ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕНЕЦ

                ВЛАДЫКА СУДЕБ И ВЛАДЫКА ТЬМЫ. ВЕК ДЕРЕВ СВЕТА.
            ВЕК ОКОВ МЕЛЬКОРА. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОДЫ 502-802
     Время в Валиноре двигалось лишь для немногих. В  первую  очередь  для
  Намо, Владыки Судеб Арды, прозванного Мандосом.  Он  умел,  в  отличие  от
  других, ощущать время. Для него  существовало  Прошлое  и  Будущее,  а  не
  вечное Всегда. Может быть, так было потому, что в чертогах его  появлялись
  и ждали своего ухода Люди, а затем  уходили  в  Неведомое,  чтобы  уже  не
  вернуться; и судьбы их были не во власти Владыки Судеб. Память его держала
  в себе все, что он непостижимым  образом  узнавал  от  них.  Мысль  его  и
  предвидение - в этом была его сила, но Память была источником ее.
       Связывая воедино разрозненные нити событий, он сплетал  их  в  единую
  струну, поющую голосом Арды в извечном хоре Эа. Казалось, он чувствует  ее
  рукой, туго натянутую, отзывающуюся на любую мысль, любой  шепот  мира.  А
  там впереди - опять нити, нити, и какая из них станет  новой  основой  для
  струны, и сколько нитей совьется в единую - кто знает? Как будет петь  эта
  струна, и кто заставит ее петь? Намо невольно усмехнулся.  Владыка  Судеб,
  создатель Струны, вековечный сплетатель... Вайре. В-а-й-р-е. Тихий  уютный
  рокот колеса прялки, спокойный и умиротворенный, усыпляющий. Нет,  это  не
  она - пряха судеб, он - прядильщик. А Вайре лишь то видит,  что  есть,  не
  то, что может быть. Нет, не будет, а может быть. Тысячи тысяч нитей, и  он
  чувствует их все. Велик Эру, если его замысел  -  в  этом,  в  возможности
  найти одну, самую чистую и звонкую, что дает голос всей струне. Интересно,
  кто еще слышит эти песни Арды? Слышит ли их Эру? Рад ли он тому узору, что
  вьется по его канве? Намо тяжело опустил голову. Сам он уже давно замечал,
  что отнюдь не все ему понятно и не все по нраву в свершениях Валар. Но кто
  он, чтобы судить? Эру говорит только с Манве.  Ему,  королю  Мира,  ведомо
  все, и песнь хора созвучна лишь тогда, когда ее ведет единая гармония.  Но
  - конечный замысел Эру? Значит ли это, что все нити все равно  сойдутся  к
  одному, и выбор песни - лишь призрак? Если так, то что  делает  здесь  он,
  Намо? Почему же он - Владыка Судеб? Или он  должен  все  сводить  воедино,
  заставляя мир петь так, как установил Эру, а  не  слушая  его  песнь?  Кто
  скажет?..
       ...В незапамятные времена начертал он первые строки своей Книги,  сам
  еще не понимая, зачем. И - испугался своего открытия. Так же,  как  боялся
  своего дара предвидения. Как позже боялся силы своего слова. Он  писал,  и
  эти значки - выразители мысли - откуда они пришли? Они сами появлялись  на
  страницах, словно кто-то водил его рукой. Намо не считал себя  творцом,  и
  поэтому никак не смел признаться себе в том, что это создал он сам.  Тогда
  он подумал - это дар Эру, и восславил Единого в  сердце  своем.  И  отныне
  свои мысли, свою память, свои предвидения заносил он в Книгу...  Когда  же
  случилось так, что собственные мысли испугали его  самого?  Он  все  время
  возвращался к одному и тому же воспоминанию, больно ранившему его совесть.
  Но - не желал избавляться от него, ибо Владыка Судеб должен помнить все.
       Это было давно, еще до того, как Люди посмотрели в лицо Солнцу.  Намо
  изначально  поражала  и  восхищала   двойственность   бытия,   в   которой
  заключалась сущность жизни Арды. Он находил  ее  во  всем,  даже  в  самом
  простом, и ему всегда было радостно отыскивать ее повсюду и разбираться  в
  разных ее  сторонах.  Тогда-то  он  впервые  и  подумал  о  Равновесии,  и
  восхитился  глубиной  разума   Единого,   создавшего   такое,   и   вечной
  изменчивостью Равновесия,  дающего  жизнь  Арде.  Но  постепенно  он  стал
  замечать, что Манве заменяет Равновесие мертвой симметрией. Манве - Король
  Мира, избранник Эру... Значит, такова воля Эру? Значит он, Намо  не  прав?
  Намо тогда еще безоговорочно верил Эру - и перестал верить себе. Но  -  не
  перестал думать. "Нет ничего дурного в моих мыслях, если я буду держать их
  при себе. Пусть они будут в моей Книге. Никто не увидит их, и не будет  от
  них беды", - думал он. Первый  шаг  был  сделан.  Теперь  надо  было  идти
  дальше. Либо мыслить и действовать самому, либо подчиниться  Эру.  А  Намо
  верил Единому и наместнику его Манве. Поэтому он отверг себя.  Но  не  мог
  отвергнуть Двойственности. Она была перед ним  -  всюду  и  везде,  и  он,
  сколько ни пытался уйти от нее, не видеть ее, оставался зрячим. И с ужасом
  понял, что кроме него может видеть Двойственность или смеет ее видеть и не
  скрывает этого только один из Валар - Мелькор.
       Изначально Намо тянулся к нему, видя, в нем нечто близкое себе,  хотя
  и не понимал - что. И одновременно боялся его. Или себя? Душой он  понимал
  правоту Мелькора в его деяниях, но Манве говорил, что это против воли Эру.
  И эта двойственность страшно мучила Намо. Тогда,  не  выдержав,  он  решил
  избрать какую-либо из сторон, и избрал -  Свет.  Так  он  думал  тогда.  И
  ожесточил сердце свое против Мелькора. Он  избрал  Эру.  Потому-то  он  не
  сказал ни слова против приговора Эльфам Тьмы. Он умел предвидеть,  и  ужас
  охватил его, когда внезапно он понял, что с ними сделают, хотя  никто  еще
  ничего не сказал. "Нет. Нет. Этого не может быть, - убеждал он себя, - Эру
  милостив. Это все опять мои мысли. Гнать,  гнать  их.  Ничего  плохого  не
  случится. Эру всегда прав". И в то же время душа его мучительно сжималась,
  и трусливые доводы разума гасли в наползающей волне ужаса. И когда Мелькор
  упал на колени перед Манве, Намо не  выдержал.  Он  ушел.  Король  Мира  в
  ликовании своем не заметил его ухода.
     "Он унижается. Унижается ради других - он, Враг  Мира,  Зло,  спасает
  других... Сколь бы ни были неправедны его дела, разве это  деяние  -  зло?
  Творящий зло делает добро  для  своих  учеников...  Но  он  не  может,  не
  способен, не должен, он - зло!" Двойственность вновь была  перед  ним.  Не
  уйти. Не ослепнуть. Это было потрясением. Но его ждало еще более  страшное
  потрясение. Он брел в  муке  и  смятении  по  своим  необъятным  подземным
  чертогам, и, сам не зная как, оказался в покое, отведенном Людям.
       ...Они возникли, как вспышка молнии. В окровавленных черных одеждах -
  такими были их тела, брошенные без погребения на поле  битвы.  Такими  они
  явились перед ним - в Чертогах Людей. И, едва выговаривая слова, он сказал
  не своим голосом:
       - Кто... Почему здесь...
       Его губы тряслись. И он услышал ответ, звучавший внутри него,  в  его
  мозгу.
       - Мы Люди.
       Он ничего больше не мог вымолвить. Он узнал их.  И  ненависть  встала
  перед ним жгуче-холодной волной - ненависть к Мелькору, что  довел  их  до
  такого конца. Ненависть к Манве - тому, кто прочел приговор.  Ненависть  к
  их сородичам, обрекшим их на смерть. Ненависть к себе - за то, что  посмел
  себе не поверить. И это был второй шаг в  сторону  от  пути  Эру,  ибо  он
  посмел взвешивать деяния Короля Мира, изначально правого во всем.
       Он не успел спросить больше ни о чем -  голос  Эонве  призвал  его  в
  тронный зал. Он поднялся наверх. Там уже стояли четверо - Эонве  и,  между
  Тулкасом и Ауле - Мелькор. Намо тяжело посмотрел на всех и мрачно спросил:
       - С чем пришел ты, глашатай Короля Мира?
       И Эонве, возвысив голос произнес послание Манве.
       - "В великой милости своей Эру,  Единый,  Отец  Всего  Сущего,  жалея
  Арду, повелевает подвергнуть Мелькора, отступившего от пути Его, того, кто
  восстал в мощи своей,  примерному  наказанию.  Посему  Король  Мира  Манве
  Сулимо, наместник Единого в Арде повелевает  заточить  отступника  на  три
  столетия, дабы избавить Арду от  злодеяний  его  и  дать  ему  возможность
  одуматься и раскаяться.  Повелевает  он  отвести  отступника  скованным  в
  чертоги Мандоса, где и будет он заточен". Я, Эонве, уста Манве, сказал.
     "Мандос, Тюремщик", - лицо Намо побагровело, словно от  прикосновения
  раскаленного клейма. "Из-за Мелькора ныне  навеки  пристанет  ко  мне  это
  прозвище", - зло думал он.
       - Мое имя Намо, - тяжело и значительно произнес он, и Эонве побледнел
  под его взглядом.
       Все это время Мелькор стоял неподвижно, глядя куда-то мимо них.  Боль
  и беспомощный ужас были написаны на его лице. Его скованные  руки  висели,
  словно плети. Он ничего не слышал - он слушал другое...
       - Следуйте за мной, - буркнул Намо.
       Тулкас толкнул Мелькора в спину. Тот безвольно повиновался. Он был не
  здесь. Они долго спускались в глубь плоти Арды, в глухой  темный  каземат,
  где не было ни света, ни звука. Тулкас держал факел, пока  Ауле  вбивал  в
  стену кольцо, от которого шла длинная цепь, соединенная с железным поясом.
  Он замкнул пояс на талии  Мелькора,  который  в  продолжении  всего  этого
  времени стоял в каком-то оцепенении. Дело  было  сделано.  Ауле  и  Тулкас
  стояли за порогом, и Намо сказал тогда те слова, за которые проклинал себя
  потом:
       - Создал Тьму, так и любуйся на нее теперь!
     "Зачем я это сделал? Зачем добил  поверженного?"  -  через  мгновение
  подумал он. Эти слова вывели Мелькора из оцепенения. Он поднял  взгляд,  и
  два льдисто-огненных острия вспыхнули перед глазами Намо. Ему  показалось,
  что он теряет себя - сознание перестало подчиняться ему, и он едва осознал
  слова:
       - Не будь Тьмы, как бы ты познал Свет?
       Намо  отшатнулся.  Последнее,  что  он  запомнил   перед   тем,   как
  захлопнулась дверь, был Мелькор, стоящий закрыв глаза и стиснув  скованные
  руки.
       Он вернулся в чертог Людей, но Эльфов Тьмы там уже не было. В ту пору
  он вновь взялся за свою Книгу. Ибо все,  что  произошло,  было  слишком  в
  разладе с предопределенностью Валинора. Эльфы Тьмы - Люди появились в одно
  время с Элдар, и ни Эру, ни Манве  этого  не  знали.  И  ничего  не  могли
  сделать всемогущие, кроме как казнить  их  -  "дабы  восстановить  Замысел
  Эру". Изначально милостивые. А он сам? Он  ведь  поддержал  Манве...  Намо
  застонал от злости на себя. Опять проклятая  Двойственность!  Но  ведь  он
  выбрал! Выбрал? Нет. Он понял - и сейчас у  него  есть  выбор.  Его  мучит
  Мелькор? Есть два пути - встать за него или уничтожить его, чтобы  совесть
  не мучила, вечно напоминая существованием Мелькора о его, Намо,  трусости.
  Нет, только не это. Идти с Мелькором?  С  ужасом  Намо  понял,  что  хочет
  этого. И боится. И тут он вдруг подумал - почему не свой путь?
     "Двойственность? Пусть. Пусть будет во мне. Я пойду по грани,  зыбкой
  грани Равновесия, неся его в руках, как драгоценную чашу с напитком жизни.
  Свет? Если это Манве, то это не Свет. Это не моя дорога. Тьма? Не могу. Не
  знаю почему, но не могу. Грань, где Свет и Тьма подадут друг  другу  руки,
  поддерживая Равновесие... Это? Не знаю... Свет познают лишь те, кто  знает
  Тьму... Так он сказал... А я их знаю?" Он мучительно  хотел  спросить,  но
  кого? Манве? Нет, никогда. Эру? Почему бы и нет?  Разве  он  не  Айну,  не
  Владыка Судеб? И он воззвал к Эру. Почему-то он знал,  что  Единый  слышит
  его. Но не было ему ответа. И тогда впервые зародилась в нем  сумасшедшая,
  пугающая мысль обратиться к Мелькору...
       Он не сразу пришел к нему. Работы было много у него в те годы. В  его
  чертогах появились Эльфы, а с ними - Орки. И снова встала  перед  ним  эта
  двойная сущность бытия - неужели Орки и есть второе "я"  прекрасных  Детей
  Илуватара? Или все же Орков создал Мелькор? Так говорил Манве, но Намо уже
  не верил. Он помнил Эльфов Тьмы. И тогда отважился он записать в Книге  их
  историю. И историю первой войны в Арде...
       В ту пору он еще изредка посещал пиры Валар, но все тяжелее  давалось
  ему  веселье.  И  потому  он  почти  обрадовался,  застав  у  себя   после
  возвращения с пира Ниенну. Ниенны в Валиноре сторонились  -  уж  очень  не
  вязалась ее вечная печаль с вечным весельем и радостью. Странная она  была
  - сестра Намо Мандоса и Ирмо Лориэна.
       Она посмотрела брату  в  глаза,  и  внезапно  его  охватило  какое-то
  странное чувство, очень мучительное и непонятное.
       - Тебе не жаль Мелькора, брат? - спросила она тихо  и,  не  дожидаясь
  ответа, ушла. И тут Намо понял, что ищет какой-нибудь предлог, чтобы перед
  самим собой оправдать вдруг осознанное им желание поговорить с  Мелькором.
  И он нашел этот предлог.
       Он долго спускался по бесконечным темным лестницам и коридорам,  мимо
  закрытых тяжелых дверей все вниз и вниз - к самому сердцу Арды, к каземату
  Мелькора. Сюда не  проникал  свет.  Здесь  не  было  звуков.  Здесь  время
  тянулось долго и мучительно даже  для  Бессмертных,  и  смерть  начиналась
  казаться не злом, а избавлением. Но и этого не было дано Мелькору - пока.
       Намо отлично видел  в  темноте,  но  здесь  даже  он  шел  с  трудом,
  спотыкаясь. И впервые ему подумалось - а  каково  там  Мелькору?  Сто  лет
  наедине с самим собой - самым страшным собеседником...  И  от  этой  мысли
  Намо стало не по себе. Он остановился перед  дверью.  Под  рукой  его  она
  бесшумно растворилась, но Намо не вошел, отчего-то робея, а остановился на
  пороге, прислушиваясь к звенящей тишине и напрасно вглядываясь в темноту.
       - Мелькор, -  нерешительно  позвал  он,  пугаясь  звука  собственного
  голоса. - Мелькор, ты здесь?
       Из темноты послышался короткий злой смешок и звяканье цепи:
       - А куда же я по-твоему денусь? Я прикован, - снова  смешок.  -  Ауле
  постарался на совесть.
       Голос звучал глуховато, словно  Мелькор  за  годы  одиночества  отвык
  говорить. Намо молчал, не зная, как начать разговор, но  Мелькор  облегчил
  ему задачу.
       - Ты ведь не просто так пришел сюда, Мандос. Спрашивай, я отвечу.
       И добавил с издевкой:
       - Вежливый гость не оставит без внимания вопросы хозяина!
       Намо молча проглотил оскорбление - он понимал, что Мелькор вправе так
  говорить. Он набрался решительности и задал свой вопрос.
       - Мелькор, скажи, зачем ты создал Орков?
       - А-а,  значит  уже  появились  в  твоих  владениях...  А  почему  ты
  считаешь, что я их создал?
       - Так говорит Манве.
       Мелькор зло рассмеялся.
       - Конечно, что можно ждать хорошего от злодея  Мелькора!  Ах,  бедные
  Дети Илуватара!
       Внезапно он замолчал, и затем продолжил совсем  другим  голосом  -  с
  какой-то затаенной тоской и горечью:
       - Не я их создатель, хотя доля моей вины здесь есть.
       - Но кто тогда?
       - Страх. Страх и темнота.
       - Но разве не ты творец тьмы и страха?
       После недолгого молчания:
       - Намо, скажи, ты боишься Тьмы?
       Намо задумался.
       - Нет, пожалуй. Я ведь привык к темноте.
       - Не путай темноту и Тьму. Темнота идет из Тьмы, но и Свет  рождается
  во Тьме. Надо лишь уметь видеть... Ты видишь звезды?
       - Да, но...
       - Давно?
       Намо опять задумался и, вдруг охнул от изумления  -  в  этот  миг  он
  понял, что видел их всегда, еще до рождения Арды.  Словно  рухнула  завеса
  между зрением и осознанием. Почему сейчас? Неужели - Мелькор?
       Мелькор понял его молчание.
       - Значит и ты можешь видеть. Но смеешь ли?  Сможешь  ли  понять,  что
  Тьма была до нас, что она не  мной  создана?  Я  могу  лишь  видеть  ее  и
  понимать, и помогать другим увидеть и познать ее. Тьма не рождает страха в
  том, у кого есть разум и воля не бежать от нее, но всмотреться и понять. А
  Дети Единого оказались слабы духом... в большинстве  своем.  И  живут  они
  теперь почти все под опекой  Валар,  не  сами...  А  Орки  -  что  ж,  они
  бессмертны как и Эльфы. Они рождены страхом и мстят за  свой  страх  всем;
  страх - их сущность, страх - их  оружие...  Всем  хороши  создания  Эру  -
  мудры, красивы, отважны... Но им никогда не понять цену и смысл жизни, ибо
  не дано им смерти. И никогда им не познать в полной мере цену добра и зла,
  ибо в любом случае не будет им наказания.  По  сути  они  одно  с  Орками,
  потому так и ненавидят друг друга; и те, и другие - проклятие Арды.
       С какой-то жестокой горечью говорил Мелькор эти слова,  и,  когда  он
  замолчал, Намо спросил его, сам пугаясь своего вопроса:
       - Мелькор, Эльфы Тьмы... они были у меня - в чертогах Людей.  Сказали
  - мы Люди... Но Люди должны прийти после Эльфов... Нет, я не о том...
       Он ответил не сразу: заговорил резко, словно бросая Намо в лицо:
       - Я не стану говорить с тобой о них. Ты пришел узнать об Орках  -  ты
  узнал. Теперь уходи. Тебе может не поздоровиться за разговор со мной.
       - Мелькор, - негромко сказал Намо, - если позволишь,  я  буду  иногда
  приходить к тебе и говорить с тобой.
       В ответ раздался злой смех:
       -  Если  позволишь!  Великий  Владыка  мертвых  просит  позволения  у
  ничтожного Мелькора! Нет, Мандос, я не хочу ни неприятностей для тебя,  ни
  милости от Манве. Уходи.
       Намо  не  видел  лица  Мелькора  в  непроглядной  темноте.   Но   ему
  показалось, что Мелькор видел его. Он уходил со странным чувством в душе -
  невероятной смесью боли, надежды, тяжести и облегчения. "Мелькор, -  думал
  он. - Да, Манве верно выбрал ему наказание. Для него нет  ничего  тяжелее,
  чем лишиться способности творить. Что бы ни выходило из его  рук  -  разве
  наказанием исправить  душу?  Может,  лучше  было  понять...  А  теперь  он
  озлоблен, и сделали его таким мы.  Боюсь,  что  ныне  сила  его  обратится
  только к злу. А ведь он воистину сильнейший из нас". Одно теперь Намо знал
  точно - он еще не раз придет к Мелькору.
       Что-то случилось с ним после первой встречи с  Мелькором.  Он  понял,
  что именно, лишь после того, как вышел, наконец, из  врат  своих  чертогов
  наверх. Он чуть не ослеп. Свет. С неба бил в глаза Свет -  он  понял,  что
  именно это - Свет, а не то, что источали Деревья Валинора!  Намо  чуть  не
  закричал  от  радости.  Свершилось  великое!  Ему  захотелось   поделиться
  радостью своей со всеми, он думал - это дар Эру, и все знают об  этом,  но
  никто не понял его. Никто ничего не видел. Он встретил  испуганный  взгляд
  Манве и внезапно понял - Манве боится его, Намо! И кощунственная  мысль  о
  том, что он сильнее Короля Мира, смутно зашевелилась в душе.
       Ноги сами  привели  его  к  Мелькору.  На  сей  раз  он  нес  в  руке
  хрустальный сосуд с упавшей звездой, и впервые, со дня  суда  увидел  лицо
  Мелькора. Мятежный Вала сидел, прислонившись к стене.  Он  слегка  прикрыл
  глаза - отвык от света.  Волосы  его  поседели,  и  морщины  наметились  в
  уголках рта и на лбу. Руки в тяжелых кандалах бессильно лежали на коленях.
  Это было так неестественно, так нелепо - сильные, гибкие,  красивые  руки,
  предназначенные создавать, были скованы, чтобы не смели творить  ничего...
  Намо тяжело вздохнул, переступая порог, и на  лице  его  были  смятение  и
  раздумье. Мелькор, увидев это, сам спросил его:
       - Что тяготит тебя, Владыка Судеб, Повелитель Мертвых?
       Голос его был ровен и спокоен, не как в прошлый раз. Намо  показалось
  - Мелькор ждал его. Все же ждал.
       - Похоже,  что  я  видел  Свет,  -  не  то  вопросительно,  не  то  с
  уверенностью сказал Намо. - Понимаешь, я вышел - а в небе свет! Там что-то
  огненное, яркое, прекрасное! Я радовался, я говорил: "Смотрите, вот  он  -
  Свет!" А они...
       - А они ничего не видят и пугаются твоих слов. Да?
       - Да, да! И Манве - он испугался! Чего? Не понимаю...
       - Тебя. Твоего зрения. Твоей мощи, Намо. Ты умеешь видеть. Ты  смеешь
  видеть. Ты сильнее их, - в голосе Мелькора звучали  мягкие  ноты,  и  Намо
  улавливал в его речи едва заметные отзвуки радости и восхищения. - Ты ведь
  силен, Намо. Изначально ты повелеваешь Судьбами Арды. А теперь  ты  смеешь
  видеть и знать все, что хочешь - не то, что позволяет тебе Манве.
       - Но... может, это наваждение... -  Намо  не  договорил.  "Наваждение
  Врага", - хотел сказать он, но ведь Враг -  вот  он,  здесь,  беспомощный.
  Намо запнулся, мучительно подбирая слова, но  Мелькор,  видимо  поняв  его
  замешательство, усмехнулся и заговорил:
       - Нет, это не наваждение. И не ты один  видишь.  Но  ты  -  видишь  и
  смеешь видеть, другие же намеренно закрывают глаза. Ибо Эру  не  велел,  -
  злая насмешка звучала в его голосе. - Ничего. Не Валар, так Майяр  увидят.
  Как Гортхауэр, - резко закончил он.
       - И кто из Валар видит, кроме тебя? - спросил Намо.
       - Ты, думаю, твои брат и сестра. Может, Эсте. Наверное видят, но  еще
  не осознают. И Варда.
       Голос его стал сухим и жестким, когда он произнес последнее имя.
       - Варда? Но когда я пришел... когда я сказал...
       - Все верно. Она видит, но в ее воле закрывать глаза  другим.  Такова
  воля Эру. Но ты - сильнее.
       - Откуда ты знаешь волю Эру? Он говорил с тобой?
       Мелькор слегка  насмешливо  посмотрел  на  Намо,  и  тот  ощутил  всю
  нелепость своего вопроса.
       - Да, конечно. Иначе бы Эру не боялся тебя.
       - А откуда ты знаешь, что Эру боится меня?
       - Н-не знаю... Знаю и все... Почему? - изумленно спросил Намо.
       - Но так и должно быть. Мы часть разума и замыслов Эру.  И  любой  из
  нас, обретя себя и осознав себя, способен сравняться  с  Эру  и  превзойти
  его. Только не все на это осмелятся. Ты - посмеешь. Намо, поверь  мне,  ты
  очень силен, и никто в Валиноре не может сравняться с тобой. Так перестань
  же бояться себя, поверь себе!..
       Теперь разговоры с Мелькором сделались для Намо необходимостью,  как,
  похоже, и для его узника. И после каждой  беседы  Намо  замечал,  что  его
  видение мира меняется. Не из-за  Мелькора,  нет,  Намо  начинал  познавать
  бытие сам, и лишь подтверждения искал у Черного Валы. Ему казалось, что он
  идет по узкой тропинке, и по обе стороны - пропасть. Он ступает медленно и
  осторожно, но - продвигается, и Мелькор протягивает ему руку, чтобы он  не
  упал...  Он  научился  принимать  Великую  Двойственность  в  целом  и  не
  отвергать ни одной из ее сторон, и,  главное,  он  осознал  суть  Великого
  Равновесия Миров и видел его вечное движение  и  изменчивость  -  то,  что
  давно превратилось  в  неизменность  в  Валиноре.  Здесь  Равновесие  было
  принесено  в  жертву  Великой  Предопределенности.  Он  теперь  по-другому
  смотрел на Валар, и их деяния; все яснее в душе его разгорался великий дар
  предвидения, и знал он теперь, что воистину он  -  Владыка  Судеб,  и  что
  слово его может стать - свершением. Он понимал теперь, что замыслил Эру, и
  что пытался сделать Мелькор, и с болью смотрел на его скованные  руки.  Он
  теперь много писал, и Книга его становилась все больше.
       Он часто говорил с Мелькором об Арде, об Эндорэ. И улыбка  появлялась
  на губах Мелькора, когда он вспоминал  о  Смертных  землях.  Казалось,  он
  видит то, о чем говорит.
       - Там время идет. Там - жизнь. И каждый день - новый, не  похожий  на
  другой. Там даже звезды светят по-иному. Нет, не Эльфам там жить - они  не
  знают цены жизни, они не понимают сладостную боль летящего времени...  Те,
  кто будет там жить - Люди. Они придут.  Они  увидят  Солнце,  и  никто  не
  сумеет закрыть им глаза. Они будут жить, а не  существовать.  И  будет  им
  дано право выбирать и решать, судить и вершить...
       - Мелькор, но если ты  сумеешь  сделать  Людей  такими,  то  ты  куда
  сильнее Эру...
       Мелькор резко поднял скованные руки и до предела натянул  цепь.  Лицо
  его стало непроницаемо-холодным.
       - В этом Эру сильнее меня. Велико искусство Ауле -  не  вырваться,  -
  тихо и обреченно добавил он, опуская голову.
       И Намо стало настолько больно и стыдно, что он, повинуясь  внезапному
  порыву, бережно взял эти скованные руки в свои  могучие  ладони  и  крепко
  сжал их.
       - Прости меня, Мелькор. Прости, если можешь,  -  глухо  сказал  он  и
  вышел из каземата. И не видел потрясенного взгляда Мелькора; ибо жалость -
  оружие, способное сокрушить и крепчайшую броню.
       Когда он в следующий раз пришел к Мелькору, то увидел, что  тот  ждал
  его. Теперь оба они были нужны друг другу. Отныне они говорили  на-равных.
  Намо считал Мелькора выше себя, и потому был  счастлив  и  удивлен,  когда
  Мелькор сказал ему, что у него руки творца. Намо недоуменно  воззрился  на
  свои руки.
       - Да, ты способен создавать, Намо. Ты еще этого не  осознаешь,  но  я
  вижу это. Ты сможешь. А Ауле... - он посмотрел на цепь и продолжил  горько
  и тяжело. - Это - последнее его творение.  Когда  творец  начинает  ковать
  цепи, он становится палачом и уже ничего не сможет создать  никогда.  А  в
  твоих руках - я это вижу - лежит великая способность создавать...
       - А твои руки скованы... И даже имени ты лишен, Возлюбивший Арду.
       - Как и ты, Владыка Судеб. Но для  меня  ты  -  Намо,  а  не  Мандос,
"Тюремщик".
       Намо покачал головой.
       - Нет. Именно тюремщик. И я виноват перед тобой.
       - Не ты. Ты брат мне, Намо. И останешься  им...  -  Мелькор  внезапно
  умолк, и лицо его в этот миг было полно такой тоски  и  обреченности,  что
  Намо вздрогнул.
       - Даже здесь я вижу  звезды,  -  почти  шепотом  сказал  Мелькор,  не
  обращаясь ни к кому, и неясное мучительно-тяжелое предчувствие возникло  в
  глубине души Намо, и он понял, что Мелькор сейчас чувствует то  же  самое.
  Они в тот вечер больше не говорили - просто  молчали,  не  глядя  друг  на
  друга...
       Уходя, Намо чуть не сбил с ног  притаившегося  за  дверью  одного  из
  своих Майяр. Тот  прижался  к  стене  и  смотрел  на  взбешенного  Намо  с
  отчаянным страхом, и одновременно с вызовом. Намо схватил его за  плечо  и
  толкнул вперед.
       - Иди!
       Майя послушно пошел впереди. Наверху, в тронном  зале,  Намо,  закрыв
  все двери, в гневе обрушился на своего ученика.
       - Ты посмел! Ты следил за мной? Подслушивал? А, может, и  доносил?  -
  рычал он, тряся его за плечи. - Отвечай!
       Майя отчаянно мотал головой.
       - Нет, нет, Повелитель! Нет! Я  слушал...  я  понимал...  Учитель!  -
  внезапно крикнул он, схватив руку Намо и прижав  ее  к  груди.  -  Умоляю,
  позволь мне уйти с ним! Когда его отпустят на свободу... Учитель!
       Намо с любопытством смотрел на него.
       - Ты пока еще мой Майя, - неторопливо сказал он.
       - Даже если не отпустишь - уйду сам.  Как  Артано,  -  упрямо  сказал
  Майя.
       Намо нахмурился. Майя невольно ставил его на одну доску с Ауле.
       - А ты не думаешь, - сурово сказал он, - что я могу сейчас  приказать
  заковать тебя в кандалы и отправить в подземелье за ослушание?
       Майя резко отступил назад. Лицо  его  вспыхнуло,  глаза  сузились  от
  гнева и презрения. Он протянул руки и глухо, сквозь зубы, бросил:
       - Зови. Пусть закуют. Все равно уйду.
       Намо невесело рассмеялся.
       - Ты, кажется, путаешь меня с Ауле. Ладно. Я отпущу тебя.
       - Учитель! - Майя упал на колени.
       - А ну, встань! - рявкнул Намо. И, посмотрев на Майя, добавил тихо:
       - Но все-таки ты вернешься ко мне.
     "Мой Майя, - думал он, - воплощение моих мыслей и разума... Он избрал
  путь Мелькора... Неужели это - вторая сторона моей сущности?  Надо  же..."
  Намо тепло улыбнулся, вспоминая детское упрямство ученика.
       - ...Ты сказал, у меня руки творца. Мне трудно в это поверить. Иногда
  я сам не понимаю себя. Кто я есть? Зачем я здесь? В чем моя роль?
       - Наверное, ты здесь потому, что полюбил этот мир, как и мы все.
       - И что? Я ведь не сделал здесь ничего. Ничто здесь не создано  мной.
  Зачем я здесь?
       - Но разве ты ничего не замыслил в ту пору, когда мы творили  Музыку?
  Разве у тебя не было своей нити в общей ткани?
       - Я не помню ее. Я не понимаю ее. Ведь тогда мы ничего не знали ни об
  Эльфах, ни о Людях. А ведь теперь их судьба - в моей  руке,  я  -  Владыка
  Мертвых. В чем же моя доля? Я не был нужен при  Творении  Арды.  Или  я  -
  забыл?
       - Я не могу тебе помочь. Просто не знаю - чем. Это правда.  Я  всегда
  думал - почему ты, твои брат и сестра пришли в этот мир сразу, когда в нем
  не было, да могло и не быть боли, смерти, страданий? Что  было  оплакивать
  Ниенне? Над чем властвовать тебе? Или все же ты что-то предвидел?
       - Я не знаю. Я забыл. Я, все помнящий Владыка Судеб - забыл. Не  могу
  вспомнить... Иногда мне кажется, что меня нарочно  низвергли  сюда,  чтобы
  быть твоим тюремщиком.
       Оба молчали. Наконец, Мелькор покачал головой.
       - Я не знаю, что ты увидел, что ты создал тогда - в изначальную пору,
  чем ты так испугал Единого, что тебя заставили  забыть,  что  тебя  лишили
  права создавать. И воля твоя подчинена... И все же тебя боятся... Не знаю.
       - Даже ты не знаешь.
       - Я не могу знать все, Намо. Я же не Единый, -  усмехнулся.  -  Да  и
  Единый, боюсь, не скажет, хотя он-то наверняка знает. Впрочем, дело  не  в
  нем. Ах, зря они сделали тебя моим тюремщиком!..
                   О ФИНВЕ И МИРИЭЛЬ. ВЕК ОКОВ МЕЛЬКОРА.
                      ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОДЫ 654-655
     ...Полторы сотни лет... Теперь он не был так  чудовищно  одинок:  все
  чаще Намо приходил в его темницу, чтобы говорить  с  ним.  Тем  тяжелее  и
  страшнее было каждый раз снова оставаться одному.
       На  этот  раз  тяжелая  дверь  не  скрипнула,  но  он  ощутил   чужое
  присутствие раньше, чем поднял глаза.
       Тонкая фигурка замерла на пороге: не темная  -  серебристо-мерцающая,
  как лунный свет, и он вскочил на ноги прежде, чем осознал, что - ошибся.
       - Мириэль... - с трудом глухо выговорил он. -  Что  нужно  прекрасной
  королеве Нолдор от пленного мятежника?
       Видение  заколебалось,  словно  готовое   растаять,   но   в   голосе
  говорившего было больше боли, чем насмешки, и она ответила:
       - Не называй меня так. Назови... как прежде.
       - Как?
       - Тайли. Разве ты не помнишь... Мелькор?
       - Тайли... Я помню все. И - всех. Но как ты пришла сюда?
       - Для души в Мандосе нет преград... Мелькор. И для памяти...
       - Ты помнишь? - он жадно вглядывался в ее лицо.
       - Помню. Тебя...  -  серебристая  фигурка  качнулась,  словно  хотела
  приблизиться. - У тебя волосы совсем седые...
       Он промолчал. И вдруг страшная мысль обожгла его: ведь живой не может
  прийти в Чертоги Мертвых! Неужели ее - тоже?!..
       - Как ты оказалась здесь?
       - Они говорят - я уснула... Я... ушла; мне было так тяжело...  Воздух
  жжет, и свет... Но покидать сына... Феанаро, он так похож на... на  нас...
  и - Финве... ведь он любит меня; и я...
       Его лицо дернулось, когда он услышал ненавистное имя.  Конечно,  ведь
  она - его жена... жена того, кто вынес приговор последним из ее  народа!..
  какая насмешка... Знал ли сам Финве, кого взял в жены?
       - Ты словно ненавидишь его...  Мелькор,  -  в  голосе-шорохе  -  тень
  печального удивления. - Ты был другим. Ты не умел ненавидеть.
       - Думаешь, так можно научить любить? - он поднял скованные  руки  но,
  увидев боль на полупрозрачном лице, мягко прибавил. - Прости.
       Она снова заговорила о Финве:
       - Он такой светлый, открытый - как ребенок...  Мне  иногда  казалось,
  что я старше его; хотелось помочь, защитить... Разве  можно  его,  такого,
  ненавидеть?
     "Защитить... Вот как..."
       Он долго молчал, потом сказал задумчиво:
       - В чем-то ты, может, и права.  Можно  сказать  и  так...  Испуганный
  ребенок...
       Его руки невольно сжались в кулаки, глаза вспыхнули ледяным огнем:
       - Не могу, Тайли!.. Не могу...
       - Мой Учитель не умел ненавидеть, - повторила она, и он понял, почему
  каждый раз она с такой запинкой произносила его имя. - Я понимаю... иногда
  его лицо становилось таким странным... это тень твоей  ненависти.  Что  он
  сделал тебе? - она прижала узкие бледные руки к груди, посмотрела почти  с
  мольбой. - Что он мог сделать тебе?
     "Конечно. Ты же не знаешь, не видела этого".
       - Мне? - он не удержался от сухого смешка. - Мне он ничего не сделал.
  Даже пальцем меня не коснулся.
       - Но все же ты ненавидишь его... И сына - его сына - ты тоже  станешь
  ненавидеть?! - с отчаяньем выдохнула она.
       - Ты пришла, чтобы просить за них? Нет, я не возненавижу твоего сына,
  Тайли, - его голос дрогнул, но  тут  же  вновь  обрел  прежнюю  твердость,
  зазвучал жестко, почти жестоко. - Но не  проси,  чтобы  я  простил  твоего
  супруга, королева Мириэль!
       Мерцающая фигурка опустилась на колени.
       - Не понимаю, - обреченным шепотом, - не понимаю...
       - Ты помнишь, что стало с твоей сестрой?
       - Ориен... да... ее убили... и Лайтэнн тоже...
       - А потом?
       - Я не помню... - она смешалась, поднесла прозрачную руку к виску.  -
  Не помню... Не знаю... Я спала... Потом Владыка Ирмо взял меня за руку,  и
  я пошла с ним... Он был почему-то таким печальным... Был свет, и  цветы  -
  много  цветов...  красивые...  другие.  Не  как...  дома.  Королева  Варда
  улыбнулась  мне  и  сказала  -  как  ты  прекрасна,  дитя  мое...  Я   так
  растерялась, что даже забыла поклониться... А он... Его я увидела в  Садах
  Ирмо. Он был такой красивый...
     "Верно, красив. Это я помню. Высокий, стройный, сероглазый..."
       - ...в короне из цветов... Мы смотрели друг  на  друга  -  как  будто
  вокруг и не было никого... Потом мы часто виделись, и однажды я сплела ему
  венок из белых цветов, и он...
       - Нет!..
       Она вздрогнула и отшатнулась. Он стиснул до хруста зубы,  сжал  седую
  голову руками:
       - Нет, нет! Только не это... Не так...
       - Что с тобой?
     "Нельзя  говорить...  Душа  так  беззащитна...   но   как   объяснить
  по-другому? как сказать - да, я не должен ненавидеть Финве, да,  не  он  -
  главный виновник, да, он не понимал, что творит,  он  был  как  испуганный
  ребенок - но я не могу простить его, не могу забыть те слова,  не  могу...
  Пусть я несправедлив, но быть справедливым - выше сил. Может, я так  и  не
  перестал быть богом, но не могу остаться беспристрастным. Велика  же  твоя
  любовь, дитя: ведь ты пришла не затем, чтобы узнать, что случилось с твоим
  народом, почему убили твою сестру, где  твой  брат  -  пришла  просить  за
  Финве..."
       Он молчал. Она долго ждала  ответа,  потом  скользнула  к  двери,  но
  обернулась  на  пороге  и  спросила  как-то  беспомощно-удивленно,  словно
  впервые задумалась об этом:
       - Мелькор... Почему ты - здесь? Зачем тебе сковали руки?
       Он поднял на нее глаза - и внезапно, не выдержав,  хрипло  и  страшно
  расхохотался.
       Она исчезла - легкий утренний туман под порывом злого ледяного ветра,
  - а он все смеялся, пока смех не перешел в глухое бесслезное рыдание  -  и
  умолк.
     "Спроси у моего брата, почему я здесь. Спроси у Ауле, почему  у  меня
  скованы руки. Спроси у Тулкаса, как  погиб  твой  отец.  Спроси  у  Ороме,
  почему убили тех, кто сопровождал вас. Спроси  у  своего  мужа,  как  умер
  Ахтэнэр, твой брат!"
       ...Ахтэнэр - черные с золотыми искрами  глаза,  черные  с  отливом  в
  огонь волосы, дерзкий и насмешливый... Знал ли будущий Король Нолдор,  что
  обрек на смерть  брата  той,  которая  стала  его  возлюбленной  супругой?
  Наверно, нет; и она не знала...
       А Манве, должно быть, радовался этому союзу: как же, сумел  исправить
  зло, содеянное негодяем-отступником, выиграл  битву  за  юную  душу,  смог
  излечить ее! И сколько еще таких детей в Валиноре?  Детей  ведь  не  стали
  убивать, Великие милосердны: зачем казнить, если можно приказать забыть...
       Ирмо медленно шел среди теней и бликов, шорохов и  отдаленного  звона
  падающих капель росы. Там, где проходил Владыка Снов и Грез, Сады обретали
  новую, целительную силу. Медленно, в задумчивости шел он,  словно  скользя
  над травой, не оставляя и легкого следа на земле.  Говорили,  что  Сады  -
  часть самого Ирмо, его сила и разум.  Наверное,  это  было  правдой  -  он
  ощущал Сады, как самого себя. И сейчас дергающая боль  в  виске  вела  его
  туда, где от чьего-то горя умирали травы.
       Ветви почти сплетались над  маленькой  круглой  поляной,  оставляя  в
  зеленом куполе окно, сквозь которое падал сноп мягкого рассеянного  света.
  Там, в круге света среди мелких белых цветов,  спала  юная  женщина.  Ирмо
  настолько хорошо знал этот уголок Садов, что почувствовал острую  боль  от
  того, что нарушено  печальное  совершенство  этого  места.  Тихий  быстрый
  шепот, всхлипывания - листва тревожно дрожит... Темная  коленопреклоненная
  фигура, плечи вздрагивают от рыданий. Ирмо уже понял, кто  это.  Он  часто
  приходил сюда. Вала неслышно  приблизился  и  встал  перед  плачущим.  Тот
  поднял голову; красивое, переполненное отчаянной тоской лицо  было  залито
  слезами.
       - Владыка, - срывающимся шепотом, - почему... О, почему? Они  сказали
  - Мириэль больше не проснется... Почему, почему, Владыка?! Почему  она  не
  возвращается? Ведь я же люблю ее! И она тоже... Ведь она не может умереть,
  ведь правда? Правда?!
       Ирмо покачал головой и ничего не ответил. Но Королю  Нолдор,  похоже,
  было не до ответа. Он говорил. Говорил скорее себе, чем Ирмо.
       - Я помню, помню... Ведь это здесь, в этих Садах я встретил ее...  О,
  как же она прекрасна...
       ...Она казалась ему душой белого цветка.  Тень  -  в  тени  деревьев,
  серебристый утренний туман, хрупкий  стебелек...  Девушка  с  серебристыми
  волосами и прекрасными  нежными  глазами  испуганной  лани.  Как  медленно
  падали из ее рук  белые  цветы...  Как  медленно  взлетали  крылья-руки  в
  широких  просвечивающих  белых  рукавах...   Она   сама   казалась   такой
  прозрачной, призрачной... И он бежал,  бежал  ей  навстречу,  задыхаясь  и
  плача от неведомого мучительно-прекрасного чувства. В этот миг он подумал,
  что знает теперь, что значит - умереть. Ему казалось,  что  он  умирает...
  Они молча стояли, крепко обняв друг друга, и им казалось, что у  них  одно
  сердце. И лишь потом, когда  этот  полуобморок  отпустил  их,  они  смогли
  заглянуть друг другу в глаза. Шепотом, задыхаясь, он спросил:
       - Кто же ты...
       - Мириэль... - как вздох ветра в траве.
       - Она ушла из твоих Садов, и вот - вернулась, чтобы уйти  от  меня...
  За что, за что, Владыка? Или она - не Элдэ? Она - призрак?..
       - Нет, - нарушил молчание Ирмо, - нет, она такая же, как и ты.
       - Я знаю... Но ведь тогда она не может, не может умереть!  Не  может,
  пока жива Арда! Элдар не умирают!
       - Не умирают.
       - И она ведь не умерла? Да? Она спит?
       - Не совсем так, Финве. Не совсем так... Ее дух покинул тело, но он и
  не в чертогах Мандоса.
       - Но она вернется? Мне говорили - она ушла, ушла совсем... Но как  же
  так... Я не верю, не верю! Она не могла покинуть меня, мы  же  так  любили
  друг друга!
       Ирмо сел на траву рядом с Финве. Вала смотрел куда-то вверх, не желая
  встречаться взглядом с Эльфом - знал силу своих глаз и не хотел ни  в  чем
  неволить Финве.
       Он заговорил тихо, ровно, успокаивающе:
       - Тебе ведь ведомо, что душа ее изнемогла и не в силах более  жить  в
  этом теле. Всю силу свою отдала она вашему сыну;  ведь  ваша  любовь  дала
  жизнь ему...
       - Любовь... Неужели любовь  убивает?  Значит,  это  я  убил  ее?  Да?
  Значит, слишком сильно любить - смертоносно... Я во всем виноват, я, я!!
       Его снова  охватило  отчаянье;  стиснув  виски,  он  раскачивался  из
  стороны в сторону, повторяя это "я, я, я". Ирмо положил руку ему на плечо.
  Он многое мог бы сказать Финве и о смерти, и о любви, и о  вине...  Но  он
  заговорил о другом:
       - Нет. Это не  любовь  ее  убила.  Знаешь  ли...  Не  все  могут  так
  безнаказанно отдать свою силу. Иногда ее нельзя восстановить.
       - Но здесь Аман! Разве может быть такое в этой святой земле? Разве не
  здесь - исцеленье всех скорбей? Владыка, я не понимаю!!
       - Не всем здесь можно жить. Некоторые не могут  вынести...  благодати
  Амана. Да, Финве, она любила тебя. Да, твоя любовь давала ей силы. Но ведь
  и тебе она отдавала всю себя. Ей было трудно, слишком  тяжко...  Напрягать
  все силы, чтобы суметь  жить  здесь,  отдавать  любовь  тебе,  носить  под
  сердцем сына... Она была сильной, Финве, но...
       Финве неотрывно смотрел на Ирмо, начиная что-то смутно осознавать.
       - Ты говоришь, -  тихо-тихо  начал  он,  -  она  не  могла  выдержать
  благодати Амана? Но ведь только... только один не может... она - из тех?!
       Ирмо молчал. Однако Финве уже не нужны были слова.
       - Она знала? - глухо спросил он.
       - Нет.
       Финве долго молчал, опустив голову, - и вдруг с глухим стоном  рухнул
  на тело Мириэль:
       - Ненавижу... ненавижу! Это он, он убил ее! Он  извратил,  сломал  их
  души! Даже те, что ушли из его власти, не могут жить здесь! Даже здесь его
  черная длань настигает их! Вот, значит, какова его месть... Он убил ее. Он
  убил меня. Мириэль...
       - Согласись, если и так, ему было за что мстить.
       Финве резко поднялся, яростно сверкнув глазами:
       - Да... Он мстит за все, что против его воли! Да, их надо было убить!
  Они несли зло, их уже нельзя было исцелить! Их надо было убить, чтобы хоть
  души их вырвать у него!
     "Ты сам не ведаешь, что сказал, Финве. Траву рвут с корнем - и то  ей
  больно. А когда душу вырывают с корнем... даже если это не твоя  душа,  но
  ты пророс ею... Теперь ты знаешь, как это бывает".
       - Это все из-за него... Не будь его, Арда была бы подобна Аману, и не
  было бы - этих... И Мириэль была бы  со  мной  навеки!  Может,  нам  и  не
  пришлось бы уходить из Эндорэ... Ирмо. Я хочу,  чтобы  его  освободили.  Я
  вызову его на поединок, и я убью, убью его!
       Ирмо молчал. Эльф тоже умолк. Затем опять посмотрел на Владыку  Снов.
  Лицо его вновь стало скорбным, и черты смягчились.
       - Прости меня, Владыка, я был неучтив. И -  благодарю  тебя.  Позволь
  мне остаться одному. Я должен проститься с нею... - голос его понизился до
  шепота, он закрыл лицо руками.
       Ирмо поднялся и тихо отступил в тень, словно растворившись в ней.  На
  поляне остались двое - Мириэль  в  непробудном  сне  и  застывший,  словно
  изваяние, Финве - на коленях; белая прозрачно-светлая рука Мириэль  лежала
  в его ладонях, словно он надеялся, согрев ее, вернуть возлюбленной жизнь.
     "Может, ты и вернул бы ее, - подумал Ирмо, - если бы назвал  истинным
  ее именем.  Но  ты  не  захочешь  знать  его.  А  захочешь  -  не  сумеешь
  произнести..."
       Словно мерцающий язычок пламени свечи -  зыбкая  фигурка  на  пороге.
  Бред? Или воистину Тьма породила на его глазах живое? Но для  этого  нужна
  была мысль. А он давно уже не думал  о  том,  чтобы  создавать  -  слишком
  страшно представить, что это опять убьют... Да и бессилен  он  здесь  -  в
  Земле-без-Тьмы, Земле-без-Света. Нет, здесь есть Свет, но они  никогда  не
  узнают ни силы его, ни красоты, вырвав у него Тьму...
       А фигурка не исчезала. Кто это? Он с трудом различал лицо,  неверное,
  как   ускользающее   воспоминание.   Лишь   когда   узнавание    нахлынуло
  горько-соленой волной, лицо стало более  определенным,  и  он  понял,  кто
  пришел к  нему.  Бесконечно  печальное  лицо,  сплетенные  тонкие  пальцы,
  серебристые волосы, окутывающие фигурку, как саван...  Склоненная  голова,
  глаза полуприкрыты длинными темными ресницами. "Снова здесь... За кого  же
  ты теперь пришла просить, девочка? Хорошо, что ты не помнишь..."
       Глухо - как против воли - тихий горький голос:
       - Прощай, Учитель. Я ухожу.
       Боль полоснула когтем по сердцу, заставив  задрожать  и  задохнуться.
  Какую-то долю мгновения слепота застила глаза,  а  когда  сумел  прозреть,
  вокруг только тихо колыхалась тьма, и таяло беззвучное эхо:
       - Учитель... Учитель... Учитель...
     "Зачем, зачем ты вспомнила? Зачем?!"
       - Зачем, Тайли-и-и!!..
                       ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОД 802
     В Книге Намо появились записи о Людях. Это были непонятные  существа.
  Зачастую грубые, жестокие и дикие, они тем не менее понимали  то,  что  не
  было дано ни Эльфам, ни Валар, ибо им была ведома смерть. Как бы  ни  было
  порой трудно распознавать добро и зло, Люди были способны не только в этом
  разбираться, но и исправлять зло. И при этом их век был так недолог!
       Эльфы, сколько бы времени ни прошло, всегда были одни  и  те  же.  Их
  мудрость словно застыла навеки. Люди же, проходившие  перед  ним,  раз  от
  разу становились все мудрее, и Намо с удивлением видел, что многие из  них
  разумом выше не только Эльфов, но и Валар, и, говоря со многими, он иногда
  слышал от них те же слова, что  и  от  Мелькора...  А  потом  они  уходили
  неведомо куда... Он мучительно захотел узнать путь Людей, тем  более,  что
  по обычаю Возлюбивших Арду он  добровольно  взял  на  себя  все  тяготы  и
  страдания этого мира, чтобы лучше понимать  Детей  Илуватара.  Он  еще  не
  знал, что большинство из Валар втайне давно отказались от  этого  бремени,
  сочтя его слишком тяжелым и унизительным для Могуществ Арды.  Намо  жаждал
  ответа. Он не пошел к Манве - он вновь воззвал к Эру. Но  тот  не  ответил
  ему. Не ответил ему и Мелькор - только сказал с затаенной печалью: "Я ведь
  не человек..."
       А потом окончился срок заточения Мелькора, и Король Мира вновь собрал
  Валар, дабы решить, освобождать ли мятежника. И Ниенна умолила вернуть ему
  свободу. И Намо спустился в подземелье, и  радость  освещала  ему  путь  в
  темноте.
       - Мелькор! -  крикнул  он;  эхо  его  голоса  прокатилось  по  темным
  коридорам, словно обвал.
       Он распахнул дверь каземата. Мелькор сидел на полу,  склонившись  над
  страницами Книги Намо. Хрустальный светильник отбрасывал  мягкий  холодный
  свет на его исхудавшее лицо. Он  поднял  голову,  явно  удивляясь  радости
  Намо.
       - Мелькор, ты свободен, -  сказал  тот,  переводя  дух.  Странно,  но
  Черный Вала не обрадовался, по крайней мере, внешне.
       - Вот как, - негромко промолвил он, вставая. -  Свободен?  И  что  же
  сделают со мной теперь? Будут держать на поводке,  как  собак  Ороме?  Или
  приставят надсмотрщика, чтобы, упаси Эру, мерзкий  бунтовщик  не  вздумал,
  что ему вновь дозволено быть самим собой? - он говорил ядовито и жестко.
       Намо вздрогнул. Он ожидал другого. Слова Мелькора больно ранили его -
  ведь и он был среди тех, кто осудил его. Тюремщик. И все же - как позабыть
  все то, что было между ними? Ведь он открыл Мелькору сердце, доверился ему
  - и теперь так ударить в незащищенную душу... Намо было больно  и  тяжело.
  Он стоял молча, закусив губу.  Видимо  еще  урок  -  не  верь  никому.  Не
  открывайся никому.
       - Милостивые Валар, - с расстановкой, с брезгливой гримасой  на  лице
  произнес Мелькор. - Милосердный Манве, мудрый Тулкас, добросердечный Ауле,
  гостеприимный Ман...
     "Мандос", - добавил про себя Намо, опуская голову.
       Мелькор вдруг осекся.
       - Намо, - после недолгого молчания дрогнувшим голосом произнес он.  -
  Прости... Я не хотел... Я не думал о тебе, прости!
       Намо с трудом ответил:
       - Все верно. За что мне прощать тебя? Все верно. Я тюремщик. Я  судил
  тебя. Ты во всем прав,  -  он  не  мог  заставить  себя  смотреть  в  лицо
  Мелькору.
       - Намо, умоляю тебя, прости! Неужели ты хочешь еще добавить мне боли?
  Я знаю - я виноват,  мой  гнев  ослепил  меня,  но  неужели  из-за  одного
  неосторожного слова ты покинешь меня?
       Он положил руки на плечи Намо, глядя ему в  глаза.  Меньше  всего  на
  свете он хотел бы обидеть его. Такая боль была в глазах Владыки Судеб, что
  Мелькор медленно стал опускаться на колени.
       - Нет, не надо, пожалуйста! - крикнул Намо, хватая  его  за  руки.  -
  Если нужны слова - то я прощаю, прощаю, только не унижайся! Не смей...
       У него в душе была странная сумятица, он почти не  воспринимал  того,
  что делает. И когда, наконец, вновь стал видеть, то первое, что он  увидел
  - это цепь Ангайнор в своих руках. А потом изумленный, растерянный  взгляд
  Мелькора. Тот смотрел на свои руки, словно никак не мог осознать того, что
  цепь уже не соединяет наручники, что ее - нет. Искусство Ауле  и  заклятье
  Варды не устояли перед волей Намо.
       - Как же ты  могуч,  Намо!  -  почти  шепотом  сказал  Мелькор.  -  Я
  благодарю тебя, Владыка Судеб. Я рад, что это сделал именно ты.  Из  твоих
  рук я принимаю свободу, как дар. Из рук других она была бы подачкой.
       И он низко поклонился Намо. И тогда Намо взял цепь, и, разогнув  одно
  из звеньев, спрятал его на груди - на память. Разорвать цепь  и  пояс  для
  могучего Валы было секундным делом, и вдвоем, рука в руке поднялись они  в
  тронный зал, перепугав Ауле и Тулкаса, шедших выполнить приказ Манве.
       ...Мелькор стоял перед Королем  Мира,  не  склоняя  головы  -  только
  полуприкрыл не привыкшие к яркому мертвому свету глаза. Никто из Валар  не
  решался первым сказать  слово  -  только  Варда,  склонившись  к  супругу,
  шепнула почти беззвучно то, что чувствовали сейчас все:
       - Он не покорился.
       Тогда заговорила Валиэ Ниенна; она просила о свободе для Мелькора,  и
  в голосе ее была скрытая сила, которой не  мог  не  уступить  даже  Король
  Мира. Он спросил только:
       - Кто еще скажет слово за него?
       - Я, - негромко откликнулся Ирмо. Эстэ кивнула, Намо молча поднялся и
  встал рядом с Мелькором, тяжело  глядя  на  Короля  Мира.  Ауле  дернулся,
  словно хотел что-то сказать, но промолчал, низко склонив голову.
       И Манве изрек, что в великом милосердии своем и  снисходя  к  просьбе
  Скорбящей Валиэ Валар даруют свободу Мелькору.
       - Но, - сказал он, - ныне повелеваем Мы тебе,  Мелькор,  не  покидать
  пределов Валмара, доколе деяниями своими не заслужишь ты прощение Великих.
       - Благодарю тебя...  брат  мой,  -  коротко  усмехнулся  Мелькор.  И,
  повернувшись к Ниенне, совсем другим, мягким и печальным голосом:
       - Благодарю за все, сестра.
       Ниенна не ответила - кивнула и опустила голову, впервые пряча слезы.
       И в Валиноре не было ему дома; он остался в чертогах Намо, но  теперь
  был принят там Владыкой Судеб как желанный гость. И часто их  разговоры  -
  уже не прячась -  приходил  слушать  Майя  Намо,  тот  самый,  что  просил
  отпустить его к Мелькору...
                САДЫ ЛОРИЭНА. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОД 803
     ...Он стоял, глядя в воды колдовского озера Лорэллин. Почему-то в них
  отражались звезды... Ирмо подошел неслышно и остановился за его спиной, не
  сразу решившись заговорить.
       - Мелькор...
       - Ирмо?
       - Я должен рассказать тебе, как было... с ними.
       - Зачем снова причинять боль своей душе?
       - Никто из нас не умеет забывать. Знаю, легче не будет; но я  виноват
  перед тобой.  Я  не  ищу  оправданий,  я  только  хочу  рассказать.  Ты...
  выслушаешь меня?
       Он обернулся и взглянул в  глаза  Владыке  Снов.  Ирмо  отвел  взгляд
  первым.
       - Говори.
       ...Майяр в лазурных одеждах  с  прекрасными,  ничего  не  выражающими
  лицами, стояли полукругом позади них.
       - Владыка Сновидений, к тебе слово Короля  Мира  Манве  Сулимо:  тебе
  ведомо, что делать с ними, так исполни же, что должно.
       Ирмо промолчал, вглядываясь в перепуганные детские лица.
       - Каков будет твой ответ?
       - Я исполню, - каким-то чужим голосом выговорил он.
       Он не проронил больше ни слова, пока Майяр не  удалились.  Молчали  и
  дети, каким-то образом поняв, что при этих лучше не говорить.
       - Что с нашим Учителем?  -  первым  заговорил  старший,  мальчик  лет
  четырнадцати  с   удлиненными   зеленовато-карими   глазами,   смуглый   и
  медноволосый. - За что убили Ориен и Лайтэнн?
       - Ты должен нас убить?  -  почти  одновременно  спросила  темноглазая
  среброволосая девочка, немногим младше парнишки. К  ней  испуганно  жалась
  девчушка лет четырех, -  старшая  гладила  ее  спутанные  золотые  волосы,
  пытаясь успокоить.
       -  Нет,  -  поспешно  ответил  Ирмо,  внутренне  радуясь,  что   есть
  возможность не отвечать на первые вопросы, стыдясь этой трусливой радости.
  - Нет, вы просто отдохнете здесь, выспитесь - вы  ведь  так  устали,  -  а
  потом проснетесь, и все будет хорошо...
       - Ты не умеешь лгать, - сказал старший.
       - Нет, нет, поверьте мне, я не лгу!
       - Что может быть хорошо, если там сейчас умирает мой отец?! - мальчик
  безошибочно указал в сторону Таникветил, и  у  Ирмо  похолодело  в  груди:
"Видящий..."
       - Поверьте, я не причиню вам зла, - виновато, почти умоляюще попросил
  Владыка Снов; он  чувствовал  себя  беспомощным  перед  детьми,  видевшими
  смерть. - Поверьте мне...
       Золотоволосая малышка посмотрела на него из-под руки старшей:
       - Он говорит правду, - сказала она тихо. - Он хороший...
       Ирмо обрадовался этой нежданной защите:
       - Да, да! Идемте со мной - вы отдохнете, отоспитесь... - он просто не
  знал, что еще сказать им, как успокоить. - Как вас зовут?
       - Линнэр... Тайли... - представились старшие почти в один голос.
       - Йолли... - это его златокудрая заступница.
       - Эйно, - тоже золотоволосый, сероглазый и решительный.
       - Даэл... Ойоли... - наверно, брат  и  сестра,  оба  пепельноволосые,
  хрупкие и тихие; жмутся друг к другу, как беззащитные озябшие птенцы.
       - Ахэир, - темноволосый  и  ясноглазый.  -  А  это  Гэлли,  -  совсем
  малышка, года полтора, которую он держит на руках.
       - Тайо, - светло-золотые волосы, золотистая  кожа,  упрямо  и  сурово
  сдвинутые брови: маленький рыцарь. А вот и его  дама:  короткие  волосы  с
  отливом в рыжину, пытается смотреть дерзко, хотя напугана:
       - Эрэлли.
       - Эллорн... Эннэт... - близнецы, оба черноволосые и держатся за  руки
  так крепко, что костяшки пальцев побелели.
       - Торн...
       - Исилхэ... - большущие глаза, губы дрожат  -  вот-вот  заплачет,  но
  держится из последних сил.
       - Тэнно...
       - Алхо...
       - Энноро...
       - Хэллир...
       - Аэлло...
       - Тииэллинн... - снова девчушка, и голосок тоненький, чистый.
       - Анта... - смешалась. - Анта-элли...
       Последняя молчит. Тииэллинн отвечает за нее:
       - Она - Элгэни. Она не... Она не будет говорить. Лайтэнн - ее сестра.
  Была.
       - Остальных куда-то увели, - добавляет Линнэр. -  Мы  спрашивали,  но
  нам не сказали - куда.
       Он отвел их вглубь колдовского леса, надеясь  втайне,  что  мерцающее
  волшебство этих мест хоть немного отвлечет их; но дети следовали за ним  в
  сосредоточенном настороженном молчании.  Несмотря  на  все  его  уверения,
  добра здесь они не ждали.
       ...Засыпали они быстро: и тела, и  души  их  были  слишком  измучены,
  чтобы противостоять чарам Владыки Снов. Он ласково говорил с ними, каждого
  называл   по   имени,   гладил   встрепанные    волосы,    заглядывал    в
  недетски-печальные глаза. Худенькие беспомощные тела едва прикрыты  рваной
  одеждой - видно, с ними не церемонились.
       Линнэр был последним.
       - Ты не ответил мне, - он пристально смотрел в глаза Ирмо. - Впрочем,
  я и так знаю. У нас  никого  и  ничего  больше  не  осталось;  и  он...  -
  мальчишка замолчал, на мгновение опустив ресницы и стиснув зубы. - А ты, -
  резко и отчетливо, - должен отнять у нас память. Последнее, что есть. Так,
  Ирмо?
       Вала успел удивиться - откуда Линнэр знает его имя?..
       - Конечно. Знали, кого просить об этом. Ты  ведь  милосерден.  Ты  не
  захочешь новой крови здесь, - его передернуло.  -  Соскоблить  письмена  с
  пергамента. Ведь пергамент плохо горит. Да и к чему? -  ведь  можно  потом
  все переписать  заново!  Но  следы  других,  стертых  знаков  -  они  ведь
  останутся, Ирмо. Их не вытравить ничем.
       Он говорил с Валой не просто как взрослый - как старший; но  это  уже
  не удивляло.
       - И не вся кровь прорастет травой;  след  останется.  Останется  и  в
  ваших душах, и на руках ваших; и все воды Великого  Моря  не  смоют  ее...
  Почему я не родился раньше! я мог бы встать там, рядом с моими братьями  и
  сестрами, с мечом в руках... Да что проку.  Мы  не  умели  убивать.  Вы  -
  умеете.
       Владыка Снов пытался не отводить взгляд. Линнэр заговорил о другом:
       - Этой осенью я должен был избрать Звездное  Имя.  Я  уже  знал  его:
  Гэллэйн. Я ведь Видящий. Но нет Учителя, чтобы он сказал - "Ныне имя  тебе
  Гэллэйн; Путь твой избран - да станет так". И Пути уже не будет. Не  будет
  - здесь. И не достанет сил вернуться. Да и некуда.
       Он приподнялся на локте и оглядел спящих.
       - Сколько из них поднимут меч против него? - тихо и горько.
       Ирмо не смог сказать ни слова.
       - Я ведь уйду, Владыка Снов. Я знаю, ты не желаешь нам  зла.  Учитель
  рассказывал о тебе. Прости, что я так говорил с тобой; ни  перед  ним,  ни
  перед нами ты не виновен.
       - Нет, Линнэр. Я молчал, когда говорили о Великом Походе. Я  запретил
  себе верить в то, что видел и знал. Я боялся. Боялся, что  меня  покарают,
  как Ауле. И - молчал.
       - Я помню. Учитель рассказал и о нем.  Мы  только  одного  понять  не
  смогли: как можно запретить творить. Зачем это нужно. И как убивать людей,
  он нам тоже не объяснял, - криво усмехнулся. - Ну, да  ничего:  это  мы  и
  сами увидели.
       - ...Так что я просто трус, Линнэр. Вот и мой Майя ушел от меня,  как
  Артано от Ауле...
       - Гортхауэр, - поправил мальчик.
       - Как?..
       - Гортхауэр. Учитель его иногда называл по-другому: Ортхэннэр. Но  на
  нашем языке - так.
       - Да-да, конечно, - поспешно согласился Ирмо.
       Помолчали.
       - Я хотел бы, чтобы ты остался со мной, - раздумчиво сказал  Ирмо.  -
  Только ты ведь не захочешь. Я бы, наверно, тоже не захотел...
       Линнэр положил руку на руку Ирмо:
       - Ты... нет, не трус. Ты просто не смеешь поверить себе.
       Ирмо невольно вздрогнул; ему показалось, что эти слова  произносит  -
  другой, тот, кого сейчас в оковах вели в чертоги Мандос.
       - На тебе нет вины перед нами, Владыка Снов, - повторил Линнэр.
       - Я хотел бы... - почти моляще продолжил Ирмо, -  чтобы  ты  остался.
  Мне ведь даже говорить почти не с кем... Но ты стал  Человеком,  и  Эльфом
  мне тебя не сделать, а тем паче, в Майя не превратить. И жить здесь ты  не
  сможешь... Мне кажется, что я - с ним говорю. Сам - не посмел, пока  можно
  было. И после того, что я сделал, наверно, уже не смогу...
       - Ты не желал зла. Да что я: никто здесь не желал зла!  Только  слепо
  вершили чужую волю. Как дети несмышленые.
       И снова Ирмо почудился другой голос.
       - Но ты, Владыка Снов... Мне тяжело видеть  так  далеко,  но  ты  еще
  станешь Человеком. И, знаешь...
       Мальчик улыбнулся печально и мудро - совсем не по-детски:
       - Знаешь... пусть ты скажешь  те  слова,  которые  не  успел  сказать
  Учитель. Он не осудил бы меня.
       Глубоко вздохнул:
       - Я, Линнэр, избрал Путь Видящего, и знаком Пути, во имя Арты  и  Эа,
  беру имя Гэллэйн, Око Звезды.
       И почти беззвучно откликнулся Ирмо:
       - Перед звездами Эа... и... Артой... - впервые он произносил имя мира
  так, - ныне имя тебе... Гэллэйн. Путь твой избран... Да станет так.
       Мальчик улыбнулся:
       - Благодарю. Прощай.
       И закрыл глаза.
       ...Один изо всех, он не очнулся от колдовского сна в урочный час.
       - ...Должно быть, он просто пожалел меня. Прости меня, если  сможешь,
  что посмел сказать твои слова вместо тебя.
       - Мне не в чем тебя винить. И потом, он сам так решил.
       - Он не смог забыть. Я понял до конца,  что  он  твой  ученик,  когда
  увидел, что его воля сильнее моей. И он был прав: память не  исчезла,  она
  спит в них - во всех, даже в Гэлли. А я... я  хотел  убить  память.  Этого
  нельзя простить, я знаю...
       - Но ведь они - живы. Благодарю тебя.
       - Они перестали быть твоими детьми...
       - Это значит лишь, что от  своего  приемного  отца  они  вернулись  к
  родному.
       - Но у приемного - не лучше ли было им?
       - Что ж, тогда, может, у  своих  теперешних  приемных  родителей  они
  будут счастливее, чем... Где они теперь? Тайли Мириэль - я знаю. А другие?
       Ирмо опустил глаза:
       - Йолли и Эйно  -  воспитанники  Манве.  Теперь  их  зовут  Амариэ  и
  Глорфиндел. Тайо - Лаурэ - воспитывался в доме короля Ванъяр Ингве.  Даэл,
  Ойоли, Исилхэ и Тииэллинн - в Алквалондэ у Олве. Тииэллинн - его  приемная
  дочь. Она...
       - Я знаю. Остальные - у Нолдор?
       - Да.
       - Лучше нам не встречаться. Если вспомнят - не смогут жить  здесь.  И
  если... нет, этого не будет.
       Усмехнулся коротко и зло:
       - Итак, мой младший брат тоже решил обзавестись учениками.  И  хорошо
  защитил род своих избранников!..
       И, неожиданно тихо и обреченно:
       - Как же все оказалось просто...
             СВЕТ В ЛАДОНЯХ. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОДЫ 802-866
     Светлые Ванъяр дорожат покоем; они довольны своей судьбой - на что им
  новые знания, смущающие их души? И  Тэлери  не  стремятся  возвратиться  в
  Смертные Земли. Только Нолдор были так похожи на - тех... Правда, поначалу
  они сторонились  его,  опасливо  косясь  на  тяжелые  железные  наручники,
  навечно  оставшиеся  на  его  запястьях  -  как  клеймо,  как  знак,   как
  напоминание: он нарушил волю Единого. Потом привыкли и к этому...
       И однажды он увидел книги Нолдор.
       Мелькор был потрясен. В письменах Эльфов Света  была  тяжеловесность,
  не свойственная легкому, летящему письму Тай-ан; но, несомненно, это  была
  письменность Эллери Ахэ.
       - Кто... дал вам эти знаки?
       - Феанаро, - ответил Румил, один из мудрейших Нолдор.
       Сердце Черного Валы забилось глухо и тяжело:
       Постой; повтори. Эти письмена создал...
       - Куруфинве Феанаро, старший сын Финве.
       Мелькор замолчал.
       - Он по праву считается мудрейшим из  Нолдор,  -  Румил  вздохнул.  -
  Когда мы создавали письменность, у нас ушло на это несколько лет.  Но  мои
  письмена не так красивы, да и система более громоздка. Феанаро  талантлив;
  работу, на которую у меня ушли годы, он сделал  за  месяц.  Его  знаки  не
  слишком похожи на мои; правда, мои удобнее высекать  на  камне...  Да,  он
  превзошел меня; должно быть, обо мне и моих знаках скоро забудут...
       - Нет, -  глухо  откликнулся  Мелькор.  -  Камень  простоит  века.  А
  книги... - он замолчал ненадолго и  неожиданно  резко  закончил,  -  книги
  горят.
       Румил изумленно взглянул на  Мелькора,  но  Черный  Вала  поднялся  и
  быстро вышел.
       ...Когда Мелькор вернулся в чертоги Намо, лицо  его  было  застывшим.
  Мертвым. Он молча сел и уставился в одну точку, стиснув руки.
       - Что с тобой? - обеспокоенно спросил Намо.
       - Тэнгвар, - ответил Мелькор. - Письмена Феанаро. Почему ты не сказал
  мне? Почему?
       - Я... - Намо не мог подобрать  слов.  -  Мелькор,  я  не  мог...  не
  хотел... я не посмел...
       Как объяснить?.. Он не записал этого в Книге. Не знал,  что  будет  с
  Мелькором, когда тот прочтет.
       - Пожалел меня, - тем же ровным голосом сказал Мелькор, - решил,  что
  это меня сломает. Или побоялся, что я стану мстить.
       Намо вздрогнул:  Мелькор  словно  прочитал  его  мысли.  Черный  Вала
  повернулся к нему; лицо его дернулось в кривой усмешке:
       - Ничего. Хоть что-то осталось от них, - с неживым смешком проговорил
  он, но смех его перешел то ли в сухой кашель, то ли в рыдание; Черный Вала
  отвернулся.
       - Ты знаешь... они так радовались тому, что могут записывать мысли...
  - Мелькор говорил,  чуть  задыхаясь,  -  они...  все  -  сами...  Я  лишь
  немного... помогал им...
       Он снова замолчал.  Неожиданно  тихо  рассмеялся,  и  Намо  с  ужасом
  подумал, что Мелькор сошел с ума.
       - Знаешь... знаешь, что один  из  них  принес  мне?  Сказки.  Ну  да,
  сказки.  Его  так  и   прозвали   потом   -   Сказитель.   Понимаешь,   он
  рассказывает...  -  Мелькор  не  сказал:  "рассказывал",  но  не   заметил
  оговорки, - ...о цветах, деревьях, травах... о мире, о птицах и зверях,  о
  звездах... У него каждый стебель, каждый  камень,  каждая  звезда  говорит
  своим голосом - и рассказывает свою историю, свою легенду, - Мелькор снова
  рассмеялся. - Он говорит: когда подрастут  дети,  они  будут  читать  это.
  Знаешь, мне кажется - дети должны полюбить эти сказки. Мудрые  сказки.  Да
  он  и  сам  -  большой  мудрый  ребенок...  Странно,  правда?  А  еще   он
  рассказывает о других мирах. И знаешь, я думаю - наверно, он действительно
  их видит...
       Мелькор перевел взгляд на Намо. В лице Владыки Судеб ужас  мешался  с
  жалостью и растерянностью.  Улыбка  исчезла  с  лица  Мелькора.  Он  снова
  вернулся в явь.
       - Видел, - жестко поправился он. И, после паузы:
       - Расскажи, как это было.
       Намо отрицательно покачал головой.
       - Расскажи. Я имею право знать.
       И Намо рассказал.
       Рукописи Эльфов Тьмы попали к Ауле. И  когда  Феанаро  решил  всерьез
  заняться  письменностью,  Кузнец  отдал  их  своему  ученику.  Они  быстро
  разобрались, что к чему. Так Тай-ан превратился в Тэнгвар Феанореан.
       - А... книги? Что с ними стало?
       Книги сожгли. Там же, в чертогах Ауле. Никто, кроме Феанаро, так и не
  узнал о них. Книги, в  которых  записаны  были  знания,  идущие  из  Тьмы.
  Летопись Эльфов Тьмы и их сказания.
       - Ничего не осталось?
       - Нет, Мелькор, - голос Владыки Судеб дрогнул.
       - Даже памяти... Но твоя Книга, Намо... Скажи, ведь ты же напишешь об
  этом? Ведь правда, напишешь? Хоть что-то...
       - Я обещаю тебе, я напишу, - почти беззвучно сказал Намо. И повторил,
  как клятву. - Я обещаю, Мелькор.
       Много открывал Черный Вала Эльфам такого, что не было  ведомо  прочим
  Валар; он был учителем внимательным,  и  терпеливым.  Он  не  спешил,  ибо
  знания Тьмы подобны клинку,  что  ранит  неосторожного,  обращаясь  против
  него.
       И многим опасными и странными казались речи Мелькора, но  до  времени
  молчали Эльфы.
       И пришло время - начал Черный Вала рассказывать Нолдор о  Средиземье.
  И так говорил он:
       - Вы - рабы... или дети, если так угодно вам; дети, которым приказали
  довольствоваться игрушками и не пытаться ни уйти слишком далеко, ни узнать
  слишком много. Вы говорите, что счастливы под властью Валар: возможно;  но
  преступите пределы, положенные ими - и познаете всю жестокость сердец  их.
  Смотрите же: и искусство  ваше,  и  сама  красота  ваша  служат  лишь  для
  украшения владений  их.  Не  любовь  движет  ими,  но  жажда  обладания  и
  своекорыстие: проверьте сами! Потребуйте то, что даровано вам  Илуватаром,
  то, что ваше по праву: весь этот  мир,  полный  тайн,  что  предстоит  вам
  разгадать и познать. И плоть этого  мира  станет  плотью  творений  ваших,
  которым не достанет места в этих  игрушечных  садах,  отделенных  от  мира
  безбрежным морем, отгороженных от него стеной гор...
       Нолдор внимали словам Мелькора, и  многим  по  сердцу  было  то,  что
  говорил он. И, видя это, рассказал им Вала о Смертных Людях - Атани:
       - Старшими братьями и учителями станете вы им,  -  говорил  он,  -  и
  вместе сможете вы сделать Покинутые Земли не менее, а, быть может, и более
  прекрасными, чем Аман.
       Дивились Эльфы речам Черного Валы, ибо об Атани ничего не говорили им
  Валар: в то время, когда Илуватар дал Айнур видение Арды, узнали они  и  о
  тех, что вслед за Эльфами должны были прийти в Средиземье. Но  Эльфы  были
  схожи с Айнур и понятны им, Люди же, странные и свободные, Смертные - и по
  смерти уходящие на неведомые пути, были иными, и в душах Великих  не  было
  любви к ним - лишь смутное опасение. Потому и  решили  Валар,  что  должно
  Перворожденным пребывать в Валиноре, под рукой Великих;  до  Людей  же  не
  было им дела.
       Немногое поняли Нолдор  из  рассказа  Мелькора;  а  то,  что  поняли,
  истолковали они по-своему. И решили они, что Атани хотят захватить  земли,
  которыми назначено владеть Эльфам; Манве же держит Элдар в  Валиноре,  как
  пленников, ибо легче Валар подчинить своей воле народ слабый и смертный. С
  тех пор никогда не было приязни  меж  Эльфами  и  Людьми;  и  позже  стали
  говорить Эльфы, что более, чем с  прочими  Валар,  с  Мелькором  Морготом,
  Черным Врагом, схожи Люди. Лишь  один,  кажется,  понимал  все:  Финарато,
  старший сын Арафинве; только он и расспрашивал Черного Валу об Атани...
       ...В то время новая мысль пришла Феанаро,  старшему  сыну  Финве.  Он
  помнил прочтенное в книгах Эллери: одному из учеников Черного Валы  пришла
  мысль создать камни, хранящие свет звезд. Красивая мысль. Стоит  пламенных
  камней того Майя,  отступника,  бежавшего  из  Валинора  -  об  этом  тоже
  рассказывали книги. Но если и им это было под  силу  -  неужели  Куруфинве
  Феанаро, лучший ученик самого Ауле, не сумеет превзойти их?
       Он постарался вспомнить все, что  рассказывали  книги  Эллери  Ахэ  о
  создании этих камней. Он дополнил то, что не понимал, тем,  что  знал.  Он
  был мудр, искусен и талантлив;  он  был  невероятно  горд,  потому  только
  самого Ауле и признавал он учителем своим,  хотя  многие  знания  дал  ему
  Махтан, отец его супруги Нэрданэл.
       В тайне ото всех начал Феанаро труды свои. И работал он быстрее, и  с
  большей страстью, чем когда-либо. И для  создания  камней  своих  взял  он
  частицу той не-Тьмы, что  источали  Деревья  Валинора,  и  заключил  ее  в
  кристаллы.
       Так созданы были три эльфийских камня, гордость и проклятие Нолдор; и
  Сильмариллы было имя им.
       С изумлением и восхищением смотрел народ земли Аман на  творение  рук
  Феанаро. И Варда благословила их; и так сказала она:
       - Отныне не смеет коснуться их ни тот, чьи руки нечисты, ни тот,  чье
  сердце таит злобу, ни смертный человек; но будут они жечь смертную  плоть,
  что коснется их.
       И было предсказано в тот час, что и  стихии  Арды  -  земля,  море  и
  воздух - связаны с судьбой этих камней.
       И прикипело сердце Феанаро к творению рук его;  и  Звездная  Королева
  милостиво позволила роду Финве владеть этими камнями.
       - Ибо, - сказала она, - род Финве суть род избранных, и над потомками
  его простирают Валар милость  свою.  Великое  деяние  совершил  в  прежние
  времена Финве, Король Нолдор; и велика будет награда его, и сынов его.  Да
  станут ныне Камни Света знаком избранного рода!
       И, низко поклонившись Варде, принял Феанаро Сильмариллы из рук ее.  С
  тех пор он стал считать себя властителем Нолдор,  мудрейшим,  избранником.
  Гордо и надменно смотрел он на прочих Нолдор, и, хотя мудрость,  талант  и
  красота его привлекали, не было любви к нему  в  сердцах  Эльфов;  не  все
  хотели подчиняться ему.
       Равно в чести были среди Элдар Феанаро и Нолофинве,  старшие  сыновья
  Финве;  потому  не  желал  Нолофинве  признавать  главенства  Феанаро.   И
  показалось Феанаро, что брат его хочет занять его место  как  на  троне  в
  Тирион, так и в сердце Финве, отца их.
       Тогда снова в тайне начал работу Феанаро; но на  этот  раз  начал  он
  ковать мечи. Так же поступили и прочие Нолдор знатнейших  родов,  хотя  до
  поры никто не носил оружия открыто.
       Феанаро слышал об Эндорэ - от отца, от Изначальных, но чаще  всего  -
  от своего  племянника  Финарато.  Именно  из-за  рассказов  старшего  сына
  Арафинве и поселилось в сердце Феанаро желание увидеть Эндорэ; о том,  чьи
  речи повторяет Финарато, он не хотел вспоминать. И так подумал он: "Кому и
  быть королем Темных Земель, как не мне?" Он видел, что Валар  не  по  душе
  желание Нолдор вернуться в Эндорэ, и впервые задумался -  что,  если  прав
  был Мелькор, и Элдар - лишь игрушки Великих, служащие лишь  для  украшения
  Валинора?.. Мысль эта жестоко  ранила  его  гордость;  теперь  он  открыто
  призывал к мятежу против Валар  и  возвращению  во  внешний  мир;  великим
  вождем Нолдор провозгласил он себя, говоря, что освободит от рабства  тех,
  кто последует за ним.
       В ту пору Нолофинве пришел  к  отцу  своему  и  просил  его  усмирить
  гордыню Феанаро; и так говорил он:
       - Государь и отец мой, укроти гордыню брата нашего Куруфинве  Феанаро
  - воистину, по праву носит он огненное имя, ибо яростная душа его  подобна
  всепожирающему пламени. Кто дал право ему говорить за весь народ наш  так,
  словно он - король Нолдор? Не ты ли говорил в давние времена пред  Квенди,
  не ты ли по слову Валар призвал их в Аман?  Не  ты  ли  был  предводителем
  Нолдор в многотрудном Великом Походе, не ты ли вывел их из мрака Эндорэ  к
  благословенному свету Элдамара? И, если ныне ты не раскаиваешься в этом, у
  тебя остаются два сына, чтящих слово твое!
       Но пока говорил он, Феанаро вошел в чертоги; и был он в  доспехах,  и
  опоясан тяжелым мечом. Гневные слова говорил он Нолофинве, обвиняя брата в
  том, что тот хочет посеять вражду между Феанаро  и  отцом  его.  Нолофинве
  промолчал и хотел уйти, но Феанаро догнал его и, приставив острие  меча  к
  его груди, сказал:
       - Видишь, брат мой по отцу - это острее твоего языка!  Попробуй  хоть
  раз еще оспорить мое первенство и встать между мной и отцом моим - и, быть
  может, это избавит Нолдор от того, кто хочет стать королем рабов!
       По-прежнему не говоря ни слова, тая свой  гнев,  ушел  Нолофинве;  но
  Валар узнали о деяниях и словах Феанаро и был  он  призван  в  Маханаксар,
  дабы держать ответ перед Великими. Таков был приговор Валар: не  дозволено
  более было Феанаро жить в Тирион, что на Туне. И ушел он, и  семь  сыновей
  его,  и  часть  народа  Нолдор,  на  север  земли  Аман,  и  возвели   там
  город-крепость Форменос. И Финве, король Нолдор, последовал в изгнание  за
  Феанаро из любви к сыну Мириэль...
       -  Но  среди  всех  бесценных  сокровищ  Валмара  не   найти   равных
  Сильмариллам.
       - Я уже слышал это слово. Что это, Румил?
       - Никто не знает, кроме мастера Феанаро и Великих. Феанаро создал три
  камня,  в  которых  заключен  свет  Дерев.  Золотое  и  серебряное  сияние
  смешивается в них, и свет этот похож на  блеск  алмаза  -  и  на  мерцание
  жемчуга, и... Мелькор, ты слушаешь меня?
       -  ...Я  хотел  сделать  камни,  которые  светили  бы  светом  звезд.
  Гортхауэр сделал так, чтобы пламя не угасало в каплях огненной крови Арты.
  А я хочу, чтобы свет звезд, сохраненный в камне, был виден и днем. Я почти
  знаю, как сделать это, только...
       Глаза Гэлеона потемнели; он смотрел  куда-то  вдаль  -  словно  видел
  сквозь время.
       - Только, боюсь, уже  не  успею.  Я  запишу  это;  может,  кто-нибудь
  когда-нибудь сумеет...
       Он был похож на странника в своих черных одеждах и запыленном  плаще:
  только посоха и не хватает. Или лютни за спиной. Правда пыль - сверкающая,
  яркая. Алмазная.
       Он остановился, невольно залюбовавшись домом: причудливая вязь узоров
  по  каменным  колоннам,  драгоценные  витражи  в  ажурных  переплетах   из
  серебра... Там - тоже любили такое.  Но  дерево  легко  сгорает,  и  тогда
  начинают плавиться серебряные кружева оконных переплетов...
       Горечь  воспоминания  комом  подступила  к  горлу.  Нельзя  же  вечно
  бередить рану - и так не заживет, как ожоги на запястьях.
       Он медленно поднялся по ступеням и постучал. Дверь распахнулась почти
  сразу - словно его ждали, и на пороге выросла высокая фигура в  черно-алых
  одеждах. Черных?!.. ах, да - ведь Феанаро ныне в немилости у Короля Мира.
       - С чем ты пришел?
       - Хочу спросить тебя, Феанаро. Сладок  ли  тебе  покой  Валинора?  По
  сердцу ли тебе милости Великих?
       В глазах Нолдо заплясали недобрые огоньки:
       - Говори.
       - Ты все же мастер, Феанаро, - с непонятной горечью  сказал  Вала.  -
  Хочешь ли ты остаться здесь и украшать  драгоценными  игрушками  кукольные
  сады - или все-таки решишься изведать горечь свободы?
       - Говори.
       - Я повторю тебе, Феанаро - сила и знания мои будут в помощь вам;  во
  второй раз Валар не начнут такой войны - да и вы сами сможете постоять  за
  себя.
       С усмешкой мрачной гордости Нолдо погладил драгоценную рукоять меча.
       - И чего же ты хочешь в награду?
       - Лишь одного: чтобы Нолдор стали старшими братьями и  учителями  для
  тех, кто идет следом за вами.
       - Я подумаю над твоими словами.
       - И еще, Феанаро: позволь мне взглянуть на Сильмариллы.
     "И пусть их не-Тьма станет светом Луны и Солнца... Только - будет  ли
  им тогда место в этой земле?.."
       Нолдо бросил короткий острый взгляд на задумчивое лицо  Валы;  в  его
  глазах вспыхнул гнев.
       - Я понял, к чему все твои сладкие речи, ты, беглый раб Валар!
       Вала вздрогнул - словно очнулся.
       - Ты возжелал света моих творений для себя одного! Вижу, хоть  прочны
  эти стены и доблестны стражи, в  земле  Валар  не  довольно  этого,  чтобы
  сохранить Сильмариллы! Убирайся  прочь,  преступник,  убирайся  в  темницу
  Мандоса - там твое место! Прочь от моих дверей!..
       - ...И Варда благословила эти  камни,  сказав,  что  не  коснется  их
  отныне ни тот, чьи руки нечисты, ни тот, чье сердце таит  злобу,  ни  тот,
  кто идет путем Смертных, но будут они жечь смертную  плоть,  что  коснется
  их. И отныне, сказала она, эти камни станут знаком избранного  рода...  Ты
  слушаешь меня, Мелькор?
       - Слышу. Это цена крови.
       - Что ты такое говоришь?!..
       ...Он ворвался в зал красно-золотым вихрем. Черный Вала,  объяснявший
  что-то Эльфам, замолчал, пристально глядя на сына Финве. - Что вы слушаете
  его! - прорычал Феанаро. - Что может он сказать вам такого,  что  неведомо
  прочим Валар? Он только и умеет, что красиво говорить;  но  яд  его  речей
  незаметно проникает в ваши мысли - души ваши отравлены Врагом!
       Он повернулся к Мелькору. Лицо Черного Валы было спокойным,  скорбным
  и усталым, и это окончательно вывело из себя сына Финве:
       - Как ты смеешь смотреть мне в лицо, раб!  На  колени  перед  королем
  Нолдор!
       Во  внезапно  наступившей  тишине  раздался  ровный  холодный   голос
  Мелькора:
       - Недолго тебе быть королем Нолдор, сын Финве, и кровью оплачен венец
  на челе твоем. Да, железо сковывает мои руки,  но  я  свободнее,  чем  ты:
  страх перед Валар, боязнь преступить  их  запрет  и  покинуть  пределы  их
  земель делает рабом  тебя.  Я  никогда  не  был  врагом  Нолдор;  если  вы
  осмелитесь избрать свободу, я помогу вам уйти из Валинора; и я, Вала,  дам
  вам защиту и помощь...
       - Не слушайте его! Он лжет!
       - А тебе, Нолдо из рода Финве, я говорю: берегись! - молвил  Мелькор,
  и затаенная угроза была в его голосе.
       Они стояли теперь друг напротив друга: Феанаро  в  ярких  золото-алых
  одеждах, с тяжелым золотым драгоценным ожерельем на груди -  и  Мелькор  в
  простом черном одеянии, спокойный и  опасный,  как  узкий  черный  клинок.
  Нолдор расступились и смотрели на них  растерянно,  как  испуганные  дети.
  Пристальный пронизывающий взгляд Мелькора впился в глаза сына Финве, и тот
  невольно дернулся, словно хотел схватиться за несуществующий меч.  Мелькор
  не шевельнулся, и через минуту Феанаро вынужден  был  опустить  глаза.  Во
  взгляде Мелькора скользнула тень насмешки:
       - Берегись, Нолдо, - медленно и тяжело повторил он.
       И пришли в Собрание Великих также те из Элдар, кто устрашился  бездны
  премудрости, открытой им Мелькором; и говорили они против него, и обвиняли
  его перед лицом Манве.
       И, разгневавшись, Король Мира повелел Тулкасу  схватить  мятежника  и
  снова привести его на суд Великих.
     "Только бы успеть..." - лихорадочно думал Намо.
       - Мелькор!..
       Эхо метнулось, ударяясь о стены темного зала.
       Он появился мгновенно, черный крылатый Вала. Намо с трудом выговорил:
       - Мелькор, я торопился... предупредить тебя... они...
       - Я знаю, - тихо ответил тот. - Я ухожу. Благодарю тебя, брат мой.
       Что-то дрогнуло в душе Владыки Судеб, когда он  услышал  этот  голос,
  печальный и искренний; комок подкатил к горлу.
       ...Как он умел смеяться  -  свободно,  открыто;  казалось,  весь  мир
  радуется вместе с ним... Какая  улыбка  была  у  него  -  светлая,  как-то
  по-детски доверчивая,  теплая,  гасящая  боль  -  удивительная  улыбка;  и
  звездные глаза его лучились мягким светом...
       Намо отдал бы все, чтобы снова увидеть Мелькора таким; но со  времени
  казни Эльфов Тьмы Вала не улыбался никогда: только кривая усмешка  изредка
  искажала лицо, а в глазах всегда была  темная  тоска.  И  Намо  мучительно
  захотелось сказать  Черному  Вале  что-нибудь,  чтобы  хоть  на  миг  боль
  оставила его. Он искал слова - и не находил их. Он только повторил:
       - Мелькор... - и опустил глаза. Только теперь  Намо  увидел  в  руках
  мятежного Валы меч. Странный меч: клинок его сиял, как  черная  звезда,  и
  тонкая цепочка иссиня-белых  искр  бежала  по  ребру  клинка.  Перекладину
  рукояти завершало подобие черных крыльев,  и  Око  Тьмы  -  камень-звезда,
  очертаниями похожий на глаз - сиял в ней. Венчал рукоять серп черной луны.
       - Что это, Мелькор? Зачем? - растерянно спросил Намо.
       -  Хранитель  Арты  не   может   остаться   безоружным,   Намо.   Это
  Меч-Отмщение; ты был прав - я не могу простить. Я не  смогу  забыть,  брат
  мой.
       Мелькор помолчал немного и прибавил:
       - Когда-нибудь и ты сделаешь меч.
       - Мои руки не для того чтобы создавать такое, - сказал Владыка  Судеб
  - и в ту же минуту испугался, что его слова задели Черного Валу.
       - И мои не для того, чтобы разрушать и убивать,  -  тяжело  промолвил
  Мелькор.
       Оба замолчали.  Потом  Намо  спросил  несмело,  словно  извиняясь  за
  невольную резкость:
       - Скажи, этот знак... что он означает?
       - Всевиденье Тьмы, - коротко ответил Мелькор.
       Он коснулся руки Намо ледяными пальцами и повторил:
       - Я ухожу. До встречи, брат мой.
       И внезапно Намо понял, что так мучило его. Странные слова всплыли  из
  небытия - о терне и о железном раскаленном венце - и он вскрикнул:
       - Нет, не нужно! Пусть лучше не будет этой встречи!
       - Ты и сам знаешь, брат мой - так будет.
       И Намо сжал узкие руки Мелькора в своих сильных ладонях и  порывисто,
  горячо прошептал:
       - Мелькор... Брат мой...
       - Прощай.
         О ГИБЕЛИ ДЕРЕВ ВАЛИНОРА. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОДЫ 867-869
     "Так, невидимый, наконец, пришел он в  сумрачную  землю  Аватар.  Эта
  узкая полоса земли лежит к югу от  Залива  Элдамар  у  подножия  восточных
  склонов Пелори;  бесконечные,  безрадостные  побережья  тянутся  на  юг  -
  неизведанные, лишенные света. Там, под отвесной горной стеной, у глубокого
  холодного моря, лежит густой мрак - темнее, чем где-либо в мире; и там,  в
  Аватар, в тайне, скрыто от всех обитала Унголиант. Не знали Элдар,  откуда
  пришла она; но некоторые говорят, что в далекие века явилась она из  тьмы,
  что  окружает  Арду  -  когда  впервые  с  завистью  взглянул  Мелькор  на
  Королевство Манве; и что изначально была она из тех, кого обманом заставил
  он служить ему. Но она не оправдала ожиданий своего Хозяина, возжелав быть
  госпожой своих вожделений, овладевая всем, чем могла, чтобы насытить  свою
  пустоту. И она бежала на Юг, спасаясь от Валар и охотников Ороме, ибо гнев
  их обращен был против Севера,  о  южных  же  землях  забыли  они.  Туда  и
  пробралась она - к свету Благословенной Земли; ибо  она  жаждала  света  и
  ненавидела его..."
       ...Серое безликое Ничто, не имеющее образа; порождение Пустоты и само
  - пустота, окруженная не-Светом...
       Мелькор содрогнулся от отвращения, но стиснул зубы.
       Он стоял перед порождением Пустоты:  Черный  Вала  в  одеяниях  Тьмы.
  Перед  Лишенным  Обличья  в  истинном  обличье  своем  стоял   он,   и   в
  беспощадно-ярких глазах его была холодная решимость. Он сказал:
       - Следуй за мной.
       И пошел вперед,  не  оборачиваясь,  зная,  что,  покорная  его  воле,
  скованная страхом перед ним, как побитый пес за хозяином,  следует  Тварь.
  Он чувствовал ее присутствие за спиной - мертвящее дыхание Пустоты.
       На вершине Хьярментир, что на крайнем юге Валинора, в земле Аватар  -
  в земле Теней - стоял он, глядя вниз на Благословенные земли  Бессмертных;
  он посмотрел на север, и вдали увидел он сияющие долины  и  величественные
  блистающие серебром дворцы Валимара. И увидел - Деревья.
       ...Когда Светильники рухнули, ужас охватил Могущества  Арды.  И  была
  ночь, но они не увидели звезд; и был день, но они не увидели  Солнца,  ибо
  волей Единого глаза их были удержаны, и  до  времени  дано  им  было  лишь
  смотреть, не видя. И была тьма; и страхом наполнила она сердца их, ибо  не
  знали они ни сути, ни смысла ее. И  прокляли  они  Властелина  Тьмы,  и  в
  страхе и смятении бежали в землю Аман, что стала Обителью Могуществ  Арды.
  И на холме Короллаирэ, что  зовется  также  Эзеллохар,  собрались  они.  И
  взошла на холм Йаванна, и воззвала она к Единому.  В  тот  час  отдали  ей
  Валар силы свои, и призыв ее был услышан Единым. И силой Единого  и  Валар
  созданы были два Дерева Валинора.  Телперион  звалось  Серебряное  дерево,
  Золотое же - Лаурэлин. И Тьма отступила перед не-Тьмой  Деревьев,  которая
  не была Светом; ибо, где нет места Тьме, не существует и Свет. Не Арда, но
  Пустота дала жизнь Деревьям. И могли отныне Валар черпать силы из Пустоты,
  созданной Единым, дабы вершить  в  мире  его  волю;  но  Пустота,  которую
  впустили они в мир, была способна уничтожить и самое Арту.  И  возликовали
  Валар, но Феантури молчали, и плакала Ниенна.  И  более  ничего  не  могла
  творить Валиэ Йаванна, ибо тот, кто коснулся Пустоты и принял ее, не может
  быть творцом.
       Было время великого празднества в Валиноре,  и  по  повелению  Короля
  Мира Манве в чертогах его на вершине Таникветил собрались Валар,  Майяр  и
  Эльфы. И пришел также Феанаро, старший сын Финве; но Сильмариллы, творение
  рук своих, оставил он в Форменос. И отец его, Финве, и  Нолдор,  жившие  в
  Форменос, не явились на празднество.
       В этот час  спустился  Мелькор  с  вершины  Хьярментир  и  взошел  на
  Короллаирэ. И Тварь, следовавшая за ним, не-Светом  окутала  Деревья.  Она
  выпила жизнь их и иссушила их; и стали они темными ломкими скелетами.  Так
  погибли  Деревья  Валинора,  великое  творение  Йаванны  Кементари,  и  не
  возродиться им более никогда; и силу Деревьев вобрала в себя Тварь.
       И  Мелькор  покинул  Короллаирэ;  но  Тварь,   окутанная   не-Светом,
  следовала за ним.
       ...И наступила ночь. И Валар собрались в Маханаксар, и  долго  сидели
  они в молчании. Валиэ Йаванна взошла на холм, и коснулась Деревьев; но они
  были черны и мертвы, и под ее руками ветви их ломались и падали на землю.
     "Тогда многие возвысили голоса свои и возрыдали; и казалось плачущим,
  что до дна осушили они чашу горестей, уготованную для  них  Мелькором;  но
  это было не так..."
       И сказала Йаванна, что сумела бы воскресить Деревья, будь у нее  хоть
  капля благословенного света их. И  Манве  просил  Феанаро  отдать  Йаванне
  Сильмариллы; и Тулкас приказал сыну Финве  уступить  мольбам  Йаванны.  Но
  ответил на то Феанаро, что слишком дороги ему  Сильмариллы  и  никогда  не
  сможет он создать подобное им.
       - Ибо, - говорил он, - если разобью я их, то разобью и сердце свое  и
  погибну - первый из Эльфов в земле Аман.
       - Не первый, - глухо молвил Намо; но немногие поняли его слова.
       Тяжело задумался Феанаро; но не  желал  он  уступить  воле  Валар.  И
  воскликнул он:
       - По своей воле я не сделаю этого. Но если Валар принудят меня силой,
  тогда я скажу, что воистину Мелькор - родня им!
       - Ты сказал, - ответил Намо.
       И плакала Ниенна.
       В тот час явились посланники из Форменос; и новые злые вести принесли
  они.
     "И поведали они, как слепая Темнота пришла на Север,  и  была  в  ней
  сила, что не имеет имени, и темнота исходила от нее. Но Мелькор также  был
  там, и пришел он в дом Феанаро, и у  дверей  его  убил  он  Финве,  короля
  Нолдор, и пролил первую кровь в Благословенной Земле; ибо только Финве  не
  бежал перед  ужасом  Темноты.  И  рассказали  они,  что  Мелькор  разрушил
  крепость Форменос, и забрал все драгоценности Нолдор, что хранились там, и
  Сильмариллы исчезли..."
       Лицо Мелькора казалось высеченным из камня:
       - Вот мы и встретились, Финве, избранник Валар.
       Голос  Черного  Валы  был  ровным  и  спокойным,  но  холодный  огонь
  ненависти горел в его светлых глазах.
       - Вот мы и встретились, Мелькор, раб Валар!
       ...Говорят, слова открывают раны. И это правда. Не впервые - и  не  в
  последний раз - Мелькора  назвали  рабом.  Это  всегда  было  первым,  что
  приходило в голову его врагам, когда видели они железные наручники на  его
  руках. И всегда это причиняло боль.
       - Что, сокровища Нолдор не дают покоя?
       Голос Валы звучал по-прежнему холодно:
       - Может, я и был рабом,  но  палачом  и  убийцей  своих  собратьев  -
  никогда. Возьми меч  и  сражайся:  я  не  убиваю  безоружных.  И  что  мне
  сокровища? Да, я возьму Сильмариллы, цену крови. Но твою жизнь  -  прежде.
  Ты умрешь.
       Лицо Короля Нолдор было почти радостным. Он не боялся умереть - и  не
  потому, что не знал смерти; в его глазах был отблеск безумия:
       - Не так-то просто взять мою жизнь, исчадье Тьмы!
       Вала внезапно понял - Финве знает, что будет убит. Воистину, не труса
  полюбила Тайли.
       - А о цене крови... Ложь, как всегда! Ложь, ложь! Не ты создал их,  у
  тебя нет никакого права на эти камни!  Красивыми  словами  ты  прикрываешь
  алчность. Ты же просто вор, скажи прямо - отдай камни, ибо я возжаждал их,
  так уж честнее будет!
       Финве захохотал, стиснул зубы - так загоняют в горло  крик  боли.  На
  его губах застыла вызывающая усмешка, а в глазах стояла боль.
       - Я не собираюсь переубеждать тебя. Довольно того, что  вы  отняли  у
  меня самое дорогое. Думаешь, я не знаю,  кто  создал  письмена?  Не  читал
  того, что было в сожженных книгах? Не знал того, - с каждым  словом  голос
  Мелькора становился все резче и громче, - не знал  того,  кто  должен  был
  создать эти камни и наполнить их живым светом? Да, Феанаро сделал это,  он
  это не его замысел!
       - Ложь!
       - Ты отлично знаешь, что нет. И знаешь, что заплатишь. Цена  крови  -
  за их кровь. Твоя жизнь - за их жизни. Самое дорогое - за самое дорогое.
       - Я рад, что это сделал! Да, рад! Теперь ты не властен над ними!
       Мечи скрестились. Вала бился молча, Финве наносил удары  с  безумными
  яростными криками.
       - Да! Я рад! Тысячу раз... я сделал бы... то же самое!
       Их лица были совсем рядом - глаза в глаза - над скрещенными мечами.
       - Даже, - выдохнул Вала. - Мириэль? И ее - тоже?!
       - Не-ет, - засмеялся Нолдо, - это ты убил ее! Ты! Ты извратил их души
  и сломал ее сердце! По твоей вине она мертва! Не будь тебя -  не  было  бы
  этих смертей!
       На миг мелькнула безумная мысль - говорить с ним. Заставить понять. В
  следующую секунду понял -  бесполезно.  Не  место,  не  время,  и  душа  -
  нарочито глухая. А потом снова увидел -  тех...  "Даже  ради  Тайли.  Даже
  из-за молений ее не будет тебе пощады. Ведь она - вспомнила. Теперь  знает
  - за что. Но Феанаро я не трону. Это - ее кровь..."
       - Ты умрешь, - еле слышно молвил он. Больше до конца поединка  он  не
  произнес ни слова.
       Следующая рана, нанесенная Мелькором,  пришлась  в  живот,  и  Финве,
  выронив меч, рухнул под ноги Бессмертному. Мелькор склонился над ним.
       - Вспомни их боль. Ведь ты видел, как они умирали.
       Эльф сдавленно застонал. Валы смотрел ему в глаза:
       - Ты прав. Непозволительно так мучиться живому существу, - с  горькой
  усмешкой сказал Мелькор. И быстро нанес Эльфу последний удар - в сердце.
       Еще несколько секунд жизнь цеплялась за холодеющее тело, и губы  едва
  заметно шевельнулись. Вала вздрогнул, поняв, какое имя умирало на стынущих
  губах.
     "Мириэль..."
       Он отвернулся и пошел прочь.
       ...Он возвращался в Эндорэ, и с собой уносил он  Сильмариллы  -  цену
  крови.  И  камни  жгли  ладонь  его,  как  раскаленные  уголья  -  не-Тьма
  враждебнее Тьме, чем Свет; но он лишь крепче стискивал руку.
       Тварь по-прежнему следовала за ним. Она ощущала  свою  силу  -  силу,
  данную ей не-Тьмой Дерев. И когда Мелькор остановился,  она  бросилась  на
  него.
       Он знал, что будет так, он был готов к этому. Но жгучая  боль  лишала
  сил. Он чувствовал единственное желание Твари: уйти, вырваться за  пределы
  мира. И знал: этого не должно произойти.
       Сейчас они были равны по силе, и, чтобы стать  сильнее,  Твари  нужно
  было только одно: Сильмариллы, последняя частица не-Тьмы Валинора.
       - Ты не получишь их, - сказал Мелькор.
       Он произнес Слово Огня; и огненное кольцо сомкнулось  вокруг  них,  и
  Тварь бессильна была покинуть его.
       Он произнес Слово Тьмы; и Тьма стала щитом ему, и Тварь  отступила  к
  границе огненного круга.
       Он терял силы; связанный с Ардой велением Эру, он не мог черпать силы
  из Эа за гранью мира. Казалось, чей-то услужливый голос  подсказывал  ему:
  возьми силу Арды, ведь ты можешь сделать  это,  ты  -  истинный  Властелин
  Арды. Но он гнал эту мысль: сделать  так  значило  разрушить,  обратить  в
  ничто часть мира. Короля Мира это не остановило бы; но Возлюбивший  сказал
  - "нет". И теперь он мог рассчитывать только на себя.
       Боль обессиливала - но и не давала  утратить  власть  над  собой.  Он
  произнес Слово Образа; и, взвыв в отчаяньи и ярости,  Тварь  обрела  образ
  огромной паучихи, тысячеглазого серого чудовища.
       Он произнес Слово Земли; и Тварь обрела смертную плоть.  И,  шипя  от
  ненависти,  она  рванулась  к  Мелькору:  тот  лишь  успел  поднять  руку,
  защищаясь от удара, и загнутый острый коготь, лязгнув, скользнул по железу
  наручника; Мелькор заметил на острие каплю молочно-белого яда.
       Оставалось произнести только Слово Смерти, но у него уже не было сил.
  Отступившая Тварь подобралась для прыжка. И тогда Мелькор крикнул, и  эхом
  отразился крик его от стен черных гор, и, казалось, сама  земля  дрогнула,
  словно ощутила Арда боль и муку Возлюбившего этот мир.
       И черные горы помнили голос Мелькора, и  его  боль.  Эхом  стала  эта
  память; и Ламмот, Великое Эхо, звалась с той поры долина.
       И в подземных  чертогах  Аст  Ахэ,  зов  Властелина  услышали  Ахэрэ.
  Пламенным смерчем, жгучей бурей пронеслись они над землей;  и  вступили  в
  круг огня;  и  огненными  бичами  гнали  они  прочь  Тварь  из  Пустоты  -
  Унголиант. Там, где проползала она,  надолго  земля  осталась  мертвой  от
  крови Унголиант - молочно-белого яда. В  Горах  Ужаса,  Эред  Горгорот,  в
  самой глубокой пещере укрылась она от огненных бичей, и с той поры никто и
  никогда не видел ее, потому неизвестно, как сгинула Унголиант,  порождение
  Не-бытия.
              ИСХОД НОЛДОР. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОДЫ 870-871
     Розовый нежный жемчуг перекатывается, мерцая, в  перламутровой  чаше.
  Тэлери любят жемчуг. Их юноши и девушки часто  далеко-далеко  заплывают  в
  Море, поднимая  со  дна  дивной  красы  раковины,  и  диковинные  рыбы  со
  светящимися плавниками играют с пловцами. Почти все Тэлери носят украшения
  из жемчуга, кораллов и раковин. Да и сам дворец Олве в Алквалондэ похож на
  огромную хрупкую белую раковину. Здесь вечные ласковые сумерки,  и  дворец
  тихо мерцает на берегу. Тихо набегают и отступают волны -  это  они  поют?
  или это голоса Детей Моря, Тэлери? Даже тот, кто слышал пение Ванъяр,  все
  же не может не поддаться странному тревожному очарованию этих песен. Пение
  Ванъяр - для пиров, для праздников, для песенных состязаний; песни  Тэлери
  - для размышлений, ласковой печали и манящей мечты...
       Нэрвен задумчиво покачала головой:
       - Какие песни... Почему, государь, так редко твои подданные бывают на
  пирах в Валмаре?
       - Мы не очень любим громкое и яркое. И не слишком довольны покоем.
       - Нолдор тоже.
       - Нет. Вы ищете другого. Скорее, не столько находить, сколь подчинять
  и переделывать. Впрочем, не мне судить. Я не Нолдо. Прости, если я не  так
  понимаю твой народ.
       - Я сама уже не понимаю... Но ведь и я не совсем  Нолдэ.  Могу  ли  я
  называть тебя отцом, отец матери моей?
       - Конечно, дитя мое. Но что тревожит тебя? Что случилось  в  Валмаре?
  Какая еще беда постигла Тирион? Я слышал  уже  об  изгнании  брата  твоего
  отца. Печалюсь о горе Финве, но Феанаро достоин наказания.
       - Отец мой, непокой поселился в душах  Нолдор.  Может,  это  воистину
  слова Мелькора подняли муть со дна наших сердец... Но, отец мой,  как  это
  ни ужасно - мне сдается, что во многом он прав! Или иногда истина  и  ложь
  идут по одной тропе? Может ли это быть?  И  как  тогда  отличить  одно  от
  другого? Знаешь ли, теперь мое сердце - как  пойманная  птица.  Мне  стало
  тяжело здесь. Что я могу? Все говорят - ты первая из дев Элдар, ты сильнее
  всех, умнее всех, прекраснее всех... Зачем мне это, если я ничего не могу?
  Ничего не могу изменить здесь так, как хотелось бы  мне...  Это,  наверно,
  греховно, ведь нам говорили, что так начался путь Мелькора. Неужели  мы  в
  сердцах наших склоняемся к Тьме? Я боюсь себя, я не понимаю себя... Я хочу
  творить - творить в мире, покинутом нами. Что-то гонит меня туда.
       - Но может так и должно быть? Не будет дурного, если ты откроешь думы
  свои Великим. Кому, как не им, знать о нас то, чего мы сами не знаем? Если
  это болезнь, то разве в Валиноре нет исцеления от любой горести?
       - Нет, отец мой. Мириэль не вернулась.
       Олве тяжело вздохнул.
       - Не печалься. Ступай, откройся Великим. Не грусти, дитя мое.
       Он  налил   из   кувшина,   сделанного   из   раковины,   прозрачного
  зеленовато-золотого вина в чаши, и жемчужины закружились на дне.
       - Это вино благословила  Йаванна.  Оно  развеселит  тебя.  Не  должно
  печалиться высоким духом! Дочь дочери  моей,  не  печалься!  Знай  -  если
  желания сердца твоего будут угодны Великим, и если путь твой поведет  тебя
  в Забытые Земли - не заботься о корабле. Он уже ждет тебя. Смотри!
       Олве поднялся и шагнул к витражному окну, толкнул  створку  -  и  она
  бесшумно  открылась  наружу.  Зеленовато-золотые,  как  вино,  волны  тихо
  покачивали серебристо-белые корабли, и их сонные паруса слабо вздувались и
  вновь опадали, словно спокойно дышали.  Серебристо-пепельные  волосы  Олве
  тихо шевелил ветер, широкие рукава его белого  одеяния  напоминали  крылья
  чайки.
       - Вот тот, - указал король. - Это мой корабль. Я дарю его тебе,  дочь
  дочери моей!
       ...А что же было потом?  Элдар  не  умеют  забывать,  нет  им  такого
  милосердного  дара.  Иногда  невольно  позавидуешь  Смертным  -  им   дано
  забвение. Или это возмещение за смерть? Одни Великие ведают...
       ...И медленно  угас  Свет,  и  звезды  как  тысячи  кровоточащих  ран
  испещрили небо. Угасал Свет, и вставал ужас в  сердцах.  Ночь  бесконечная
  пала на Валинор, ночь, полная дымного чада факелов, ярости и боли.
       Наверное, в хрониках все будет записано не так.  Да  и  мудрые  будут
  говорить по-другому - Элдар не забывают  ничего,  но  не  все,  что  было,
  дозволено запомнить. А было -  застывшие,  широко  открытые  глаза  Финве,
  похожие на серое стекло. В первый раз Нэрвен видела  смерть,  и  это  было
  ужасно своей неестественностью. Настолько ужасно, что она даже  поразилась
  своему спокойствию - она просто не могла воспринять этот  ужас.  Факельный
  свет  придавал  всему  вокруг  кровавый  оттенок  раскаленной  стали.   Ей
  казалось, что Феанаро сейчас так же опалит каждого своим прикосновением...
  И была - окровавленная рубаха Финве в руках полубезумного от горя и ярости
  Феанаро, и он швырнул ее в  лицо  посланнику  Валар,  обвиняя  их  в  этом
  убийстве, ибо они - родня Моргота. Тогда  впервые  прозвучало  это  имя  -
  Моргот, и сын убитого требовал у родичей убийцы виру за отца. На него было
  страшно смотреть - и невозможно не смотреть. Страшно было слушать его -  и
  невозможно не слушать.  Как  болью  пронзает  укус  огня,  так  сам  огонь
  рассеивает тьму - опасен и прекрасен; так речь и  вид  Феанаро  заставляли
  подчиняться ему - не с неохотой, а с яростным жестоким восторгом.  Артанис
  назвал ее отец, но сейчас она была воистину Нэрвен. И  была  клятва  -  та
  самая роковая клятва в чаду и огне факелов, в хищно-алом блеске обнаженных
  клинков... И - едва ли не страшнее ярости Феанаро - слезы Нолофинве, алые,
  как кровь, в отблесках огня. Он не клялся - но меч его, взлетевший к небу,
  был его клятвой - клятвой мстить за отца. Это  было  понятно  всем  и  без
  слов.
       Именно тогда она поняла, что все изменилось. Теперь она  должна  была
  уйти, хотя также не давала клятвы. Ее вела месть, но куда больше  -  жажда
  изменить этот мир  так,  чтобы  не  видеть  с  мучительной  неотступностью
  застывшие глаза Финве, чтобы,  вернувшись,  сложить  к  ногам  Валар  мир,
  избавленный от боли, горя и злобы... Кто  знал,  что  самое  страшное  зло
  свершится в Валиноре, что злом будут сами Нолдор, что это зло они  понесут
  в Сирые Земли... Кто знал...
       Она первая принесла  Тэлери  подробные  о  случившемся.  Олве  нервно
  вышагивал по залу:
       - Теперь тебе нельзя плыть.
       - Нет, отец мой! Именно теперь. На мне нет греха. Должен же быть хоть
  кто-то, кто сможет образумить их? Я их крови. Мне поверят. Ведь,  если  не
  это, они прибудут туда в великом гневе и ярости и сгинут все!
       - Но...
       Олве не успел ответить. В зал вошел Эльф в серебристо-белом дворцовом
  одеянии и сказал, что Феанаро требует встречи...
       Она помнила эту битву, короткую и  страшную.  Тогда  Нэрвен  воистину
  стала равной мужам, и кровь ее родичей до локтя обагрила ее руки. Это было
  страшно и красиво - убивать, и ужас  в  ее  сердце  боролся  с  восторгом.
  Помнила, как застыло все на миг,  когда  вдруг  -  глаза  в  глаза  -  она
  встретилась с Феанаро. Потом судьба развела их.
       - Не стой на моем пути, женщина, - прорычал он.
       - Я всегда буду на твоем пути! - тем же  тоном  ответила  она.  Сзади
  кто-то крикнул, Феанаро обернулся, и Нэрвен шагнула в сторону - на  помощь
  Олве. А ведь ударь она тогда - все изменилось бы...
       Олве был ранен, и она  почти  волокла  его  к  кораблям.  Нолдор  уже
  облепили палубы, как муравьи, и лишь корабль  самого  Олве  еще  защищали.
  Резня была сзади, бой был впереди, оставался лишь один путь - пробиться на
  корабль. С десятком-другим  Тэлери  они  проложили  себе  дорогу.  Корабль
  отошел от берега, и оттуда они с бессильной яростью наблюдали за резней  и
  за гибелью оставшихся кораблей, ненужных Нолдор.
       - Иди за ними! - сквозь зубы прорыдал Олве. -  Иди!  Теперь  я  прошу
  тебя об этом. Покарай их ты, если Валар это  допустили!  Отомсти  за  нас,
  дочь моей дочери, Нэрвен!
       Она молча стиснула руку Олве.
       ...В опустившейся на Валинор ночи, рассекаемой  пламенем  пожара,  на
  берегу увидели Нолдор высокую  мрачную  фигуру  Владыки  Судеб.  И  голос,
  страшный и беспощадный, произнес приговор, сломавший предначертанное Эру:
       - Отныне изгнаны вы из Валинора, и нет вам пути назад. Даже эхо ваших
  слезных молений останется здесь без ответа. Да будет  проклят  род  Финве,
  проливший кровь сородичей своих, и  проклятье  будет  преследовать  и  род
  этот, и его последователей всегда и везде в Арде. Никогда не обладать  вам
  тем, ради чего дали вы клятву, ибо это - цена крови. Все, что начнете  вы,
  обратится против вас. Вы предали своих сородичей - ваша родня предаст вас.
  Вы пролили чужую кровь - захлебнетесь в своей. Вы обрекли других на смерть
  - смертные муки, горе и тяготы смертных познаете вы. Отныне  испытаете  вы
  все, что по вашей вине пережили другие - боль и страдания, муки душевные и
  телесные, предательство и скорбь, бессилие и поражение. И вы  вернетесь  в
  Валинор, и ваши души попадут в чертоги мои, и не будет  им  покоя,  ибо  я
  буду судить вас по деяниям вашим.  Те  же,  кто  не  вернется  в  Валинор,
  оставшись в Средиземье, да будут им отвергнуты,  и  да  узрят  ничтожество
  свое в дни прихода  тех,  для  кого  Средиземье  предназначено.  Я,  Намо,
  сказал. Да сбудется!
       Не все поняли слова Намо, но стало по слову его.  И  навеки  заточены
  были в подземельях Мандоса потомки Финве, и воля Манве не могла  вызволить
  их, ибо Валар не предлагают дважды...
       - Я все равно уйду туда, - шептала Нэрвен.  -  Я  поняла.  Я  -  кара
  Валар. Я - меч в их руках...
       В  бесконечной  ночи  ушел  от  берегов  Аман  среброкрылый  корабль.
  Благословенна была  Нэрвен  в  глазах  Валар,  и  раньше  воинства  Нолдор
  принесли ее волны к берегам Смертных Земель, во владения Кирдана.
       Как было описать это одинокое странствие во мгле? Она  одна  была  на
  борту. Она и ее думы, ее страх, звавший назад, к  ногам  Валар,  в  уютную
  спокойную безопасность. И ее жажда познания и странствий, сильнее  которой
  нет ничего в мире. Как хорошо она понимала своего брата,  Финарато...  Где
  он сейчас? Нолофинве, если не отступится, вынужден будет идти через льды -
  другого пути нет, ведь кораблей уже не осталось. И вряд  ли  Тэлери  будут
  помогать родне убийц, да еще и  против  воли  Валар.  Одинокие,  покинутые
  всеми... Что осталось у них, кроме отваги и чести? Она хорошо знала -  они
  не  захотят  потерять  последнее...  Значит,  невиновным  -  самая  тяжкая
  дорога...
       Сквозь туманы и мрак,  сквозь  безвременье  несся  корабль,  и  ветер
  Эндорэ бросал ей в лицо пригоршни соленой  влаги,  ветер  нес  незнакомые,
  мучительно манящие запахи неведомой земли...  И  -  звезды!  Как  их  было
  много, как ярко горели они здесь!  И  казалось  ей  -  это  сама  Элентари
  освещает ей дорогу. Воистину, добрая судьба сопутствовала ей,  и  довелось
  ей стать вестницей Валар...
             ЗЕМЛЯ ЗВЕЗДЫ. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОДЫ 516-872
     Настал день, когда Звезда привела  Эллири  к  берегу  моря.  Холодное
  северное море короткого  северного  лета.  Все  казалось  каким-то  седым,
  словно налет соли лежал и на небе, и  на  бледных  песках,  и  на  жестких
  травах; серо-зеленая морская гладь затягивала взгляд в  пенную  даль,  где
  небо сливалось с морем,  и  казалось  людям,  что  вот-вот  возникнет  там
  долгожданная Земля Звезды. Стояли люди молча  и  слушали  невнятный  шепот
  трав и вздохи осыпающегося песка, тихий голос волн и далекие  крики  белых
  чаек, и понимали они - море и ветер говорят  с  ними,  несут  им  весть  о
  дальней земле, но что именно значат слова ветра и моря, еще не знали  они.
  И непонятная тоска поселилась в их сердцах, и кто-то сказал - это  Морские
  Чары, Тэллор - сила Моря. И навеки отныне любовь к морю  поселилась  в  их
  сердцах. Сила Моря дала силу их ладьям, и Сила Любви хранила их в пути. На
  север, на север неслись ладьи под белыми,  словно  пена,  парусами,  и  ни
  бури, ни льды не преграждали им путь, и ветер нес на крылах  их  лебединые
  суденышки. Счастлив был их путь. И вот - в морском утреннем мареве увидели
  они острова, и белые клочья пены  чайками  срывались  со  скал  и  криками
  приветствовали людей. И те, что видели лучше других - те видели даже  днем
  Звезду, стоявшую прямо над островами. Она всегда оставалась на месте, хотя
  остальные звезды поворачивались в небе вокруг великой оси. И тогда назвали
  люди эту землю так же, как Нэйир когда-то - Земля-под-Звездой, Эллэс.
       Некогда, еще во дни юности Арты, из крови ее и пламени сотворил силой
  своей эту землю Мелькор - как вызов  замершему,  еще  безжизненному  миру.
  Пламя  плескалось  в  чашах  восьми  вулканов  -  словно  вино  в  кубках,
  вознесенных к небу на извечном пиру.  Силой  Мелькора  связано  было  ныне
  буйство огня, ибо и огонь, и холод были в его власти. Глубокий слой пепла,
  выброшенного в дни безумства  вулканов,  согретый  пламенем  Арты,  принял
  семена, занесенные сюда ветром. Здесь остались и семена тех растений,  что
  уже давно погибли в Средиземье, и тех, которых  в  Большом  Мире  не  было
  никогда.
       Теплая земля взрастила на островах могучие леса, и в лугах  поднялись
  травы; морские птицы гнездились в скалах, и морские звери жили на берегах,
  и леса были полны дичи, а реки и  воды  морские  -  рыбы.  Привезенные  из
  Эндорэ семена злаков и деревьев дали  богатые  плоды,  и  люди  сказали  -
  благословенна эта земля, останемся же здесь!
       Они умели многое и знали многое. Знали силу трав и камней,  заговоров
  и чар, и умели лечить многие болезни, от которых  не  знали  средств  люди
  Эндорэ. Они умели читать знаки неба и моря, слушать ветер и землю, и  все,
  что узнавали  они  на  камень,  дерево  и  кожу  рисунками  и  знаками,  и
  запоминали  эту  мудрость,  облекая  ее  в  форму  стихов  и  песен,   что
  передавались из поколения в поколение. Они имели власть над  деревом,  ибо
  знали его душу - и дерево становилось в их руках легкими теплыми домами  и
  ладьями стремительными, как птицы, резной утварью, прекрасными статуэтками
  и резными картинами. Мало кто был в этом искусен так же, как они. И дерево
  становилось певучим, и тот, кто слышал песнь дерева, становился музыкантом
  и певцом. И таких людей почитали не меньше, чем вождей и мудрецов, ибо они
  творили музыку и красоту.
       Знали они душу камня, и умели находить разноцветные  застывшие  слова
  земли. И больше всего ценили они обсидиан, ибо был  он  памятью  и  словом
  земного огня, и янтарь, ибо был он памятью и словом моря.
       Знали они душу моря, и корабли их плавали на восток, ибо так говорило
  море; но не искали они путей на запад, к Аваллонэ и Валинору,  ибо  сердца
  их и сила моря Тэллор говорили: там ждет вас беда.  А  они  верили  голосу
  сердца и голосу моря.
       Знали они душу металла, и в руках  их  он  звенел  и  пел,  становясь
  украшениями и чашами для пира, струнами лиры и стрелами для охоты -  всем,
  что нужно было человеку для труда его  и  для  веселья.  И  только  оружия
  иного, чем охотничье, не делали они, ибо не  знали  войн.  Жизнь  человека
  была для них священна, ибо в каждом жил свой особый дар, отличавший его от
  других; они называли это -  Андо  Таэл.  И  если  случалось,  что  человек
  погибал от руки человека, убийца,  пусть  даже  убийство  было  случайным,
  предпочитал умереть, не в  силах  вынести  чудовищного  преступления.  Они
  ценили жизнь и все, что связано с ней, превыше всего.  Может,  потому  они
  умели так любить, печалиться и смеяться? Может, потому высшей наградой для
  человека было увидеть улыбку на лице другого в ответ  на  свои  слова  или
  дар? Может, потому священными почитались у них любовь и дружба, прекрасные
  песни и легенды слагались о тех, кто любил, кто готов был отдать жизнь  за
  другого?.. Не всегда веселы были их песни, ибо  не  в  беспечальной  земле
  Аман жили эти люди, а в Смертных Землях - горе и опасности не обходили  их
  стороной...
       Они уважали смерть, и в торжественной печали провожали уходящих,  ибо
  человек, прошедший по дороге жизни,  не  опуская  глаз  и  не  ища  покоя,
  достоин преклонения. И не страшились смерти, ибо знали - нет конца Пути...
       Города строили они, но не было у них крепостных стен. Элдайн  звалась
  их столица - Город Звезды. Управлял страной Совет Мудрых - Настари; и трое
  Мудрейших избирали правителя, что звался - аэнтар. И знаменем Элдайн  было
  - на черном полотнище - Золотой Дракон под венцом из восьми звезд.
       Так жили они - Эллири, Люди Звезды, в Эллэс, Земле Звезды, что  между
  Валинором и побережьем Белерианда. Валар не обращали свои взоры  к  восьми
  островам - Ожерелью Средиземья - до времени; и корабли Тэлери не  заходили
  в эти воды...
       ...Мать правителя была великой женщиной - из тех, что умеют слушать и
  слышать. Шорох песка и тихий звон белых ломких раковин  на  берегу,  полет
  чайки и молчание утреннего моря - все было полно смысла для нее,  во  всем
  она видела непонятные иным знаки. Говорили, что она слышит голоса звезд, и
  что ей поет отражение луны. В минуты Чуткого Сердца - так она говорила,  -
  она замирала, как неживая статуя, а потом, очнувшись,  пела.  И  песнь  ее
  могла исцелять душу и тело, а слова ее были истиной  и  пророчеством.  Так
  однажды пришла она к человеку, что был известен, как  великий  мореход,  и
  сказала ему:
       - Приветствую тебя, обладающий силой  Тэллор,  сын  моря!  Я  пришла,
  чтобы взять тебя в мужья, ибо знаю я - от нас родится тот, кто спасет  наш
  народ.
       И мореход не стал перечить ей - она всегда говорила истину. А  еще  -
  потому, что была она прекрасна. И от  брака  их  родился  Эайир,  что  был
  избран потом правителем.
       И стало так: однажды Эайир-Видящий пришел  на  совет  Мудрых.  И  так
  говорил он:
       - Много ночей подряд одно видение посещало меня. Видел я  человека  в
  одеждах Тьмы, и показался он мне - Тем,  Кто  Приходил;  и  светлыми,  как
  звезды, были глаза его, но седыми - волосы его, и печать  скорби  была  на
  лице его. И говорил он мне - уходи и уводи  народ  свой,  ибо  земля  твоя
  обречена погибнуть.
       Мудрые держали совет, и решено было, вняв  предостережению,  покинуть
  Эллэс. И белые ладьи под серебристо-зелеными парусами  уносили  Странников
  Звезды - прочь, прочь от островов, и печальные песни изгнанников  несли  с
  собой Эллири; не было в Эндорэ никого, кто так же умел слагать песни, и  в
  этом искусстве даже Эльфы не могли сравниться с Эллири.
       И  когда  последние  корабли   покинули   берега   Земли-под-Звездой,
  рванулось в вечернее небо багровое пламя: там,  позади,  в  огне  вулканов
  гибла Эллэс. И гибли те, кто не пожелал покинуть родину...
                      О Эллэс,
                          были белыми крылья твоих кораблей,
                                                       но ныне
                        серый пепел осыпал их,
                               и слезам
                                  холодный ли ветер причиной...
     Такова была воля Великих: им не было дела до этой земли, ни  до  тех,
  кто жил в ней; да и знали ли о них всеведущие Валар? То было время,  когда
  мятежные Нолдор покинули берега Валинора. И так  решили  Валар:  не  будет
  ослушникам дороги назад.
       Туманом окутались  берега  Валинора  и  Аваллонэ:  Валар  не  прощают
  отступников. И острова Эллэс звались с той поры - Зачарованными Островами,
  и ступившие на берега их не возвращались назад.
       И над погибшей  страной,  над  мертвой  землей  билась,  как  раненое
  сердце, Звезда Мельтор...
       Так обрел народ Эллири второе имя - Вайири, Изгнанники.
       И, вернувшись в Средиземье, нашли они новую родину себе -  Эс-Тэллиа,
  Земля-у-Моря, нарекли ее. С запада, востока и юга была земля эта  охвачена
  полукольцом сумрачных лесов. Жил в них народ  Аои  -  Люди  Лесных  Теней,
  которых Эллири на своем языке назвали Фойолли - Народом Тишины.  Были  эти
  люди невысокими и узкими в кости, с прозрачно-белой кожей, прямыми черными
  волосами  и  золото-зелеными  глазами.  Они  хранили  древние  предания  и
  легенды; память их была  долгой,  как  и  их  жизнь.  Умели  они  понимать
  молчаливых зверей и птиц этой земли; жили по берегам лесных озер, и волосы
  их  пахли  водяными  травами...  Не  было  и  нет  в  Арте  народа,  лучше
  понимающего речь трав, цветов и деревьев, ибо они - дети Леса.
       Как братьев, приняли Аои сынов Севера, пришедших из-за  моря.  Эллири
  поселились на побережье, где белый песок и острые черные скалы, где  ветер
  поет в медных корабельных соснах.
       Светлым и печальным было счастье этой земли -  земли  тех,  кто  умел
  слышать боль Арты...
                ВОЗВРАЩЕНИЕ. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОД 870
     Только  ветер  тоскливо  пел  в  развалинах.  Чудовищное  одиночество
  особенно тяжело было сейчас, солнечным днем. Ничего и никого.  Спокойно  и
  пусто. Мертвые камни, обломанные клыки  башен  и  слепые  пустые  глазницы
  кое-где уцелевших проемов окон. Триста лет. Слабые травы победили  камень.
  Уже почти ничего не видно. Наверное, кощунственно восстанавливать все  это
  - ведь ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет.  И  больше  не
  будет. Сейчас он был почти рад своему одиночеству - никто  не  увидит  его
  слабости. Сгорбившись, он сидел на камне, сцепив  больные  руки,  и  ветер
  трепал его  поседевшие  волосы.  "Гортхауэр  придет.  Он  вернется,  скоро
  вернется,  обязательно.  Скорее  бы,  так  страшно,  так  тяжело...   Хоть
  кто-нибудь... Гортхауэр, где ты, где же ты... Простил ли ты меня?  Придешь
  ли?"
       Тихий шорох осыпающегося щебня  заставил  его  обернуться.  Несколько
  мучительных минут они смотрели друг на друга,  не  зная,  с  чего  начать.
  Пришедший был высок ростом, золотые  волосы  пушистым  облаком  лежали  на
  плечах, а серые глаза были полны надежды,  мольбы  и  вины.  Он  был  бос,
  потрепанная черная хламида подпоясана веревкой. Мелькор неотрывно  смотрел
  в знакомое лицо, и радость в его душе мешалась с горечью.
       - Здравствуй, - наконец, медленно произнес он.
       Тот как-то нелепо быстро кивнул, словно дернул  головой,  сглотнул  и
  ответил еле слышно:
       - Здравствуй...
       Он осекся, не смея вымолвить привычное "Учитель".
       - Ну и как ты жил все эти годы? Сядь.
       Он быстро сел  на  камень  и,  нервно  сплетая  и  расплетая  пальцы,
  заговорил, глядя куда-то мимо лица Мелькора.
       - Я хотел тогда вернуться, правда, я не лгу. Мне было страшно,  очень
  страшно, я боялся... Я уговаривал себя, что волен выбирать,  ты  ведь  сам
  говорил. Я хотел жить! А потом,  чуть  позже,  я  испугался  того,  что  я
  остался жить - один. Я вернулся - а тут одни мертвые. Я словно обезумел  -
  звал, кричал, думал - хоть кто-то жив... Потом я хоронил их всех  -  много
  дней, много ночей.  Всех  звал  по  именам,  всех  знал  в  лицо...  Я  их
  похоронил.
       - Где? - тихо, очень ровно.
       Золотоволосый встрепенулся и, повернувшись, указал на северо-восток.
       - Там. Это целое поле. Там ничего не растет  -  только  маки.  Черные
  маки, с красным  пятном  в  середине.  Поле  маков...  Они  говорят,  если
  слушать...
       - Что было потом?
       - Ничего. Где-то бродил. Сознание словно распалось надвое -  я  знал,
  кто и что я, но это словно  спало.  Как  во  сне  -  знаешь,  что  сон,  а
  проснуться  не  можешь.  Так  и  я.  Люди   подобрали   меня   -   нагого,
  полубезумного, полумертвого от голода. Я жил у них семь лет. Потом ушел  -
  я же не старею... Приходилось скрывать свою суть. Я  много  видел  племен.
  Привык к людям...
       - Как ты нашел меня?
       - Я хотел тебя видеть. Я чувствовал тут,  внутри,  все,  что  было  с
  ними... Что было с тобой... Я почувствовал - и пришел...
       - Зачем?
       Он замолчал, затем, набрав воздуха в грудь, быстро заговорил:
       -  Вымаливать  прощение.  Знаю,  что  трусость  и  предательство   не
  простить, не стереть, но я же понял все! Я пережил... Я казнил себя каждую
  секунду, я больше не могу! Прости меня,  скажи,  что  я  не  окончательный
  подлец, помоги мне! Вели искупить, вели умереть!
       - Зачем? Разве после этого ты сможешь забыть? Или все  оживут?  Время
  вспять не повернуть, и ты не сможешь чувствовать себя, как тогда.
       - Мне нужно твое слово! Скажи, что прощаешь! Скажи, умоляю!
       - Я прощаю. Да я и не вправе ни карать тебя, ни  винить.  Зачем  тебе
  нужно было мое слово... Я ведь сам тогда сказал... Просто...
       - Просто - никто не ушел больше.  Я  знаю,  не  договаривай!  Я  ведь
  видел... Я и не смел надеяться на то, что ты... Мне нужно было  лишь  твое
  прощение. А я - я себя не прощу.
       Повисло молчание.
       - И чего ты хочешь?
       - Позволь... позволь быть с тобой, помогать... Не гони меня...
       - Я не гоню. Но пойми - мне тяжело видеть тебя. Больно.
       - Понимаю... Ты просто велишь мне уйти. Тебе уже нет  до  меня  дела.
  Что же, поделом мне...
       - Ты не понял. Ты будешь со мной, но пока не рядом. И... не зови меня
  Учителем. Нет-нет, это просто чтобы не вспоминать...
       - Да... Властелин мой. Я на все согласен.  Тому,  что  я  сделал,  ты
  действительно нас не учил...
       Имя его было Гэлторн. Он был из младшего поколения Эллери Ахэ,  милый
  добрый юноша, из "говорящих-с-травами".  Можно  было  понять  его  ужас  и
  бегство, но... кто он теперь?  Человек?  Эльф?  Как  быть  теперь  с  этим
  несчастным одиноким существом?
       Он давно - знал. Теперь он - видел. Гортхауэр опустился на колени:
       - Я знаю все... что они сделали!..
       Голос его сорвался, он беззвучно выдохнул:
       - Не прощу.
     "Что с тобой сделали, Ученик... Ты - и  жестокость.  Что  я  с  тобой
  сделал..."
       Майя не посмел взять руку Мелькора.  Он  лишь  благоговейно  коснулся
  губами края одежды Учителя; он знал, что прошел Мелькор, что пережил он  и
  что свершил. И Мелькор поднял его с  колен;  и,  глядя  в  глаза  Учителю,
  сказал Майя:
       - Больше никогда я не оставлю тебя. Прости меня; но  не  проси  и  не
  приказывай. Я клянусь, я не покину тебя.
       Но Мелькор молчал.
       Гэлломэ, Лаан Гэлломэ...
       Зачем снова и снова возвращаться сюда? Здесь нет больше  никого.  Нет
  ничего. Зачем ты пришел?..
       Пепел смешался с землей, в землю ушла кровь, Гэлломэ, Лаан Гэлломэ...
       Там, где были дома -  полынь  и  чернобыльник:  словно  пепел  осыпал
  черно-фиолетовые листья и стебли;  и  ветви  деревьев  -  сведенные  болью
  пальцы, искалеченные руки, протянутые к небу, Гэлломэ, Лаан Гэлломэ...
       Если долго вглядываться в чашу черного мака, начинает видеться  лицо.
  Черным маком стала душа - лишь одного цветка, одного лица - нет.
       ...Кто здесь? Ты...
       Никого здесь нет. Это ночной туман это  ветер  шепчет,  птица  кричит
  вдалеке. Не обманывай себя. К чему вечно растравлять раны  души  -  и  без
  того не забыть.
       Глубока вода, как скорбь, высоки - по грудь - полынные стебли, горька
  роса - слезы Лаан Гэлломэ. Каменным крошевом обрушились кружевные мосты...
  Так тихо-тихо... Скорбь твоя, память твоя - Лаан Ниэн...
       - Учитель...
       Мелькор медленно обернулся и посмотрел на Ученика.
       - Учитель, я сделал, что мог, но крепость не завершена...
       Вала кивнул и поднял обожженные руки к небу, прикрыв глаза.
       ...Невозможно привыкнуть к Творению, когда видишь, как сердце рождает
  музыку, и музыка претворяется в образы - сначала зыбкие и  неясные,  потом
  обретающие суть и плоть. Когда видишь, как из  скал,  похожих  на  сгустки
  тьмы,  растут  призрачные  башни,  сотканные  из  звездного  тумана,   как
  становятся  они  сходными  с  кристаллами  черного  хрусталя  -  звенящие,
  полупрозрачные, мерцающие... Время останавливается - и нет ничего  вокруг,
  и нет тебя - только музыка, рождающая новое, только музыка  -  скорбная  и
  грозная, и слышишь, как бьется сердце Творца, и  свет  в  ладонях  его,  и
  звезда на челе его...
       Мелькор опустил руки, и Гортхауэр тихо и восхищенно вздохнул:
       - Воистину, всесилен ты...
       Бесшумно  открылись  черные  врата;  Учитель  и  Ученик  вступили   в
  крепость.
       От Гэлторна изредка приходили известия. От него и о нем. И всегда это
  была горькая, мучительная радость - все-таки Мелькор любил его, как  любят
  ребенка. Может, только за то, что это ребенок... Пятисотлетний ребенок. Он
  не старел - Эльфы не стареют. Наверное это невыносимо -  вечно  прятаться,
  покидать тех, к кому прирос душой, лишь бы не раскрыли, что он не Человек.
  Гортхауэр не скрывает, что он бессмертен, да и Мелькору незачем рядиться в
  чужое обличье. А Гэлторн теперь вечный скиталец, и дома нет у  него.  Всем
  чужой, даже близким.
       Они встретились опять - на маковом поле, когда само вечернее, алое  с
  черным небо казалось гигантским маком. Дул ветер,  и  Мелькор  снова  ясно
  услышал поющие голоса цветов, и вместе с ними -  плач.  Вала  почти  сразу
  понял - кто это. Гэлторн  не  думал,  что  здесь  будет  кто-то  еще.  Как
  безумный людской пророк он шел среди цветов и  называл  каждый  по  имени,
  что-то говорил им, просил о чем-то. Медленно Вала подошел  сзади  и  обнял
  его за плечи. Гэлторн вздрогнул и весь напрягся.
       - Идем, - просто сказал Мелькор. - Идем домой.
                 ПОСЛАННИК. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ ГОД  871
     ...В одеждах цвета запекшейся крови, в темно-лиловом плаще стоял он у
  врат Аст Ахэ, не решаясь войти. Его охватило сомнение: он-то  был  уверен,
  что верно сделал выбор, но слушать беседы Черного Валы с Владыкой Судеб  -
  одно, а здесь - другое. Здесь нужно вершить, создавать, сражаться - а  что
  он умеет?.. Ничего; только слушать и постигать, видеть и мыслить.
       - Кто ты и зачем здесь?
       Он поднял глаза:
       - Артано?
       Черный Майя жестко прищурился:
       - Мое имя Гортхауэр.
       -  Да-да,  конечно,  -  он  радовался,  что  узнал.  -  Я  помню,  он
  рассказывал о тебе...
       Взгляд Гортхауэра смягчился:
       - О тебе - тоже... Войди, он будет рад видеть тебя, ученик Намо.
       Он изумленно  оглядывался  по  сторонам,  поражаясь  суровой  красоте
  замка. Гортхауэр нес в руке светильник - чашу черного  железа,  в  которой
  мерцало голубовато-белое пламя.
       - Что это? Смотри - как звезда...
       Ученик Мелькора немного смутился:
       - Не знаю... Может, и правда звезда, может, нет - не успел спросить.
       - Это он сделал? А как? - допытывался ученик Намо.
       - Просто - положил ладонь на чашу и что-то сказал...
     "Просто... Просто - зажег вот  такую  маленькую  звезду  на  земле...
  Просто - решил изменить замысел Илуватара - один - и  сделал  это.  Просто
  захотел - и мир стал иным..."  Ученик  Намо  внимательно  смотрел  в  лицо
  Гортхауэра - и видел в нем неуловимое сходство с Крылатым Валой. "И как же
  не понял сразу! Тот, кого в Валиноре называли Аулендилом, просто не был  -
  да и не мог быть - созданием мысли Кузнеца. И не  смог  быть  его  слугой.
  Просто!"
       Они вошли в тронный зал, и ученик Намо замер,  пораженный.  Он  видел
  Мелькора, на коленях молившего о пощаде. Видел Мелькора в оковах с  лицом,
  исполненным тоски и боли. По чести сказать, впервые  он  пришел  к  дверям
  каземата Черного Валы, пытаясь понять: почему его Учитель вообще  снизошел
  до разговора с Врагом?.. Он  видел  Мелькора  в  холодной  ярости,  когда,
  сжимая в руке меч, тот покинул чертоги Владыки Судеб. Теперь же  он  видел
  Мелькора - Властелина.
       ...Эти камни в высокой железной короне - Сильмариллы? Но свет их  был
  иным в Валиноре...  Что  за  неведомое  существо  обвилось  вокруг  трона,
  положив голову ему на колени? Крылатая змея в чешуе из стали  и  черненого
  серебра, и глаза мерцают таинственным зеленоватым пламенем...
       Мелькор поднялся, приветствуя гостя, и только тут ученик Намо  увидел
  его руки.
     "Что это?"
       Мгновением позже понял: Сильмариллы.
     "Не коснется их ни тот, чьи руки нечисты, ни  тот,  чье  сердце  таит
  злобу, ни смертный человек; но будут они жечь смертную плоть, что коснется
  их..." "Но кровь и на тех,  кто  воевал  против  Мелькора,  кто  убивал  его
  учеников; и разве чисты руки Ауле, ковавшего цепи, и Финве, короля-палача?
  Что сердце его таит злобу... Но я слышал речи его, и он не лгал; и я видел
  деяния его, и понял его: разве это - зло? И он Вала, бессмертный Айну..."
       Почему-то вспоминался тихий глухой голос Мелькора, в котором  звучала
  непонятная тоска: "Даже здесь я вижу звезды..." 
       "Спрошу потом. Не у него: наверно, ему тяжело  говорить  об  этом.  У
  Гортхауэра - его ученик должен знать..."
       -  Приветствую  тебя,  великий  Вала,  -  ученик   Намо   почтительно
  поклонился.
       - Приветствую тебя. Я рад, что ты пришел.
       Крылатая змея легко и плавно - как течет вода - скользнула  за  трон,
  и, положив голову на подлокотник, объявила:
       - А меня зовут Ломион, Дитя Сумрака.
       Голос звучал немного не по-человечески, но не резал слух.
       - Это дракон, - пояснил  Мелькор,  слегка  улыбнувшись  растерянности
  Майя. Дракон зевнул, продемонстрировав белые острые зубы:
       - Они говорят - я еще маленький, - сообщил он, искоса  поглядывая  на
  Властелина.
       За спиной ученика Намо Гортхауэр тихо рассмеялся.
       ...Он ходил, смотрел, расспрашивал.  Ему  было  интересно  все:  как,
  зачем, почему. Он с детским удивлением смотрел на этот новый огромный мир.
  Одному он не торопился учиться: владеть оружием.
       - Властелин, неужели войны неизбежны?  Ты  ведь  Творец,  Учитель,  -
  скажи, зачем тебе меч?
       - А ты не думал, что будет, если я сложу оружие?  Творец...  Все  мои
  деяния объявлены злом изначально, и ничем иным быть не могут.
       - Но ведь это неправда, Мелькор!
       - Да? - горько усмехнулся Черный Вала и вдруг с  неожиданной  яростью
  выдохнул. - И вот награда от моего младшего брата, Короля Мира - смотри!
       Он резко поднял к лицу Майя изуродованные руки, и тот невольно  отвел
  глаза.
       - Я не верю, - глухо молвил ученик Намо после минутного  молчания.  -
  Не верю, что они не могут понять. Надо попытаться объяснить.
       - Нолдор вернутся в Средиземье. А здесь Люди. Я думал,  Эльфы  станут
  учителями им. Теперь вижу, чему первому они научат Людей. Что  я  -  враг.
  Что Тьма - зло. И - убивать, - Мелькор отвернулся.
       - Но ведь ты... - начал ученик Намо - и осекся.
       - Продолжай. Ведь я действительно убил Финве.
       - Нет-нет, Мелькор... Властелин... я не то...
       Черный Вала снова заговорил - тихим ровным голосом. Слишком спокойно.
       - Того, кто умел рассказывать сказки - странные мудрые сказки - убили
  на моих глазах. Его легко было убить. Он не умел сражаться.  Он  только  и
  успел спросить - за что?.. Тот, кто  умел  слагать  песни,  умер  на  моих
  руках, и я сам закрыл ему глаза. А тот, кто нанизывал руны, как  жемчужины
  ожерелья, умирал долго. Там, на вершине  Таникветил.  А  потом  псы  Ороме
  рвали его тело. И книги его сожгли. Дурную траву рвут с корнем! -  Мелькор
  сухо, страшно рассмеялся. - Имен не осталось. Приказано забыть.  И  некому
  сложить песни о них... - он замолчал на минуту, потом жестко продолжил:
       - А что кровь на моих руках - правда: кровь  моих  учеников.  И  вины
  моей мне не искупить - я не сумел защитить их. Я заплачу сполна за то, что
  проклял весь род Финве - и тех, кто еще не родились: я не был  справедлив.
  Но я не хочу крови. Не хочу.
       - Властелин! Позволь - я пойду и скажу им...
       - Что?.. - Мелькор приподнял бровь.
       - Я скажу им, что ты не хочешь войны. Я все объясню  им  -  не  может
  быть, чтобы они не поняли! Ведь ты сам  говорил,  Властелин  -  все  Валар
  равно любили Арду, все пришли в мир, чтобы творить... Они должны понять!
       - Мало надежды на это. Я не хочу отпускать тебя.
       - Но  ни  Гортхауэр,  ни  кто-либо  из  Ахэрэ  не  может  быть  твоим
  посланником, Властелин. А я, - ученик Намо лукаво улыбнулся, - чист  перед
  Валар; кроме того, посланник неприкосновенен.
       - И там - Намо... Пожалуй, ты прав. Иди.
       ...И спросил его Эонве:
       - Откуда пришел ты?
       - Я - посланник Айну Мелькора, и пришел,  чтобы  передать  слова  его
  Могучим Арды.
       Об этом оповестил Эонве Великих. И сказал Тулкас:
       - Незачем нам слушать речи прислужника Врага! Он заслуживает смерти!
       И сказал Намо:
       - Посланник неприкосновенен.
       И сказал Король Мира:
       - Мы выслушаем его. Да предстанет он пред лицом Великих!
       В  Маханаксар,  Собрании  Великих,  стоял   глашатай   Мелькора.   Он
  поклонился Феантури и Ниенне, но перед Манве не склонил головы.
       - Говори! - прорычал Манве; и голос его был похож на раскаты гневного
  грома, но посланник не устрашился и не смутился:
       - Так говорит Властелин Мелькор к Валар, собратьям  своим,  и  Королю
  Мира Манве. Довольно было крови; как и вы, он не желает войны. И слово его
  к тебе, Король Мира: останови тех, чьи сердца полны жаждой мести, ибо  зло
  порождает лишь новое зло. Оставь гнев: он ослепляет. Неужели не смогут те,
  кто пришел в этот мир, возлюбив его, понять  друг  друга?  Слишком  высока
  цена, которую платит мир за вражду Великих. Если пожелают Нолдор  с  миром
  прийти в Средиземье, то никого из них не коснется беда; во всех свершениях
  их да будет сила Властелина Мелькора в помощь им. И  лишь  Сильмариллы  не
  вернутся в Валинор, и более ничья рука не коснется  их,  ибо  они  -  цена
  крови, и проклятье лежит на них. И так говорит Властелин Мелькор...
       Но тут обозленный Тулкас, сорвавшись с места,  ударил  Майя  в  лицо,
  сбив его с ног.
       - Остановитесь! - Намо поднялся со своего трона. - Он посланник!
       - Это не посланник, а отступник, вор и убийца! - крикнул Ауле.
       - Он оскверняет святость Валинора! - прибавил Тулкас.
       - Мятежными речами оскорбляет он слух Короля Мира и Валар, -  молвила
  Варда.
       - Освободите его, пусть с ответом Валар он вернется к пославшему его,
  - тяжело молвил Намо.
       - Пусть сдохнет! - прошипел Тулкас.
       Посланник стоял, тяжело дыша; Майяр  Тулкаса  заломили  ему  руки  за
  спину, рот его был полон  густой  соленой  крови  -  Тулкас  недаром  слыл
  сильнейшим в Валиноре, и тяжел был удар его.
       - В чем виновен он перед Валар, Король Мира? Он был моим Майя, и  это
  ведомо тебе; если не хочешь, чтобы глашатай с миром  покинул  Аман,  отдай
  его мне, и я, создавший его, буду  судить  его...  "и  себя",  -  мысленно
  закончил Намо.
       Но Король Мира не сказал - "да". Он старался  не  смотреть  на  Намо,
  молчал, но Владыка  Судеб  внезапно  ощутил,  как  волна  чужой  ненависти
  накатывает на него, оглушает, лишая сил. "Неужели  -  опять?!  И  снова  -
  ничего, ничего не сделать - как тогда... Мой ученик..."
       Тогда заговорил Тулкас:
       - О Король Мира! Да будут свидетелями мне звезды и эта священная гора
  - не посланник он, но мятежный раб и прислужник Врага!  Да  свершится  над
  ним суд Валар!
       И Король Мира не сказал - нет.
       Потому Тулкас  и  слуги  его  отвели  герольда  Мелькора  на  вершину
  Таникветил и столкнули его вниз.
       Тело его,  изорванное  камнями,  лежало  у  подножия  горы,  и  орлы,
  Свидетели Манве, кружили над ним.
       И Тулкас предстал перед Королем Мира, и руки его были в крови.
       Тогда только нарушил молчание Манве:
       - Тяжело мне видеть  это  деяние,  -  молвил  он,  -  справедливо  ли
  поступили мы?
       - Дурную траву рвут с корнем -  так  изрек  Эру.  Не  тревожься:  это
  деяние угодно Единому.
       И со вздохом кивнул  Король  Мира.  Но  вздрогнул  он,  когда  Тулкас
  коснулся его руки: ибо  теперь  и  на  его  руках  была  кровь  посланника
  Мелькора.
     "Брат мой - прости меня... Ученик мой - прости меня... Ты был  тысячу
  раз прав, что ушел. И уйдешь - снова.  А  я  останусь  один...  Ничего  не
  смог... зря ты говорил мне о моей силе, брат мой... Я знаю -  ты  надеялся
  на мою помощь, ты мне доверил своего посланника - а  я  не  смог  защитить
  его... Он перестал быть моим Майя - и не успел стать твоим учеником..."
       Глашатаем Манве был Соронтур, Великий Король Орлов. Стоя  на  вершине
  одного из пиков Гор Ночи, что Эльфы назвали Тангородрим, слушал его Черный
  Вала, и Гортхауэр, Ученик его, был рядом с ним.
       - Так говорит Король Мира Манве  Сулимо  к  Морготу,  Черному  Врагу.
  Проклятье Валар на тебе, и в должный час кара их падет на тебя, и не будет
  пощады тебе. Твой прихвостень мертв, и так будет  с  каждым,  кто  посмеет
  идти за тобой. Будь проклят!
       - Я убью его! - хрипло выдохнул Гортхауэр.
       Мелькор стиснул его плечо.
       - Мы не убиваем посланников.
     "...Я все объясню им - не может быть, чтобы они не  поняли!  Ведь  ты
  сам говорил - все Валар  равно  любили  Арду,  все  пришли  в  мир,  чтобы
  творить... Они должны понять!.." 
       "Зачем я отпустил тебя! Ты поверил мне, а я... Брат мой, прости  меня
  - ты доверил мне часть  своего  сердца:  ученика  своего.  А  я  не  сумел
  защитить его. Воистину, проклятье на мне. И нет мне прощения".
       С победным клекотом описав круг над вершиной, Соронтур  направился  в
  сторону Валинора.
       ...Тих и темен был покой, в  котором  лежал  ученик  Намо,  посланник
  Мелькора. И Вала укрыл его осторожно, как ребенка, черным с  густо-лиловым
  подбоем - цветов Мелькора и Намо - плащом.
     "Вот ты и вернулся - ученик мой, мальчик мой... Каким очнешься ты  от
  смертного сна? - не знаю. Знаю одно: все равно  ты  уйдешь.  Ты  уйдешь  к
  нему, и не мне останавливать тебя, ученик мой. И будет время встречи -  но
  так нескоро... Прости меня..."
             ДЕТИ АРТЫ. 870-872 Г.Г. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ
     ...Когда они проснулись, им в глаза светило восходящее солнце, и  они
  смеялись, увидев Великий Огонь и Великий Свет. И потому Эльфы  назвали  их
  племенем Солнца. Они не боялись Света, они  не  боялись  Тьмы,  ибо  умели
  смотреть и могли видеть. Не думали о них в Валиноре, ибо чужими Валар были
  они - непонятные, свободные, дерзкие, любознательные. Слишком  похожие  на
  Проклятого. И никто не пришел к ним из Валинора.  Тот,  кто  встретил  их,
  носил черные одежды и прятал руки в складках крылатого черного одеяния.  И
  они, увидев его, смеялись как дети, да они и были детьми. И впервые со дня
  казни Эльфов Тьмы Проклятый улыбнулся.  Но  улыбка  покинула  его  точеное
  суровое лицо, когда он увидел Четверых. Он не спросил - кто они, он  сразу
  это понял. Он не спросил о том, зачем они здесь  -  он  и  это  понял.  Он
  спросил одно:
       - Куда вы хотите их вести? Чего вы хотите от них?
       Не сразу он получил ответ  -  они  робели.  Айо  выступил  вперед  и,
  поклонившись, ответил за всех:
       - Великий Вала, мы не думали об этом. Они непонятны нам, но почему-то
  они нам дороги... Наверное, мы хотели бы просто быть рядом...  Охранять...
  Просто любить их. В них есть что-то  непонятное,  одновременно  высокое  и
  печальное...
       - Все истинно высокое печально, - негромко сказал Проклятый.
       - Да, так... Они странны и притягательны. Валар учили Эльфов, но чему
  их научим мы? Я боюсь их учить и в то же время хочу этого.
       - Незачем учить. Вернее, учить так, как учили Эльфов. Они все  поймут
  сами. Они - Люди, и их знание выше, ибо оно будет не дано, а найдено.  Они
  - выше Эльфов, ибо свободны, и у них есть выбор.
       - Выбор? Между чем и чем? - спросил, очнувшись от немоты, Золотоокий.
       Черный Вала внимательно посмотрел  на  Четверых,  и  что-то  странное
  промелькнуло в его глазах. Уголок его рта дернулся,  и  вымученная  кривая
  улыбка появилась на его лице.
       - Поймете сами. Хотя и не Люди... - он говорил, словно сам с собою. -
  Арта меняет всех, даже Бессмертных. Выбор будет и у вас...
       Он усмехнулся.
       - Странные вы все-таки. Вы - не со мной, но и не против меня. Вы - не
  со мной, а идете моим путем. Вернее, не моим. Мы просто идем  рядом...  Не
  боитесь?
       - Чего мы должны бояться? - встрепенулся Охотник.
       - Например, меня. Или - тех. Ведь  они  могут  принять  вас  за  моих
  союзников. А за это карают жестоко, - это слово показалось ударом  меча  о
  щит.
       - Великий Вала, мы ведь здесь давно и видели  твои  деяния,  -  мягко
  молвила Весенний Лист или, как называл ее на непонятном языке  Золотоокий,
  Ити. Он говорил, что это означает все, что только что проросло,  выглянуло
  из семени:
       - Ты создаешь прекрасное, а это не может напугать. Это верно, что  мы
  не с тобой, но мы не против тебя, скорее наоборот. Не  беспокойся,  мы  не
  сделаем тебе зла.
       Вала тихо рассмеялся.
       - Благодарю тебя, прекрасная госпожа, ты прямо-таки  успокоила  меня.
  Теперь мне некого бояться. А то я очень вас испугался.
       Он недолго говорил с ними. Был - и  ушел,  крылатый  Черный  Вала.  И
  почему-то спокойно стало на душе у Четверых.
       ...И несли Люди странные и смутные легенды о добрых непонятных богах.
  Они не знали их имен, ибо те не называли себя; они плохо помнили  их,  ибо
  те нечасто попадались им на глаза. Они говорили мыслями, и мысли возникали
  в сердцах у Людей, и странные образы и слова... Люди  думали  -  они  сами
  догадались о чем-то, и никто не разубеждал их. И все же Люди умели видеть,
  и потому смутно видели Четверых, дорисовывая в воображении  их  образы,  и
  разные давали им имена, и помнили о добрых богах даже тогда,  когда  Эдайн
  стали союзниками Эльфов...
      РЫЦАРИ СВЕТА. 1-4 ГОДЫ ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ НОЛДОР В БЕЛЕРИАНД. I ЭПОХА
     - Учитель...
       Вала обернулся к Гортхауэру; по его лицу скользнула тень удивления  -
  уж слишком странно звучал голос Ученика.
       - Учитель... позволь...
       Глаза  Майя  горели  темным  лихорадочным  огнем.  Мелькор  поднялся,
  успокаивающим жестом положил руку на плечо Ученика. Тот вздрогнул.
       - Да что с тобой? Говори.
       - Не могу больше видеть... это... - Майя  поднял  руку,  но  отдернул
  почти мгновенно, не осмеливаясь коснуться матово поблескивающего  темного,
  с неуловимым отливом в синеву, глухого браслета  на  запястье  Валы.  -  Я
  попробую... снять... А раны, - он вскинул на Учителя  умоляющие  глаза,  -
  раны я залечу потом, я умею, ты же знаешь...
       - Это невозможно, - как-то хрипло ответил Вала.
       - Нет, нет! Я думал... искал... Это же только железо! Смотри, -  Майя
  показал узкую полоску металла, щерящуюся острыми мелкими зубцами, -  ничто
  не устоит, даже камень - я пробовал... Позволь!
       - Это невозможно, - повторил Мелькор.
       - Почему?
       Вала не смог ответить. Но - как убедить,  если  просто  знаешь  и  не
  можешь объяснить?
       - Позволь...
       - Хорошо.
       ...В  отличие  от  внешней,  гладкой,  внутренняя  сторона  железного
  браслета была неровной  и  зернистой.  Когда,  вслед  за  движением  узкой
  режущей полоски наручник сдвинулся к запястью, весь мир заволокла багровая
  пелена боли, и Вала  закусил  губу,  с  трудом  подавив  стон.  Нескоро  -
  показалось, прошли века боли, - он услышал, как сквозь туман,  срывающийся
  отчаянный шепот Гортхауэра:
       - Не получается... Не получается...
       С трудом  разлепил  веки.  Гортхауэр  стоял  на  коленях  -  бледный,
  потрясенный. Его руки и рукава  одежды,  также,  как  и  руки  Валы,  были
  перемазаны кровью; бесполезная полоска светлого металла, что тверже камня,
  валялась на полу.  На  гладкой  поверхности  наручника  не  осталось  даже
  царапины. Недаром Воротэмнар - "Те, что сковывают навеки".
     "...и оковы ненависти не разбить..."
       Наверное, он произнес эти слова вслух,  потому  что  Гортхауэр  вдруг
  уткнулся ему в колена и застыл так, вздрагивая всем телом...
                    4 ГОД I ЭПОХИ. ДАГОР-НУИН-ГИЛИАТ
     Из "дневника" Майдроса:
       ...не могу смотреть в глаза Финакано. Стыдно. Не знаю,  проклинал  ли
  он меня в те страшные дни, когда они, преданные нами,  погибали  во  льдах
  Хэлкараксэ - я бы проклинал. И ни к чему сейчас не  приведут  мои  поздние
  оправдания, что я был против воли отца,  что  не  хотел  сжигать  корабли.
  Корабли были сожжены, из разорванной веревки целую не сделаешь  без  узла.
  Я, пожалуй, куда лучше понимаю его отца. Думаю, если бы наш отец остался в
  живых, то обязательно была бы вторая резня, только теперь  Нолдор  убивали
  бы не Тэлери, а друг друга. Нолофинве перенес  на  нас  свою  неприязнь  к
  отцу. Правда, душой он помягче его, но после того, как он заявил, что и мы
  отвечаем  за  отцовский  грех,  я  больше  не  надеюсь  на   окончательное
  примирение.
       Но неужели Финакано все-таки сумел простить?
       ...Думаю, вряд ли кто из нас покинет Средиземье быстро  и  по  доброй
  воле. Хотя наша цель вернуть Камни и покарать Врага, но это так далеко!  А
  здесь  то,  чего  так  не  хватало   Огненному   Духу   Нолдор:   красота,
  неизвестность, опасность и свобода. Я хорошо теперь  понимаю  отца,  и  не
  жалею о своей клятве. Да, он умел говорить. И тогда, после убийства  деда,
  не только гнев, но и восторг двигали мной. Я  предчувствовал  свободу.  Мы
  стояли вокруг отца, и мечи наши были раскаленно-красными в свете  факелов,
  и я орал, не помня себя, вместе со всеми...
       Нолофинве тоже слишком  горд,  чтобы  возвращаться  назад  с  пустыми
  руками, на позор и посмеяние. Вот веселился бы Арафинве! Даже если  мы  не
  достигнем цели, мы не будем просить помощи.  А  то  получится  точь-в-точь
  так, как говорил отец: мы будем выглядеть как капризные дети,  а  Валар  -
  как настойчивые нянюшки: сколько не считай  себя  самым  главным,  нянюшки
  своего все равно добьются, а ты и не заметишь.
       ...Как это ни  кощунственно,  хорошо,  что  отец  погиб  раньше,  чем
  встретился  с  Нолофинве.  Говорили  мне,  что  сын  Индис   очень   хотел
  повстречаться со старшим братом, и явно не для радостных объятий...
       ...Да, отец дрался бешено, недаром  его  назвали  Феанаро.  И  победа
  казалась близкой, и Орки бежали перед нами, но мы слишком  высоко  ставили
  себя и презирали Врага и его тварей. Я никогда  не  забуду  этого  черного
  страшного великана - он был выше отца на  голову  -  с  крыльями  дыма  за
  плечами и огненными глазами. Отец, видимо, был так поражен, что  Валарауко
  одним ударом опрокинул его  наземь  и  ушел,  даже  не  посмотрев  в  нашу
  сторону. Презирал нас, нас, Нолдор! Но мы были поражены ужасом и отступили
  поспешно, хотя никто уже не противостоял нам.
       ...Никогда не забыть первого впечатления от встречи с Орком.  Ужаснее
  всего, что они слишком похожи на нас. Слишком. И я боюсь - не знаю  почему
  - что могу стать слишком похожим на них...
                              5 ГОД I ЭПОХИ
     ...И в тот же час, когда смерть  настигла  Феанаро,  к  сыновьям  его
  пришло посольство Мелькора, Властелина Тьмы, с предложением мира.
       Тогда Майдрос Высокий, старший сын Феанаро, так сказал братьям своим:
       - Ныне должно нам поступить так:  сделаем  вид,  что  согласны  вести
  переговоры с Морготом и встретимся с его посланниками в назначенном месте.
  Мыслю я, что предложение мира не больше,  чем  ловушка,  в  которую  хочет
  заманить нас Враг. Но мы не так доверчивы и глупы,  как  полагает  он:  не
  посольство, а войско пойдет со мной. Если все обещания Врага - ложь, никто
  из слуг Моргота не вернется в Ангамандо. Если же нет - мы захватим пленных
  и будем диктовать Врагу свои условия...
       Он не договорил. Но одна мысль возникла  как  у  Майдроса,  так  и  у
  братьев его: повод для  переговоров  слишком  серьезен,  быть  может,  сам
  Черный Властелин будет вести их. Тогда,  Нолдор  не  сомневались  в  этом,
  удастся схватить и самого Моргота. Доставив его в Валинор,  Нолдор  вполне
  могли рассчитывать на  прощение  и  милость  Валар.  Кроме  того,  сыновья
  Феанора получили бы и Сильмариллы, ради которых покинули Валинор  и  из-за
  которых были прокляты Мандосом.
       Потому отборное войско Нолдор сопровождало  Майдроса.  Но  эльфийский
  отряд не остался незамеченным. Когда известия достигли Мелькора, с ледяной
  яростью в глазах он сказал:
       - Я дал потомкам проклятого рода последнюю  возможность  изменить  их
  судьбу. Если они не хотят решать  дело  миром,  я  буду  говорить  с  ними
  по-другому.
       Так и случилось, что оба посольства явились в сопровождении войск; но
  войско Мелькора было больше, и были в нем  Ахэрэ.  Засады  не  было.  Была
  стычка, в которой погибли  эльфийские  воины.  Но,  по  приказу  Мелькора,
  Майдрос был взят в плен и доставлен  в  Аст  Ахэ.  Тогда  братья  Майдроса
  отступили в укрепленный лагерь в Хитлум, Туманной Долине.
       И в то время снова пришли к ним посланцы  Мелькора,  дабы  возвестить
  волю его:
       - Так говорит Мелькор, Властитель  Тьмы,  к  Нолдор  из  рода  Финве,
  сыновьям Феанаро. Да будет Майдрос заложником в Аст Ахэ до той поры,  пока
  Нолдор не прекратят войну и не покинут эти земли; да  возвратятся  они  на
  Запад или же уйдут на юг Эндорэ.
       Но так решили сыновья Феанаро, братья Майдроса: Моргот обманет  их  и
  не даст свободы Майдросу. Вернуться в Валинор они не могли: проклятье Намо
  и клятва Феанаро равно удерживали их. Не желали они ни прекращать  войн  с
  Врагом, ни покидать земли Белерианда, которые хотели подчинить себе и  где
  желали основать  королевства  потомков  Финве.  Жажда  власти,  стремление
  вернуть Сильмариллы - достояние их рода, желание отомстить Врагу - все это
  в их глазах стоило много больше, чем жизнь их старшего брата.
       Главой посольства Мелькора был человек с Востока именем Улф.  Впервые
  Элдар Валинора видели человека; но  им  не  было  дела  до  того,  что  за
  существо перед ними.
       Он был посланником: его выслушали.
       Он был посланником Врага: выслушав, его обезглавили.
       И тело его отдали псам, и голову его швырнули к ногам  сопровождавших
  его.
       Когда Мелькор узнал о  смерти  посланного,  боль  и  холодная  ярость
  поднялись в сердце Валы; и услышав решение сыновей  Феанаро,  приказал  он
  привести Майдроса.
       - Что мне делать ныне с тобой, Нолдо, потомок Финве, сын Феанаро?  Ты
  видел сам: братья твои отреклись от тебя. Я не хочу убивать тебя - в  этом
  нет смысла. А отпустить тебя, - Вала прикрыл  глаза  и  стиснул  руки,  но
  голос его был ровным, - отпустить тебя не могу.
       - Делай, что хочешь, убийца,  раб,  падаль!  Подлостью  удалось  тебе
  захватить меня в плен...
       - Ты забываешь, Нолдо, я предлагал мир. Вы выбрали - войну.
       - Род Феанаро еще отомстит тебе, палач!
       - Род Феанаро? - жестко усмехнулся Вала. - Знаешь ли ты, кто была его
  мать?
       - Мириэль Сэриндэ была Нолдэ!
       - Среброволосая и темноглазая? Тайли Мириэль была из Эльфов Тьмы, и в
  твоем отце - половина их крови.
       - Ты лжешь!
       - Лгу? - посмотри на своих братьев! Маглор умеет слышать песни мира -
  так же, как они! И разве никогда тебе не казались черными глаза Келегорма?
  А Карантир - единственный среди Элдар - смуглый, как и брат Тайли, у  него
  такие же волосы - черные с отливом в огонь.
       - У Мириэль не было братьев!
       - Был. Его имя было Ахтэнэр. Он был  казнен  по  приговору  Финве.  В
  Валиноре. А сестра ее, Ориен, погибла здесь.
       - Лжешь!
       - Лгу? - посмотри на Амрода и Амраса: разве они Нолдор  по  духу?  Их
  волосы светлее, чем у Тэлери, и отливают  серебром.  Они  могли  бы  стать
  говорящими-с-травами или слушающими-землю...
       - Лжешь! - Майдрос дрожал от гнева и бессилия.
       - Лгу... - Вала неожиданно  грустно  улыбнулся.  -  Мириэль  -  Тайли
  Мириэль - приходила ко мне - там, в чертогах Мандоса...
       - Молчи! Как смеешь ты, беглый раб Валар, позорить наш род?! Радуйся,
  что я не могу загнать тебе назад в  глотку  твои  лживые  слова!  Будь  ты
  проклят! Я еще увижу кару, которая постигнет тебя;  гнев  Валар  падет  на
  тебя, и ты еще будешь молить о пощаде - помнишь, так уже было?
       - Замолчи, - Вала пытался справиться с собой.
       - ...И будешь ты висеть, закованный, на горе Таникветил, как...
       Майдрос осекся. Мелькор стремительно поднялся с трона, шагнул к нему,
  и Эльф невольно закрыл лицо руками, словно хотел защититься - от чего?  От
  смерти? От удара? От взгляда Мелькора?
       Вала заговорил. Голос его  был  ровным  и  страшным.  Без  интонаций.
  Неживым.
       - Славный подвиг. Гордость вашего рода. Конечно, тебе  рассказали  об
  этом. Но ты сам избрал себе кару. Ты испытаешь то же, что и  они.  Изведай
  боль тех, о ком вы не желаете помнить, внук Финве.
       И по приказу Мелькора за правую руку на  стальной  цепи  повешен  был
  Маэзрос на одном из пиков черных гор.
       Сначала он молчал. Потом выворачивающая суставы  боль  стала  сильнее
  его, и он начал кричать. У каждого есть болевой порог; Маэзрос  перешагнул
  его, и крики Эльфа смолкли, и полубеспамятство охватило его.
       Не выдержал Мелькор.
       - Освободите его! Освободите, снимите с него цепи - пусть идет,  куда
  хочет! Пусть уходит! Я не могу этого видеть!
       - Он получил по заслугам, Властелин, - жестко сказал Гортхауэр.
       - Я не палач, - ответил Мелькор.
       Однако посланные вернулись ни с чем.
       - Нас опередили, Властелин...
       Из "дневника" Майдроса:
       ...Похоже, я, старший из рода старшего  сына  Финве,  первым  изведаю
  тяжесть проклятья, павшего на наш  род.  О,  я  хотел  казаться  мудрым  и
  могучим. Еще бы - самый  старший  в  семье,  выше  всех  ростом,  законный
  наследник короны Финве. Собирался перехитрить Врага - перехитрил  себя.  И
  понял всю цену братской любви в нашем семействе. Но кто же  мог  подумать,
  что Враг не лжет? С молоком матери мы впитали простую  истину:  Враг  есть
  Ложь. И обманом мы хотели ответить на обман...
       ...Тогда, когда меня,  связанного,  тащили  в  Ангамандо,  я  уже  не
  надеялся ни на что. Знал, что мне конец. Может, мне следовало быть  хитрее
  и скрытнее, не кричать ему в лицо всех тех оскорблений, что я выкрикнул  в
  отчаянии? Может быть. Ведь он знал тогда, что братья  предали  меня...  Не
  забуду его слов: "Изведай боль тех, о ком  вы  не  желаете  помнить,  внук
  Финве".
       Я ненавижу его. Нет, это не  пламенная  ненависть.  Эта  ненависть  -
  привычная с детства, холодная и спокойная.  А  братцев  своих  я  ненавижу
  действительно пламенно. Не они пришли спасти меня, видимо, считая мое дело
  пропащим. Не они, а преданный мной Финакано...
       ...Как они пялились на меня! Маглор, этот болван, что кроме песен  ни
  в чем не смыслит, хлопал глазами, разинув рот. Красавчик  Келегорм  прятал
  свой страх и стыд за кривой улыбочкой. У него пухлые  яркие  губы,  как  у
  Куруфина, отцова любимца. Куруфин и Карантир стояли рядом -  оба  мрачные,
  словно мое возвращение им - нож острый. Я не говорю об  Амрасе  и  Амроде,
  эти вообще своего мнения не имеют,  куда  один,  туда  и  другой.  Они  не
  слишком похожи на Нолдор - им больше по душе Ороме, чем Ауле. Короче, меня
  не ждали. И не хотели видеть. У меня было полное право отплатить им. Я так
  и сделал. Я передал право первородства Нолофинве. И мне  было  плевать  на
  возмущение братцев. Когда Карантир  попробовал  что-то  возразить,  я  так
  рявкнул на него, что он попятился в страхе. Ничего, пусть узнают,  кто  из
  нас старший. Я сделал свое дело - никто из них не станет королем Нолдор. А
  Нолофинве - отныне верховный король Инголдо-финве -  и  его  народ  теперь
  превозносят меня. Но мне по-прежнему стыдно смотреть в глаза Финакано.
       ...Однако пришлось увести братцев с их воинством подальше  от  земель
  Нолофинве, чтобы не началась грызня. Карантир долго жить в мире  не  может
  ни с кем...
       ...Предания гласят, что лишь один из Валар приходил к Людям. Предания
  гласят,  что  лишь  единожды  Мелькор  покидал  свою  твердыню  на  севере
  Белерианда.
       Предания не лгут.
                      ЗЕМЛЯ-У-МОРЯ. 5-250 ГОДЫ I ЭПОХИ
     ...Черный ветер качнул  ветви  деревьев,  пригнул  высокую  траву.  В
  следующую минуту человек устало опустился на землю и лег,  подставив  лицо
  мягкому свету звезд.
       Слишком тяжело. Дорого обходятся валимарские  украшения.  Он  грустно
  усмехнулся: никогда не думал, что можно отнять эту способность - летать.
       Он не сразу поднялся. Было хорошо  просто  лежать  в  высокой  траве,
  вдыхая горьковатый свежий ветер. Ветви деревьев тихо покачивались над ним,
  и шептали что-то звезды...
       Здесь все было знакомо ему, хотя те деревья, что когда-то  создал  он
  для этих лесов, теперь упирались вершинами в небо - а он помнил  их  юными
  робкими ростками, едва доходившими ему до колена.
       Он шел медленно и  осторожно,  вдыхая  терпкий  запах  можжевельника,
  бережно раздвигая ветви молодой поросли. Листья были влажными от  росы,  и
  седые волосы его были осыпаны  мелкими  сверкающими  каплями.  Он  собирал
  прохладные кисловатые розово-красные ягоды брусники: они приятно  холодили
  ладони, и он чувствовал, как утихает боль...
       Звери выходили ему навстречу из лесной чащи: странные,  невиданные  в
  Средиземье молчаливые звери,  похожие  на  неясные  чудесные  видения,  на
  призрачные колдовские фигуры, сотканные из лучей луны  и  тумана.  Они  не
  боялись его, и он улыбался им.
       А потом появился Белый Единорог - первый из этого древнего рода,  чьи
  глаза были похожи на зеленый луч, странный дар моря и  заходящего  солнца,
  по преданиям делавший людей счастливыми. Единорог помнил его  и,  подойдя,
  положил голову ему на плечо. Зажмурил  огромные  удлиненные  глаза,  когда
  осторожная рука провела по его гордой шее.
     "Ты помнишь?.." "Да. Только ты был другим, Крылатый".
     "Я изменился".
     "У тебя печальные глаза,  а  волосы  совсем  белые...  Что  с  твоими
  руками?" "Не надо, малыш", - длинные пальцы перебирали шелковистые пряди гривы
  Единорога.
     "Куда ушли твои ученики, Крылатый? Я давно не видел их..." "Не надо".
     "Люди, пришедшие сюда, похожи на них. Они умеют говорить с нами".
     "Я знаю".
     "Ты мудр, Крылатый. Ты останешься?" "Нет. Я должен вернуться".
     "Зачем? Ведь тебе больно..." "Я должен".
       Единорог вздохнул. Его  дыхание  было  похоже  на  прохладный  ветер,
  несущий аромат горьких трав.
       Вместе они дошли до Долины Белых  Ирисов.  Крылатый  долго  стоял  на
  берегу реки, склонив голову. Когда-то он создал эту  колдовскую  долину  с
  мыслью, что его ученики будут приходить сюда,  и  не  мог  понять,  почему
  здесь царит такая печаль... Единорог пошел вперед, но обернулся.
     "Идем со мной".
       Крылатый покачал головой.
     "Идем. Долина исцелит от боли - ведь ты знаешь  это,  ты  сам  сделал
  так".
     "Нет. Благодарю тебя. От этого не исцелить... Прощай".
     "Прощай, Крылатый..."
       Волны крупных цветов сошлись за ним,  колыхаясь,  словно  от  легкого
  ветра.
       Дверь отворилась бесшумно - он скорее почувствовал, чем услышал  это.
  Не оборачиваясь - как страшно обмануться!
       - Учитель?
       Ответа нет. Он резко обернулся, вскочил -  и,  ничего  еще  не  успев
  понять, крепко обнял, уткнулся лицом в грудь:
       - Учитель... Ты пришел... Я так ждал тебя...
       - Наурэ, мальчик...
       - Входи скорее, садись... Я знал, я чувствовал... Учитель...
       Пришедший отпустил плечи Наурэ, мягко отстранил его и  сел  у  стола,
  спрятав руки в складках плаща. Ученик опустился в кресло напротив.
       - Светильник...
       - Да, да! Ты сам научил меня - помнишь? - Наурэ улыбнулся, но  вскоре
  ясная, почти мальчишеская радость исчезла с его лица:
       - Зачем... ты прячешь руки?
       Подобие горькой улыбки:
       - От тебя все равно не скроешь.
       Вала положил руки на стол, еле заметно поморщившись от боли.
       - Что... - хриплый до неузнаваемости голос, - что это?
       - Это ненависть, рожденная слепотой.
       - Твои волосы... снег...
       - Это боль.
       - Твой венец...
       - Это память и скорбь.
       - Ты... все видел... до конца?
       Молчание.
       - Кто это сделал? Ведь ты знаешь, скажи - кто?
       - Нет.
       - Почему...
       - Потому, что ты будешь искать его. И найдешь. Через сотни лет, но  -
  найдешь. И сумеешь убить - если всем сердцем  пожелаешь  этого.  Но  тогда
  Круг Девяти не сомкнется: ты отдашь всю силу ненависти.
       Наурэ опустил голову, потом тихо сказал:
       - Круг не замкнется. Нас только восемь. Одна...
       - Молчи!
       Вала резко поднялся, лицо его дернулось, как от удара.
       - Она вернется.
       - Но...
       - Молчи, я прошу тебя! Неужели ты не  понимаешь,  неужели  так  и  не
  понял - эта кровь - на мне? На мне, слышишь? Она тогда спросила - можно ли
  вернуться, если... А я - я не догадался. Нужно быть слепым, чтобы...
       - Прости меня, Учитель... если сможешь... - шепотом.
       - Не говори больше об этом. И  если...  Я  не  вправе,  но  если  она
  вернется, пока... - оборвал фразу. Сквозь зубы, как клятву. - Больше никто
  не умрет за меня - так.
       Снова долгое молчание.
       - Больше... никого?
       - Помнишь Гэлторна?
       - Я помню...
       - Он. И вы.
       - Все восемь живы, не тревожься: я  чувствую,  -  торопливо,  горячо,
  словно в страхе - не успеть сказать.
       - И черные маки, - непонятно сказал Вала, - целое поле. Только одного
  цветка нет.
       Обернулся; взглянул в глаза Наурэ:
       - Понимаешь... Гэлторн не помнит... как это было. Но ее там нет.
       - Учитель, не надо... Ты сам просил...
       - Помнишь, она  однажды  спросила  о  короне  из  молний?  Сказала  -
  наверно, Люди представляют богов такими... Только ведь, понимаешь,  я  был
  тогда один. И прежде никогда вам об этом не рассказывал. Она сказала  -  я
  помню.
       Улыбнулся вдруг - углом губ, нелепо и беспомощно:
       - Я так и не спