша Черный. Радовал его антиэстетизм.

ПОСЛЕДНЕЕ УЧИЛИЩЕ

Сидел на «голове» год. Поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества: единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадежности. Работал хорошо.

Удивило: подражателей лелеют — самостоятельных гонят. Ларионов, Машков. Ревинстинктом стал за выгоняемых.

ДАВИД БУРЛЮК

В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались.

В КУРИЛКЕ

Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от невыносимой ме-лодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк. Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе.

ПАМЯТНЕЙШАЯ НОЧЬ

Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от училищной — на всю классическую скуку. У Давида— гнев обогнавшего современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм.

СЛЕДУЮЩАЯ

Днем у меня вышло стихотворение. Вернее — куски. Плохие. Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю — это один мой знакомый. Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: «Да это ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!» Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом.

БУРЛЮЧЬЕ ЧУДАЧЕСТВО

Уже утром Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: «Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский». Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Еще и рычал на меня, отойдя: «Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение».

ТАК ЕЖЕДНЕВНО

Пришлось писать. Я и написал первое (первое профессиональное, печатаемое) — «Багровый и белый» и другие.

ПРЕКРАСНЫЙ БУРЛЮК

Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая. На Рождество завез к себе в Новую Маячку. Привез «Порт» и другое.

«ПОЩЕЧИНА»

Из Маячки вернулись. Если с неотчетливыми взглядами, то с отточенными темпераментами. В Москве Хлебников. Его тихая гениальность тогда была для меня совершенно затемнена бурлящим Давидом. Здесь же вился футуристический иезуит слова — Крученых.

После нескольких ночей лирики родили совместный манифест. Давид собирал, переписывал, вдвоем дали имя и выпустили «Пощечину общественному вкусу».

ПОШЕВЕЛИВАЮТСЯ

Выставки «Бубновый валет». Диспуты. Разъяренные речи мои и Давида. Газеты стали заполняться футуризмом. Тон был не очень вежливый. Так, например, меня просто называли «сукиным сыном».

ЖЕЛТАЯ КОФТА

Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.

Впечатление неотразимое.

РАЗУМЕЕТСЯ

Генералитет искусства ощерился. Князь Львов. Директор училища. Предложил прекратить критику и агитацию. Отказались. Совет «художников» изгнал нас из училища.

ВЕСЕЛЫЙ ГОД

Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось. В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. Часто обрывались полицией на полуслове доклада. К ватаге присоединился Вася Каменский. Старейший футурист.

Для меня эти годы — формальная работа, овладение словом. Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков. У меня не покупали ни одной строчки, Возвращаясь в Москву— чаще всего жил на бульварах.

Это время завершилось трагедией «Владимир Маяковский». Поставлена в Петербурге. Луна-Парк. Просвистели ее до дырок.

НАЧАЛО 14-го ГОДА

Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной. Думаю над «Облаком в штанах».

ВОЙНА

Принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с шумовой стороны. Плакаты заказные и, конечно, вполне военные. Затем стих. «Война объявлена».

АВГУСТ

Первое сражение. Вплотную встал военный ужас. Война отвратительна. Тыл еще отвратительней. Чтобы сказать о войне— надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности.

И у полковника Модля оказалась одна хорошая идея.

ЗИМА

Отвращение и ненависть к войне. «Ах, закройте, закройте глаза газет» и другие. Интерес к искусству пропал вовсе.

МАЙ

Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала.

КУОККАЛА

Семизнаксумая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник — Евре-инова и т. д. В четверг было хуже — ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень — это не дело.

Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако». Выкрепло сознание близкой революции.

Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете.

Все же жилет храню. Моту кому-нибудь уступить для провинциального музея.

«НОВЫЙ САТИРИКОН»

65 рублей прошли легко и без боли. «В рассуждении чего б покушать» стал писать в «Новом сатириконе».

РАДОСТНЕЙШАЯ ДАТА

Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками.

ПРИЗЫВ

Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают. Один Брик радует. Покупает все мои стихи по 50 копеек строку. Напечатал «Флейту позвоночника» и «Облако». Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек.

С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже.

СОЛДАТЧИНА

Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты. В голове разворачивается «Война и мир», в сердце — «Человек».

16-й ГОД .

Окончена «Война и мир». Немного позднее — «Человек». Куски печатаю в «Летописи». На военщину нагло не показываюсь.

26 ФЕВРАЛЯ, 17-й ГОД

Пошел с автомобилями к Думе. Влез в кабинет Родзянки. Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоели. Ушел. Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет. Старое офицерье по-старому расхаживает в Думе. Для меня ясно — за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу в первые же дни революции Поэтохронику «Революция». Читаю лекции— «Большевики искусства».

АВГУСТ

Россия понемногу откеренщивается. Потеряли уважение. Ухожу из «Новой жизни». Задумываю «Мистерию-Буфф».

ОКТЯБРЬ

Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось. Начинают заседать.

ЯНВАРЬ

Заехал в Москву. Выступаю. Ночью «Кафе поэтов» в Настасьинском. Революционная бабушка теперешних кафе-поэтных салончиков. Пишу киносценарии. Играю сам. Рисую для кино плакаты. Июнь. Опять Петербург.

18-й ГОД

РСФСР — не до искусства. А мне именно до него. Заходил в Пролеткульт к Кшесинской. Отчего не в партии? Коммунисты работали на фронтах. В искусстве и просвещении пока соглашатели. Меня послали б ловить рыбу в Астрахань.

25 ОКТЯБРЯ, 18-й ГОД

Окончил мистерию. Читал. Говорят много. Поставил Мейерхольд с К. Малевичем. Ревели вокруг страшно. Особенно коммунистичествую-щая интеллигенция. Андреева чего-чего не делала. Чтоб мешать. Три раза поставили — потом расколотили. И пошли «Макбеты».

19-й ГОД

Езжу с мистерией и другими вещами моими и товарищей по заводам. Радостный прием. В Выборгском районе организуется комфут, издаем «Искусство коммуны». Академии трещат. Весной переезжаю в Москву.

Голову охватила «150 000 000». Пошел в агитацию Роста.

20-й ГОД

Кончил «Сто пятьдесят миллионов». Печатаю без фамилии. Хочу, чтоб каждый дописывал и лучшил. Этого не делали, зато фамилию знали все. Все равно. Печатаю здесь под фамилией.

Дни и ночи Роста. Наступают всякие Деникины. Пишу и рисую. Сделал тысячи три плакатов и тысяч шесть подписей.

21-й ГОД

Пробиваясь сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости — ставлю второй вариант мистерии. Идет в I РСФСР — в режиссуре Мейерхольда с художниками Лавинским, Храковским, Киселевым и в цирке на немецком языке для III конгресса Коминтерна. Ставит Грановский с Альтманом и Равделем. Прошло около ста раз.

Стал писать в «Известиях».

22-й ГОД

Организую издательство МАФ. Собираю футуристов — коммуны. Приехали с Дальнего Востока Асеев, Третьяков и другие товарищи по дракам. Начал записывать работанный третий год «Пятый интернационал». Утопия. Будет показано искусство через 500 лет.

23-й ГОД

Организуем «Леф». «Леф» — это охват большой социальной темы всеми орудиями футуризма. Этим определением, конечно, вопрос не исчерпывается, — интересующихся отсылаю к №№. Сплотились тесно: Брик, Асеев, Кушнер, Арватов, Третьяков, Родченко, Лавинский.

Написал: «Про это». По личным мотивам об общем быте. Начал обдумывать поэму «Ленин». Один из лозунгов, одно из больших завоеваний «Лефа» — деэстетизация производственных искусств, конструктивизм. Поэтическое приложение: агитка и агитка хозяйственная — реклама. Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю «Нигде кроме как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации.

24-й ГОД

«Памятник рабочим Курска». Многочисленные лекции по СССР о «Лефе». «Юбилейное» — Пушкину. И стихи этого типа — цикл. Путешествия: Тифлис, Ялта — Севастополь. «Тамара и Демон» и т. д. Закончил поэму «Ленин». Читал во многих рабочих собраниях. Я очень боялся этой поэмы, так как легко было снизиться до простого политического пересказа. Отношение рабочей аудитории обрадовало и утвердило в уверенности нужности поэмы. Много езжу за границу. Европейская техника, индустриализм, всякая попытка соединить их с еще непролазной бывшей Россией — всегдашняя идея футу-риста-лефовца.

Несмотря на неутешительные тиражные данные о журнале, «Леф» ширится в работе.

Мы знаем эти «данные» — просто частая канцелярская незаинтересованность в отдельных журналах большого и хладнокровного механизма Гиза.

25-й ГОД

Написал агитпоэму «Летающий пролетарий» и сборник агитстихов «Сам пройдись по небесам».

Еду вокруг земли. Начало этой поездки — последняя поэма (из отдельных стихов) на тему

«Париж». Хочу и перейду со стиха на прозу. В этот год должен закончить первый роман.

«Вокруг» не вышло. Во-первых, обокрали в Париже, во-вторых, после полугода езды пулей бросился в СССР. Даже в Сан-Франциско (звали с лекцией) не поехал. Изъездил Мексику, С.-А. С. Ш. и куски Франции и Испании. Результат— книги: публицистика-проза— «Мое открытие Америки» и стихи— «Испания», «Атлантический океан», «Гаванна», «Мексика», «Америка».

Роман дописал в уме, а на бумагу не перевел, потому что: пока дописывалось, проникался ненавистью к выдуманному и стал от себя требовать, чтобы на фамилии, чтоб на факте. Впрочем, это и на 26_:й — 27-й годы.

1926-й ГОД

В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг. Поэты улюлюкают — однако сами газетничать не могут, а больше печатаются в безответственных приложениях. А мне на их лирический вздор смешно смотреть, настолько этим заниматься легко и никому кроме супруги не интересно.

Пишу в «Известиях», «Труде», «Рабочей Москве», «Заре Востока», «Бакинском рабочем» и других.

Вторая работа — продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю. Новочеркасск, Винница, Харьков, Париж, Ростов, Тифлис, Берлин, Казань, Свердловск, Тула, Прага, Ленинград, Москва, Воронеж, Ялта, Евпатория, Вятка, Уфа и т. д., и т. д., и т..д.

1927-й ГОД

Восстанавливаю (была проба «сократить») «Леф», уже «Новый». Основная позиция: против выдумки, эстетизации и психоложества искусством - за агит, за квалифицированную публицистику и хронику. Основная работа в «Комсомольской правде», и сверхурочно работаю «Хорошо».

«Хорошо» считаю программной вещью, вроде «Облака в штанах» для того времени. Ограничение отвлеченных поэтических приемов (гиперболы, виньеточного самоценного образа) и изобретение приемов для обработки хроникального и агитационного материала.

Иронический пафос в описании мелочей, но могущих быть и верным шагом в будущее («сыры не засижены — лампы сияют, цены снижены»), введение, для перебивки планов, фактов различного исторического калибра, законных только в порядке личных ассоциаций («Разговор с Блоком», «Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут»).

Буду разрабатывать намеченное. Еще: написаны — сценарии и детские книги. Еще продолжал менестрелить. Собрал около 20 000 записок, думаю о книге «Универсальный опыт» (записочникам). Я знаю, о чем думает читающая масса.

1928-й ГОД

Пишу поэму «Плохо». Пьесу и мою литературную биографию. Многие говорили: «Ваша автобиография не очень серьезна». Правильно. Я еще не заакадемичЯлся и не привык нянчиться со своей персоной, да и дело мое меня интересует, только если это весело. Подъем и опадание многих литератур, символисты, реалисты и т. д., наша борьба с ними — все это, шедшее на моих глазах: это часть нашей весьма серьезной истории. Это требует, чтобы Об нем написать. И напишу.

Автобиография Маяковского «Я сам» была написана в 1922 году и продолжена в 1928-м. Вместе с рукописью I тома собрания сочинений она была сдана в Госиздат 5 апреля 1928 г. Таким образом, автобиография «не дописана».

Вот хроника последних лет его жизни.

1928 год

В течение года были написаны стихотворения «Служака», «Сплетник», «Подлиза», «Помпадур», «Столп», «Писатели мы» и др.

8 октября — 8 декабря — поездка за границу (по маршруту Берлин—Париж).

В ноябре вышли в свет I и II том собрания сочинений. На первом томе — посвящение ко всему собранию: «Л. Ю. Б.» (Лйле Юрьевне Брик).

30 декабря в театре Мейерхольда чтение пьесы «Клоп».

1929 год

В январе опубликовано стихотворение «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви». В то же время было написано стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой»; напечатано Маяковским не было.

13 февраля состоялась премьера пьесы «Клоп» в театре Мейерхольда. Музыку писал для спектакля Д. Шостакович, оформляли спектакль Кукрыниксы и А. Родченко, роль 1При-сыпкина исполнял Игорь Ильинский.

14 февраля — 2 мая — поездка за границу. (Маршрут — Прага, Берлин, Париж, Ницца, Монте-Карло.)

В середине сентября закончена «Баня» — «драма в шести действиях с цирком и фейерверком».

В течение года написаны в числе других следующие стихотворения: «Парижанка», «Монте-Карло», «Красавицы», «Американцы удивляются», «Стихи о советском паспорте».

1930 год

Последней крупной вещью, над которой работал Маяковский, была поэма о пятилетке, В январе он написал первое вступление к поэме, которое напечатал отдельно под названием «Во весь голое».

В последние два месяца жизни Маяковский работал над вторым вступлением к этой поэме. Несколько отрывков из второго вступления сохранились в записных книжках Маяковского и были после смерти поэта напечатаны в полном собрании сочинений.

1 февраля в Клубе писателей открылась выставка «20 лет работы», посвящённая юбилею творческой деятельности поэта. Маяковский на открытии выставки, читал «Во весь голос».

6 февраля — выступление на конференции Московского отделения РАПП с заявлением о вступлении в эту организацию, прочел «Во весь голос».

16 Марта— премьера «Бани» в театре Мейерхольда (художники С. Вахтангов, А. Дейнека, композитор В. Шебалин).

14 апреля в 10 часов 15 минут в своей рабочей комнате в Лубянском проезде выстрелом из револьвера покончил жизнь самоубийством. Маяковский оставил письмо, адресованное «Всем»:

«В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля — люби меня.

Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

15 апреля извещение о смерти и предсмертное письмо Маяковского были напечатаны во всех газетах.

15, 16, 17 апреля через зал Клуба писателей, где был выставлен гроб с телом поэта, прошло сто пятьдесят тысяч человек.

17 апреля — траурный митинг и похороны.

В одно из тех октябрьских утр, которые надолго закрепили дружбу между мною и Николаем Бурлюком, мы еще нежились в постелях, когда, приоткрыв дверь, на пороге показался приехавший прямо с вокзала Маяковский.

Я не сразу узнал его. Слишком уж был он непохож на прежнего, на всегдашнего Володю Маяковского.

Гороховое в искру пальто, очевидно, купленное лишь накануне, и сверкающий цилиндр резко изменили его привычный облик. Особенно странное впечатление производили в сочетании с этим щегольским нарядом — голая шея и светло-оранжевая блуза, смахивавшая на кофту кормилицы.

Маяковский был детски горд переменой в своей внешности, но явно еще не освоился ни с новыми вещами, ни с новой ролью, к которой обязывали его эти вещи.

В сущности, все это было более чем скромно: и дешевый, со слишком длинным ворсом цилиндр, и устарелого покроя, не в мерку узкое пальто, вероятно, приобретенное в третьеразрядном магазине готового платья, и жиденькая трость, и перчатки факельщика; но Володе его наряд казался верхом дендизма — главным образом оранжевая кофта, которой он подчеркивал свою независимость от вульгарной моды.

Эта пресловутая кофта, напяленная им якобы с целью «укутать душу от осмотров», имела своей подоплекой не что иное, как бедность: она приходилась родной сестрою турецким шальва-рам, которые носил Пушкин в свой кишиневский период.

Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была произойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны были я и Бобров. С их стороны предполагались Третьяков и Шершеневич. Но они привели с собой Маяковского.

Оказалось, вид молодого человека, сверх ожидания, был мне знаком по коридорам Пятой гимназии, где он учился двумя классами ниже, и по кулуарам симфонических, где он мне попадался на глаза в антрактах.

Несколько раньше один будущий слепой его приверженец показал мне какую-то из первинок Маяковского в печати. Тогда этот человек не только не понимал своего будущего бога, но и эту печатную новинку показал мне со смехом и возмущением, как заведомо бездарную бессмыслицу. А мне стихи понравились до чрезвычайности. Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник «Простое, как мычание».

Теперь, в кофейне, их автор понравился мне не меньше. Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаком боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.

Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, — это не главное в нем, а главное — железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым.

И мне сразу его решительность и взлохмаченная грива, которую он ерошил всей пятерней, напомнили сводный образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского, из его младших провинциальных персонажей.

Провинция не всегда отставала от столиц во вред себе. Иногда в период упадка главных центров глухие углы спасала задержавшаяся в них благодетельная старина. Так, в царство танго и скетинг-рингов Маяковский вывез из глухого закавказского лесничества, где он родился, убеждение, в захолустье еще незыблемое, что просвещение в России может быть только революционным.

Природные внешние данные молодой человек чудесно дополнял художественным беспорядком, который он напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл...

Мы шепнули Эльзе: «Не проси его читать». Но она не вняла нашей мольбе, и мы в первый раз услышали «Облако в штанах».

Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом:

— Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.

Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда.

Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями.

Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара, я молчу, а Эльза торжествует — так и знала!

Первый пришел в себя Осип Максимович. Он не представлял себе! Думать не мог! Это лучше всего, что он знает в поэзии!.. Маяковский — величайший поэт, даже если ничего больше не напишет. Он отнял у него тетрадь и не отдавал весь вечер. Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали. Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчемной — писали не те, и не так, и не про то, — а тут вдруг и тот, и так, и про то.

Маяковский сидел рядом с Эльзой и пил чай с вареньем. Он улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи.

Маяковский взял тетрадь из рук О. М., положил ее на стол, раскрыл на первой странице, спросил: «Можно посвятить вам?» —и старательно вывел над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик».

Он очень любовно, очень по-товарищески относился к тем, кто был с ним заодно в литературных взглядах, вкусах. Свирепо нападавший на противников, он был прямо-таки нежен с единомышленниками, участлив к ним, внимателен, как врач. Неожиданность такого превращения — из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких ему по духу людей — чрезвычайно украшала его образ. Я тоже разделял его взгляды и вкусы. И помню, однажды играли в карты... Было много играющих, шумно, дымно. Я проигрался и сказал сидящему рядом, что проиграл также и деньги, предназначенные для отправления другу, лечившемуся в Крыму. Проигрался и Маяковский — был возбужден, в ажиотаже... Мог ли я подумать, что он услышал эту мою сказанную соседу фразу?

Утром раздался звонок.

— Это Маяковский говорит. Послали другу деньги? А то Могу одолжить.

Недоброжелатели считали его грубым, а он был добрым и, как я сказал уже, даже нежным.

Удивительно, что этот поэт, начавший как футурист, писавший в общем для немногих, после Октябрьской революции так страстно стал рваться к массам, к читательской толпе. Почти постоянно он был в разъездах, выступал в разных городах страны, на заводах, в университетах, в военных частях. Он не мог жить без этого общения с массами, оно радовало его, воодушевляло, молодило.

— Новое сейчас прочту им, новое, — помню, говорит он, расхаживая за кулисами Политехнического музея: в Москве, набитого гудящей молодежью. — Студенты! Им надо прочесть новое! Волнуюсь!

И засучив рукава — об этом засучивании рукавов уже много вспоминали, но нельзя не вспомнить, — и засучив рукава, как будто собираясь работать, уже сняв пиджак и оставшись в своей «свежевымытой сорочке», шел к выходу на эстраду!

На эстраде он был великолепен. Уже не говоря о замечательных стихах и замечательном их чтении, само общение его с публикой захватывало. Блестящее остроумие реплик на наскоки тех или иных слушателей, неожиданные замечания, вызывавшие бурю аплодисментов, мощные высказывания 6 поэзии, вызывавшие .тишину в аудитории, — все это было единственно, неповторимо, впечатляло в высшей степени, заставляло дивиться таланту этого человека, его интеллекту, темпераменту.

Маяковский был высокий, вернее, большой, потому что не астеничен, как большинство высоких, а, наоборот, сильного телосложения. У него была крупная голова, гармонически подходившая к большой фигуре, твердый нос, тоже немаленький, который часто свистел насморком — Маяковский говорил, что, как южанин, он то и дело простуживается в Москве, — выдающийся вперед подбородок.

Глаза у него были несравненные — большие, черные, с таким взглядом, который, когда мы встречались с ним, казалось, только и составляет единственное, что есть в данную минуту в мире. Ничего, казалось, нет сейчас вокруг вас, только этот взгляд существует.

Когда я вспоминаю Маяковского, я тотчас же вижу эти глаза — сквозь обои, сквозь листву. Они на меня смотрят, и мне кажется, что в мире становится тихо, таинственно. Что это за взгляд? Это взгляд гения.

Это был король метафор. Однажды играли на бильярде — Маяковский и поэт Иосиф Уткин, которого тоже нет в живых. При ударе одного из них что-то случилось с шарами, в результате чего они, загремев, подскочили...

— Кони фортуны, — сказал я.
— Слепые кони фортуны, — поправил Маяковский, легши на кий.

Среди тысячи созданных им метафор он создал одну, которая потрясает меня. Говоря о силе слов, он сказал, что той силе слов, которой «рукоплещут ложи», он предпочитает ту их силу, от которой «срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек». Так мог сказать только Данте.

Я помню разодравшее сердце чувство осиро-тения, Которое испытал я, когда мне сказали, что час тому назад Маяковского не стало.

— Как? Боже мой, навсегда? Это навсегда?

Я через некоторое время увидел его мертвого. Он лежал на диване, под стеной, со смертельными тенями на лице, укрытый простыней. Вечером я стоял на грузовике, на котором везли его в гробу в Клуб писателей — в гробу, краска которого липла к рукам. Это было в апрельский вечер, холодный, с маленькой луной в небе — и я этого никогда не забуду.

В новом мастерстве Маяковского улица, прежде лишенная искусства, нашла свое слово, свою форму. Сегодня мы у истоков великой реки. Не из окна смотрел поэт на улицу. Он считает себя ее сыном, а мы по сыну узнаем красоту матери, в лицо которой раньше смотреть не умели и боялись.

Так, как саги оправдали разбой норвежцев;

так, как навсегда сделал правыми в троянской войне Гомер греков; так, как Дант из междоусобной войны и городской свары буржуазного средневековья создал красоту его; так сегодня созидается новая красота.

Безголовая, безгласная и безглазая жизнь нашла сама свое слово.

Посмотрите, как красив новый человек. Он не сгибается. Он кричит. Вы все так хорошо научились смеяться над собой, вы так очеховились и кричать разучились.

Эта тема придет, прикажет...

Тема давит и Маяковского, высовывается из него. Русский футуризм был отрывом от срединной стиховой культуры XIX века. Он в своей жестокой борьбе, в своих завоеваниях сродни XVIII веку, подает ему руку через голову XIX века. Хлебников сродни Ломоносову. Маяковский сродни Державину. Геологические сдвиги XVIII века ближе к нам, чем спокойная эволюция XIX века. Но мы все-таки не XVIII век, и поэтому приходится говорить раньше о нашем Державине, а потом уже о Ломоносове.

Маяковский возобновил грандиозный образ, где-то утерянный со времен Державина. Как и Державин, он знал, что секрет грандиозного образа не в «высокости», а только в крайности связываемых планов — высокого и низкого, в том, что в XVIII веке называли «близостью слов неравно высоких», а также «сопряжением далековатых идей».

Его митинговый, криковой стих, рассчитанный на площадный резонанс (как стих Державина был построен с расчетом на резонанс дворцовых зал), был не сродни стиху XIX века; этот стих породил особую систему стихового смысла. Слово занимало целый стих, слово выделялось, и поэтому фраза (тоже занимавшая целый стих) была приравнена слову, сжималась. Смысловой

вес был перераспределен — здесь Маяковский близок к комической поэзии (перераспределение смыслового веса давала и басня). Стих Маяковского — все время на острие комического и трагического. Площадный жанр, «бурлеск» был всегда и дополнением, и стилистическим средством «высокой поэзии», и обе струи — высокая и низкая — были одинаково враждебны стихии «среднего штиля».

Но если для камерного, шепотного стиля открывается опасность среднего голоса, то площадному грозит опасность фальцета.

В последних вещах Маяковского есть эта опасность. Его верный поэтический прицел — это связь двух планов — высокого и низкого, а они все больше распадаются; низкий уходит в сатиру («Маяковская галерея»), высокий— в оду («Рабочим Курска»). В голой сатире, как и в голой оде, исчезает острота, исчезает двупланность Маяковского. В сатире открыт путь к Демьяну Бедному — для Маяковского во всяком случае бедный, голая же ода очень быстро когда-то выродилась в «шинельные стихи». Только Камерный театр ведет пьесы с начала до конца на крике.

А толкает Маяковского на этот раздельный путь тема — тема, которая всплывает теперь над его стихами, а не держится в них, навязчивая, голая тема, которая вызывает самоповторение.

Тема верховодит стихом. И у стиха Маяковского перебои сердца. От прежнего, строчного стиха, с выделенными, кричащими и вескими словами, Маяковский перешел незаметно, то тут, то там, к традиционному метру. Правда, он этот стих явно пародирует, но тайно он к нему приблизился.

Поэтическое творчество M-го от первых стихов в «Пощечине общественному вкусу» до последних строк едино и неделимо. Диалектическое развитие единой темы. Необычайное единство символики. Однажды намеком брошенный символ далее развертывается, подается в ином ракурсе. Порою поэт непосредственно в стихах подчеркивает эту связь, отсылает к старшим вещам (например, в поэме «Про это» — к «Человеку», а там — к ранним лирическим поэмам). Первоначально юмористически осмысленный образ потом подается вне такой мотивировки, или же, напротив, мотив, развернутый патетически, повторяется в пародийном аспекте. Это не надругательство над вчерашней верой, это два плана единой символики — трагический и комедийный, как в средневековом театре. Единая целеустремленность управляет символами. «Новый разгромим по миру миф».

Вообще Я поэта не исчерпано и не охвачено эмпирической реальностью. М. проходит в одной из своих «бесчисленных душ». В его мускулы пришел себя одеть «бунта вечного дух непреклонный», невменяемый дух без имени и отчества, «из будущего времени просто человек». «И чувствую — я для меня мало. Кто-то из меня вырывается упрямо». Томление в тесноте положенного предела, воля к преодолению статических рамок — непрерывно варьируемый М-м мотив. Никакому логову мира не вместить поэта и разнузданную орду его желаний. «Загнанный в земной загон, влачу дневное иго я». «Оковала земля окаянная». Тоска Петра Великого — «узника, закованного в собственном городе». Туши губерний, лезущие «из намеченных губернатором зон». Клетка блокады превращается в стихах M-го в мировой застенок, разрушаемый космическим порывом «за радужные заката скважины». Революционный призыв поэта обращен ко всякому, «кому нестерпимо и тесно», «кто плакал оттого, что петли полдней туги». Я поэта — это таран, тарахтящий в запретное Будущее; это «брошенная за последний предел» воля к воплощению Будущего, к абсолютной полноте бытия: «надо вырвать радость у грядущих дней».

Творческому порыву в преображенное будущее противопоставлена тенденция к стабилизации неизменного настоящего, его обрастание косным хламом, замирание жизни в тесные окостенелые шаблоны. Имя этой стихии — быт. Любопытно, что в русском языке и литературе это слово и производные от него играют значительную роль, из русского оно докатилось даже до зырянского, а в европейских языках нет соответствующего названия — должно быть, потому, что в европейском массовом сознании устойчивым формам и нормам жизни не противопоставлено ничего такого, чем бы эти стабильные формы исключались. Ведь бунт личности против косных устоев общежития предполагает их наличие. Подлинная антитеза быта — непосредственно ощутительный для его соучастников оползень норм. В России это ощущение текучести устоев, не как историческое умозаключение, а как непосредственное переживание, исстари знакомо.

Изначальная слитность поэзии M-го с темой революции многократно отмечалась. Но без внимания оставлена была иная неразрывность мотивов в творчестве M-го: революция и гибель поэта. Но это намеки уже в Трагедии, в дальнейшем неслучайность этого сочетания становится «ясна до галлюцинаций». Армии подвижников, обреченным добровольцам пощады нет! Поэт — искупительная жертва во имя грядущего подлинно вселенского воскресения (тема «Войны и мира»). Когда в терновом венце революций придет который-то год, «вам я душу вытащу, растопчу, чтоб большая! — и окровавленную дам, как знамя» (тема «Облака»). В стихах революционных лет о том же рассказано в терминах прошедшего времени. Поэт, мобилизованный революцией, встал «на горло собственной песне» (это из последних стихов, напечатанных при жизни M-го; обращение к товарищам-потомкам, написанное в ясном сознании скорого конца). В поэме «Про это» поэт истреблен бытом: «Окончилась бойня... Лишь на Кремле поэтовы клочья сияли по ветру красным флажком». Этот мотив недвусмысленно вторит образам «Облака».

Поэт ловит будущее в ненасытное ухо, но ему не суждено войти в землю обетованную. Видения будущего принадлежат к насыщеннейшим страницам М-го.

Глазомер масс в ненависти и глазомер всей массы Маяковского в любви. Не только он, но и герои его — эпичны, то есть безымянны... В этом он опять-таки сроден Гюго, на бесконечных и густо заселенных пространствах своих Мизераблей не давшему ни одного живого человека, как он есть, а Долг (Жавера), Добро (Монсеньера), Несчастье (Вальжана), Материнство (Фантину), Девичество (Козетту) — и так далее, и так далее, — и давшему так безмерно больше «живого человека»: живые силы, миром движущие.

Ибо — настаиваю на этом всем весом — всякую силу, будь то сила чисто физическая, Маяковский, при самой живой ненависти, дает живой. Искажает он только, когда презирает, когда перед лицом слабости (хотя бы целого торжествующего класса!), а не силы — хотя бы осиленной. Не прощает Маяковский, в конце концов, только немощи. Всякой мощи его мощь воздает должное. Вспомним стихи Понятовскому и, недалеко ходя, гениальные строки о последнем Врангеле, встающем и остающемся как последнее видение Добровольчества над последним Крымом, Врангеле, только Маяковским данном в росте его нечеловеческой беды, Врангеле в рост трагедии.

Перед лицом силы Маяковский обретает верный глаз, вернее, его непомерный глаз здесь оказывается у места: нормальным. Пастернак ошибается в составе человека, Маяковский в размере человека.

Когда я говорю «глашатай масс», мне видится либо время, когда все такого росту, шагу, силы, как Маяковский, были, либо время, когда все такими будут. Пока же, во всяком случае в области чувствований, конечно, Гулливер среди лилипутов, совершенно таких же, только очень маленьких.

Если у вас из стихов Маяковского один выход — в действие, то у самого Маяковского из всей его действенности был один выход — в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускулъность, их физическая ударность. Всему бойцу пришлось втесниться в строки. Отсюда и рваные размеры. Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский это для него ломается (действительно ломался: как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрывы Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни — чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского — физическое сердцебиение — удары сердца — застоявшегося коня или связанного человека. (Про Маяковского можно сказать чудным ярмарочным словом владельца карликовой труппы, ревновавшего к соседнему бараку: «Чего глядите? Обнакнавенный великан!».) Нет гнета большего— подавленной силы. А Маяковский, даже в своей кажущейся свободе, связан по рукам и по ногам. О стихах говорю, ни о чем другом.

Если стихи Маяковского были делом, то дело Маяковского не было: писать стихи.

Странный, принудительный ритм, как бы выкручивающий руки фразе, усиливает это чувство напряженности, создает почти физическое ощущение муки, едва ли не пытки. Душевная мука — первый личный мотив, на который мы отзываемся в стихах Маяковского и в подлинность которого не можем не верить. Между тем при сегодняшнем внимательном чтении уже с первых стихов выявляется многое, что мешает почувствовать и оценить эту подлинность.

Прежде всего— вполне сознательная, провозглашенная выраженность приема, необходимость читательского его использования и многократного возобновления. Первое чтение — почти всегда черновое. Требуется вначале отыскать рифму, оценить, хотя бы бегло, степень ее смысловой необходимости, соответственно расставить акценты в строке, вогнав вылезающие куски, а потом уже, все это помня, читать набело. Чтение Маяковского — это декламация, где всякое непосредственное впечатление перебивается памятью о репетициях. Оттого любой стих Маяковского, даже самый страстный и темпераментный, остается искусным пересказом чувства, но не его прямым выражением.

Так, одновременно с первым, восхищением, возникает и наше первое сомнение: ощущение постоянной, необходимой дистанции между тем, что сказано, и тем, что на самом деле...

Повторим общеизвестную формулу: ранний Маяковский —поэт обиды и жалобы.

В чем состоит обида Маяковского? В равнодушии к нему окружающего мира. Мир живет отдельно, сам по себе, не торопится прославлять Маяковского, любить его и ему отдаваться. И за это мир достоин проклятья, презрения, ненависти и мести.

Эти строки, по сути, тавтологичны, потому что святая месть поэта — это именно то, чем полно его сердце и в чем состоит его исповедь. Месть и ненависть — «КО ВСЕМУ!» — так и называется стихотворение.

Неутоленная жажда обладания — вот первоисточник всех его чувств. Здесь, конечно, на первом плане женщина — как реальный объект вполне реальных и вполне понятных желаний («Мария— дай!»). Но это одновременно еще и знак, физиологически ощутимый символ отдающегося — НЕ отдающегося! — мира.

От обиды - к ненависти, от жалобы — к мести, от боли —к насилию. Только между этими двумя полюсами карается маятник стихов Маяковского. Изредка возникает третий мотив: любовь к неким обобщенным людям— но это всего лишь промежуточная точка на пути между ненавистью и обидой, едва различимый знак той земли, которая заерзает мясами, хотя отдаться. Реальных же, достоверно существующих точек — две, только две. Две точки, два полюса, две морали. Величайшая в мире боль, когда обидели Маяковского, — и физиологическая сладость насилия, когда обижает Маяковский, мстя за обиду. Причем и то и другое чаще всего выражается одними и теми же словами.

Силу слов он знал, но не знал их тайны. Знал слова, но не знал Слова. Набат — это он понимал, но магии простой человеческой речи для него вообще не существовало. Он не чувствовал в слове его судьбы, не видел в нем свойств индивидуальности, не доверял ему, не признавал за ним никакой свободы. Даже в самых лучших его стихах, да нет, именно в самых лучших, слова нанизаны на строку, как на жесткий проволочный каркас, плотно пригнаны и прижаты друг к другу, каждое — на специальном месте, строго отведенном для него автором. Ни одно не может быть заподозрено в том, что заняло свое место само, по вольному выбору. Шаг влево, шаг вправо невозможен в этой жесткой конструкции. Тем, что сопротивлялись, свернули челюсть. И от этого слова, употребляемые прямо, лишены всякого люфта и объема, однозначны и плоски, как лист бумаги. Единственная возможность придать им объем — это употребить их в переносном смысле, что Маяковский в основном и делает.

1. «Страшный мир» в поэзии Блока и раннего Маяковского.

2. Монографический анализ поэмы «Облако в штанах». («Облако в штанах» считаю катехи-

зисом сегодняшнего искусства; «долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» — четыре крика четырех частей». В. Маяковский.)

3. Трагедия одиночества в творчестве Маяковского.

4. «Поэт и толпа» в творчестве раннего Маяковского.

5. Поэма Блока «Двенадцать» и поэма Маяковского «Хорошо».

6. Жанровые особенности поэмы «Хорошо».

7. Эпическое и лирическое в поэмах Маяковского.

8. Мотив будущего в творчестве Маяковского.

9. Мечта о Человеке в творчестве Маяковского.

10. Тема любви в поэзии Маяковского.

11. Особенности поэтики Маяковского.

12. Природа и особенности словотворчества Маяковского.

13. Развернутая метафора в поэтике Маяковского.

14. Гипербола как свойство мировосприятия Маяковского.

15. Роль прозаизмов в поэтическом языке Маяковского.

16. «Митинговый» характер стиха Маяковского.

17. Разговорная лексика'и интонация в лирических стихотворениях Маяковского.

18. Особенности рифмы Маяковского.

19. Маяковский о назначении поэзии.

20. Новаторство Маяковского.

21. Традиции Щедрина в сатире Маяковского.

22. Традиции Некрасова в творчестве Маяковского.

I. Мысль о будущем, мечта о преображении мира — лейтмотив всего творчества Маяковского.

Этот мотив возникает уже в ранних его произведениях (картина будущего в поэме «Война и мир»), звучит во всех поэмах, написанных после революции, в пьесах «Клоп» и «Баня», в последнем произведении — вступлении в поэму «Во весь голос».

П. Развитие темы будущего в творчестве Маяковского.

1. Маяковский— одна из центральных фигур русского футуризма. Футуризм заявлял о себе как искусство будущего. «Великая ломка начата нами во всех областях красоты во имя искусства будущего», — писал Маяковский в 1913г.

2. Протест против рутинного искусства, «старья», выражавшийся в произведениях и выступлениях футуристов, перерастает у Маяковского в социальный протест, его отрицание современного мира приобретает характер разоблачения основ общественного устройства жизни («Облако в штанах» — «четыре крика четырех частей»).

3. Страстное стремление к с.корейшему коренному изменению жизни у Маяковского объясняется решительным неприятием настоящего.

а) беспощадная критика мира «сытых» в творчестве раннего Маяковского (стихотворения «Нате», «Вам», «Надоело», «Мое к этому отношение» и др.);

б) сознание трагического одиночества поэта во враждебном ему мире «сытых» (стихотворения «Скрипка и немножко нервно», «Кое-что по поводу дирижера», «Ничего не понимают», «Послушайте», «А все-таки», «Вот как я сделался собакой», «Ко всему», «Дешевая распродажа», «Себе, любимому, посвящает эти строки автор»);

в) невозможность идеальной любви, гармоничного чувства в несправедливо устроенном мире («Лиличка!», поэмы «Флейта-позвоночник», «Облако в штанах», «Человек»).

4. Напряженное ожидание социальных перемен, социальных потрясений, призыв к революционной борьбе с отжившим, безобразно устроенным миром в стихотворениях и поэмах Маяковского. Лирический герой Маяковского — предтеча грядущей революции. Бунтарский характер произведений раннего Маяковского («Эй!», «Облако в штанах», «Война и мир» и др.)

5. Утопическая мечта Маяковского о преображенном, прекрасном мире:

а) гуманистический характер утопии Маяковского. Главное условие утверждения нового мира— появление свободного, гармоничного, прекрасного человека (поэмы «Человек», «Война и мир»);

б) достижение счастья в будущем новом обществе возможно только при условии братского единения людей, всего человечества («Война и мир»);

в) в будущем расцветает, преображается вся природа. Подлинная гармония возможна только при утверждении гармонических отношений человека, природы и общества («Война и мир»),

6. Маяковский приветствует революцию («Моя революция» — автобиография «Я сам») как осуществление великой мечты человечества, как обновление всей жизни («Мистерия-буфф», «150 000 000», «Ода революции», «Левый марш», «Наш марш», «Приказ по армии искусств»).

7. Стремление Маяковского увидеть ростки будущего в сегодняшней жизни (поэмы «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо», «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка» и др.).

8. Сегодняшний день Маяковский оценивает с позиций будущего. Отсюда резко критическое его отношение к послереволюционной действительности:

а) неприятие косного, затхлого быта, определяющего нравственный облик человека «старого» мира (поэма «Про это»). Стремление «взорвать» время, ускорить его движение («Баня»);

б) сатира занимает центральное место в послереволюционном творчестве Маяковского (стихотворения «Прозаседавшиеся», «О дряни», «Подлиза», «Взяточник», «Служака», «Помпадур», «Наш паровоз, вперед лети» и др., пьесы «Клоп» и «Баня»);

в) реальное развитие послереволюционной жизни не убеждает поэта в скорой реализации его мечты. Многое в общественной жизни его настораживает, отталкивает. Картина будущего в пьесе «Клоп» является своего рода предупреждением об опасностях, таящихся на пути строительства социализма.

9. Лирический герой Маяковского — человек будущего. В нем полностью сливается личное и общественное, он активный участник борьбы за обновление мира. Место поэта — в общем ряду строителей новой жизни. Маяковский о роли поэзии в современной ему действительности. («Поэт-рабочий», «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летбм на даче», «Приказ по армии искусств», «Сергею Есенину», «Юбилейное», «Разговор с фининспектором о поэзии», «Птичка божия», «О Молчанове Иване и о поэзии», «Послание пролетарским поэтам», «Во весь голос» и др.).

10. Маяковский считает, что устремленность в будущее — органическая черта подлинной поэзии. Поэт всегда пророк, открыватель «новых земель» в искусстве («Сергею Есенину», «Верлен и Сезан», «Разговор с фининспектором о поэзии», «Про это», «Во весь голос»).

III. Исторический оптимизм — черта русской классической поэзии (вера в «звезду пленительного счастья», обращение к племени «младому, незнакомому» у Пушкина; вера в силы народа, способного проложить в будущее «широкую и ясную» дорогу, у Некрасова). Маяковский наследует и продолжает эту традицию.

1. Новаторство, стремление к кардинальному обновлению поэзии — вот что определяет творчество Маяковского.

Новизна поэзии Маяковского обусловлена временем. Сдвиги в искусстве XX в. — отражение «геологических сдвигов» в действительности. Творчество символистов переворачивало страницу в истории русской поэзии. Опыт поэтов конца XIX — начала XX в. для футуристов был важен, учитывался и осваивался ими, но пафос разрушения и отрицания был у них так силен, что они «сбрасывали с парохода современности» не только «Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч.», но отвергали и своих старших современников — символистов. В отличие от акмеистов футуристы не признавали никакой преемственности.

В столь демонстративном отказе от всех традиций была, конечно, и полемическая заостренность, и стремление к эпатажу, но просто «игрой» их позицию нельзя считать, по-своему они выражали характер эпохи. «Рог времени трубит нами в словесном искусстве»,— заявляли футуристы в своем манифесте («Пощечина общественному вкусу», 1912 г.). Позже, в статье «Без божества, без вдохновенья» (1921 г.) А. Блок подтвердит, что футуризм нес в себе «родимые бури и натиски». Ю. Тынянов в статье «Промежуток (1924 г.) тоже отмечал связь футуризма с назревавшими катаклизмами действительности и искусства, эпохальный характер перемен, которыми футуризм был рождён и которые он выражал: «Русский футуризм был отрывом от срединной стиховой культуры XIX века. Он в своей жестокой борьбе, в своих завоеваниях сродни XVIII веку... Хлебников сродни Ломоносову, Маяковский сродни Державину. Геологические сдвиги XVIII века ближе к нам, чем спокойная эволюция XIX века».

2. В творчестве больших поэтов, признанных новаторов, как бы они ни открещивались от предшественников, всегда существует связь с ними, она проявляется даже в полемике, даже в отталкивании. Вне традиций невозможно понять ни поэзии Маяковского, ни поэзии Хлебникова. Недаром Ю. Тынянов, говоря о новатор-

стве Маяковского, считает нужным подчеркнуть его близость Державину, его связь с традициями русской поэзии,

1. «Маяковский возобновил поэтический образ, где-то утерянный со времени Державина», — писал Ю. Тынянов. В центре поэзии Маяковского «грандиозный образ», он осознает себя выразителем чаяний и чувств широких масс. Это отмечает в статье «Поэт и время» (1932 г.) Марина Цветаева: «Заказ множества Маяковскому: скажи нас».

Сила, мощь, масштаб лирической личности, отвечающей «заказу множества», определяет важнейшую черту стиля Маяковского, в котором на первый план выдвинута гипербола. Лирический герой поэта на равных объясняется с мирозданием, со всей вселенной.

В ранний период творчества:

Гиперболизм, свойственный Маяковскому в раскрытии внутреннего мира лирического героя, его чувств и мыслей, сродни лермонтовскому. Лермонтов ощущал себя выразителем дум и чувств целого поколения, он тоже широко пользовался гиперболическими образами:

2. «Огромная лирическая личность» (Л. Гинзбург) Маяковского, сила и мощь его чувств определяют характер метафор, нередко разворачивающихся в фантасмагорический сюжет, В «Облаке в штанах» сердце, горящее любовью, полыхает, как огромный пожар,— приезжают пожарные:

3. Могучий голос поэта, выступающего от имени многих, масштаб обобщений, истинность и сила чувства рождают высокий стиль, патетику, торжественную интонацию оды. Но патетика, высокая трагедийность сочетаются у Маяковского с иронией, шуткой, пародией, «низким стилем», обыденной,, разговорной интонацией. «Как и Державин, он знал, что секрет грандиозного образа не в «высокости», а только в крайности связываемых планов — высокого и низкого, в том, что в XVIII в. называли «близостью слов неравно высоких», а также «сопряжением далековатых идей», — писал Ю. Тынянов в статье «Промежуток»,

Патетические строки о творчестве, о силе слова в стихотворениях «Юбилейное» и «Разговор с фининспектором о поэзии» соседствуют с шуткой; в беседах с Пушкиным, с солнцем — прозаизмы, разговорная, непринужденная интонация; патетика снимается иронией.

Прозаизмы вводили в поэтический текст Державин и Пушкин, их широко использовал Некрасов. Эта традиция подхвачена Маяковским, он ее развивает. Разговорная лексика и интонация, фамильярная речь снижают торжественный тон вступления к поэме «Во весь голос»: «...жил-де такой певец кипяченой и ярый враг воды сырой», «профессор, снимите очки-велосипед», «и мне агитпроп в зубах навяз», «товарищ жизнь, давай быстрей протопаем». Снижающую роль может выполнять грубая, «уличная» лексика: «мне наплевать на бронзы многопудье», «к любым чертям с матерями катись любая бумажка».. Сравнение тоже может выполнять функцию снижения пафоса (например, сравнение бессмертной поэзии с водопроводом). Порой неологизмы вносят ироническую, саркастическую ноту: «Я думал — ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик», «молоткастый, серпастый советский паспорт», «мою краснокожую паспортину».

4. В статье «Как делать стихи?» Маяковский писал: «...Революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, жаргон окраин полился через центральные проспекты... Это новая стихия языка. Как его сделать поэтическим? Старые правила с «грезами, розами» и александрийским стихом не годятся. Как ввести разговорный язык в поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров?» Маяковский очень рано осознал важность этой задачи — уже в «Облаке в штанах» он писал:

Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать.

Маяковский с необычайной смелостью вводит в поэзию слова и выражения грубого, вульгарного стиля («пресволочнейшая штуковина», «ни в зуб ногой», «любви пришел каюк», «в стельку пьян», «по роже», «к чертям свинячим», «небось работать— кишка тонка», «чаи гони, гони, поэт, варенье» и т. п.). Такого рода лексику Маяковский использует не только в сатирических произведениях, она у него присутствует ив самых серьезных стихотворениях (например, обращенных к Пушкину и Есенину). О самом важном для него —о поэзии, о любви, о революции, о родине — Маяковский говорит, используя будничную, разговорную речь. Это не стилизация под «простонародность», таким образом поэт разрушает штампы и стереотипы, оживляет примелькавшиеся, стертые «поэтизмы». В этом смысле интересен, например, «пересказ» Маяковским хрестоматийных, общеизвестных строк Пушкина и Лермонтова:

Как это у вас

5. Поэтическая речь Маяковского обычно обращена к слушателю, к собеседнику. «Надо всегда иметь перед глазами аудиторию, к которой этот стих обращен, — говорит он в статье «Как делать стихи?». — Надо в зависимости от аудитории брать интонацию — убеждающую или просительную, приказывающую или вопрошающую. Большинство моих стихов построено на разговорной интонации». Поэтому многие стихотворения Маяковского по форме представляют собой диалог, беседу. Поэт разговаривает в стихах с Пушкиным, Есениным, Верденом,

Горьким, пролетарскими поэтами, с Эйфелевой башней, с солнцем, с упавшей лошадью. Но чаще всего он обращается ко всем, к современникам и потомкам («Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит— это кому-нибудь нужно?»; «Слушайте:, товарищи потомки,..»). Многие стихотворения Маяковского звучат как ораторские призывы, марши, лозунги («Марш! чтоб время сзади ядрами рвалось.,.»; «Флагами небо оклеивай! п «Твори, выдумывай, пробуй!»; «На улицу, футуристы, барабанщики и поэты...»).

«Всюду, на протяжении всего его - прямая речь с живым прицелом. От витии до рыночного зазывалы Маяковский неустанно что-то в мозги вбивает, чего-то от нас добивается — какими угодно средствами, вплоть до грубейших, неизменно удачных», — пишет Марина Цветаева в статье «Эпос и лирика современной России». Обращение Маяковского «через головы поэтов и правительств» к людям будущего, грядущим читателям и слушателям — свойство подлинной поэзии, ее верный признак. «Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы», — писал О. Мандельштам в статье «О собеседнике» (1913 г.). Так истинный поэт — в этом смысл мандельштамовского образа — обращается, как мореплаватель, ко всем, к каждому, к кому попадет бутылка с его посланием. «Отказ от собеседника, — продолжал О. Мандельштам, — красной чертой проходит через поэзию, которую я называю бальмон-товской... Нет лирики без собеседника... Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналом с Марсом — задача, достойная лирики, уважающей собеседника... поэзия как целое всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться». Маяковский в лучших своих стихах обращается и к этим неизвестным, бесконечно далеким собеседникам: «Я к вам приду ...не как свет умерших звезд доходит...»; «Ваш тридцатый век обгонит стаи сердце раздиравших мелочей...»

6. В уже цитировавшейся статье Ю. Тынянова есть проницательная характеристика: «...его (Маяковского. — Н. М.) митинговый, криковой стих, рассчитанный на площадной резонанс (как стих Державина был построен с расчетом на резонанс дворцовых зал)... породил особую систему стихового смысла. Слово занимало целый стих, слово выделялось, и поэтому фраза... была приравнена слову, сжималась». Маяковский преобразует ритмический строй стиха, ритмика, как и все элементы его стиха, подчинена смысловой задаче. Маяковский создает свою систему тонического или акцентного стиха, в его строке различное число неударных слогов, она не стеснена законами силлабо-тонического стихотворения. Ритмика Маяковского отличается новизной, она вбирает, использует ритмы частушек, романса, народных песен. Если Маяковский использует традиционные ямбы, то они у него преображаются, приобретают новое качество. Об этом писал С. Кирсанов в статье «Диалог без собеседника» (1935 г.): «...ты посмотри, что он с ямбами сделал. На этом ямбе лица нет. Он этот ямб то вытягивает до семи стоп, то усекает до одной... и так выдрессировал, что заставил шагать своей, ма-яковской походкой». Об особом ритме Маяковского, создающем столь «крепкий» стих, писали в стихотворениях, посвященных поэту, М. Цветаева:

Архангел-тяжелоступ — Здорово, в веках Владимир!

и А. Ахматова:

Не ленились молодые руки, Грозные ты возводил леса!

7, Неологизмы Маяковского по сути своей отличаются от «зауми» ранних футуристов. А. Крученых писал в статье «Декларация слова как такового» (1913г.): «Лилия прекрасна, но безобразно слово «лилия», захватанное и «изнасилованное», поэтому я называю лилию «еуы», — первоначальная чистота восстановлена... Лучше заменять слово другим, близким не по мысли, а по звуку (лыки-мыки-кыка)». Неологизмы Маяковского совершенно иного рода. Молодой Маяковский опирался на опыт Хлебникова, создававшего на основе древних русских корней новые, иногда замечательно выразительные слова. Однако Маяковский не изобретает новых слов, он повышает выразительность существующих слов. Его неологизмы всегда мотивированы, они служат усилению экспрессии поэтического высказывания, вносят дополнительный смысловой оттенок в стихи. Неологизмы для Маяковского не самоцель, а средство экономного, сжатого, острого выражения мысли и чувства. Создавая неологизмы, Маяковский опирался на законы словообразования русского языка. Он использовал приставки (изъиздеваюсь, разбезалаберный, расцветоченный, озакатили, обсмеянный, понанесли), суффиксы (грандиозье, дамье, всемирнейшая, чаишко, лбенки, шумики, шумищи), образовывал сложные слова (непроходимолесый, шепотоголосый, песенно-есененный, амурнолировый, сердцелюдый), глаголы из других частей речи (изэлектричить, испавлиниться, размерсился, разулыбить, фокстротит, иголиться, клешить). В ходу у него были и другие приемы. Неологизмы помогали Маяковскому изменять, сокращать синтаксические конструкции. Мандельштам в статье «Буря и натиск» (1923 г.) так характеризовал эти достижения Маяковского: он «оставил глубокий след в поэтическом языке, донельзя упростив синтаксис и указав существительному почетное и первенствующее место в предложении. Сила и меткость языка сближают Маяковского с традиционным балаганным раешником».

8. Замечательная особенность поэтики Маяковского — его неожиданная, звучная рифма, и тут он выступает как смелый реформатор, открывший неисчерпаемые возможности в русском языке. О своей работе над рифмой, о функции рифмы в собственном стихе Маяковский рассказал в статье «Как делать стихи?», этому посвящено его стихотворение «Разговор с фининспектором о поэзии».

9. Лидия Гинзбург в работе «О лирике» отмечает, что «Маяковский безошибочно узнаваем по любому фрагменту своих стихов. Все индивидуально: ритмика, рифма, метафора». Эта узнаваемость Маяковского связана с тем, что его лирический герой совершенно конкретен, резко индивидуализирован. Л. Гинзбург развивает свою мысль: «Поэт Маяковского — лирический герой в.лермонтовском, в блоковском смысле (понятно, что на героев Лермонтова и Блока он вовсе не похож), и одновременно ему присуща пушкинская биографическая конкретность... Вероятно, со времен Пушкина русская лирика не знала биографичности, введенной в столь прямой форме — с именем любимой женщины, с именами родных и друзей, с адресом не метафорическим, а настоящим:

И вывод Л. Гинзбург: «Герой Маяковского обобщен до масштабов Человека, и он же доведен до конкретности современного человека».

Маяковский — великий трагический лирик, открыватель новых путей в поэзии — опирался на классическую традицию. Он остается живым явлением современной поэзии, но, как характеризовал его в статье «Выпад» (1923 г.) О. Мандельштам, это поэт «не на вчера, не на сегодня, а на всегда. Народ не выбирает своих поэтов, точно так же, как никто не выбирает своих родителей».

«Своими быстрыми шагами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то там, за каким-то поворотом, долго еще будет нас ждать», — писала о поэте Марина Цветаева. И я думаю, что сегодня мы как раз заворачиваем за тот поворот, за которым нас ждет Маяковский.

Удивительную злободневность приобретают стихи Маяковского. Ответственность за все, что происходит в стране, ответственность личная перед самим собой — вот что такое Маяковский, вот что жизненно важно сегодня. Слишком долго самые искренние, самые прекрасные слова кричали на всех перекрестках, по радио, по телевидению. И поэтому мы не воспринимаем их. Очень многое обесценилось, затерялось. А с экранов телевизоров лился поток благополучия и самоуспокоенности. Сами себе внушали и верили. Все «хорошо». Город есть, сад цветет. Значит, лозунги Маяковского сыграли свою роль и потеряли злободневность? Нет, сегодня поэзия Маяковского близка и нужна нам. Раньше мы воспринимали поэта в основном как «агитатора, горлана, главаря...». Мы концентрировали внимание на плакатности его стихов, а теперь на первое место выходит гражданственность поэзии ее высокая нравственность, проникновенная любовная лирика.

Вот стихи, которые мы читали, воспринимая как легкую безадресную критику отдельных недостатков.

Эти стихи обращены к нам, к гражданам сегодняшней России. Каждый человек должен думать и делать всегда свой осознанный выбор. Каждый должен занимать активную жизненную позицию. А вот нравственная позиция поэта:

Основная проблема воспитания человека — это проблема веры, идеалов, святынь — проблема нравственности. В решении ее главное слово принадлежит самой жизни, реальностям нашего быта. Как неожиданно, искренне звучат слова, будто обращенные к нам;

Перемены последних лет многих из нас застали врасплох. Общество, мне кажется, еще не научилось говорить со вступающими в жизнь откровенно и убедительно. Сегодня, когда страна переживает подлинно революционные преобразования, особенно важно, чтобы молодое поколение входило в жизнь, сознавая, что это ему выпало право реформировать общество. Но новое нельзя создать на голом месте. Фундаментом для него служат общечеловеческие ценности, которые наследует общество. Своей поэзией Владимир Маяковский закладывал фундамент своего и нашего будущего. Известный российский деятель культуры С. В. Образцов писал: «Вот сколько лет прошло, а забыть исповеди Маяковского, его разговора с будущим, его отчета за всю свою жизнь, пронизанную борьбой за правду, за чистоту, за счастье тех, кто будет жить после него, я не могу. Навсегда врезалось это в мою память, будто выжжено в ней».

Творчество Маяковского было чрезвычайно актуально для современников поэта, оно актуально и для нас, его потомков. Чего стоят одни только сатирические произведения. Кажется, невозможно назвать отрицательное явление, которое не попало бы под увеличительное стекло поэта-сатирика: хулиганство, предательство, бюрократизм, обывательщина, злословие, подхалимство:

Но нельзя представить сатиру Маяковского только как грозный смех, это и тревожный смех, и не всегда смех. Ведь очищаться надо каждому:

Актуальность сатиры Маяковского особенно четко понимаешь сейчас, когда переходишь во взрослый мир. Мир, который не без добрых людей, но и не без плохих, к сожалению, тоже. Сейчас так часто встречаешься с хамством, грубостью, ложью, что трудно не унизиться, не потерять свое человеческое достоинство.

Поэзия Маяковского, «призывающая к вечной драке со злом», его вера, его стихи становятся жизненно необходимыми, как и он сам, Владимир Маяковский, «человек, воплощавший в себе то, чего так часто не хватает сегодня нам, чего мы ищем друг в друге и очень редко находим». Но какие бы общечеловеческие вопросы ни разрешал Маяковский в своих произведениях, поэт видел то, что их порождало и объединяло, — таким связующим звеном была любовь. «Любовь — это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться; этом во всем» (из письма к Л. Брик; пунктуация авторская).

Умение любить я считаю одним из главных достоинств человека. По-моему, любовь дана человеку как шанс изменить себя, свою жизнь, посмотреть по-другому на все, что его окружает. Я увидела в Маяковском личность, человека умного, сложного, не лишенного противоречий, с напряженной внутренней жизнью, с могучим темпераментом борца, полемиста. Я поняла, что Маяковский по праву может быть назван одним из лучших поэтов, читая его последнюю поэму, веришь в справедливость его слов о самом себе:

СПИСОК РЕКОМЕНДУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Альфонсов В. Нам слово нужно для жизни. М., 1984.

Белый А. Гоголь и Маяковский//Мастерство Гоголя, М., 1934.

Винокур Г. Маяковский — новатор языка. М., 1943. 

Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М., 1990.

Катанян В. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. М., 1985. 

Михайлов Ал. Восстание против «отдохновенной пантомимы»: Перечитывая «Баню»// Вопр. лит. 1993. Вып. III. 

Паперный 3. О мастерстве Маяковского. М., 1953. 

Паперный 3. Поэтический образ у Маяковского. М., 1961. 

Тагер Е. О стиле Маяковского//Избр. работы. М., 1988. 

Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура

Маяковского. М., 1970. Шкловский В. О Маяковском. М., 1940. 

Шкловский В. Он и она: (гл. Язык и поэзия); Тетива: О несходстве сходного//Избр.: В 2 т.

М., 1983. Шкловский В. Случай на производстве//Гамбургский счет. М., 1990. Эйхенбаум Б. О Маяковском//0 литературе. М., 1987. 

Эткинд Е. Рык, Там, внутри//Там, внутри. О русской поэзии XX века. СПб., 1996.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки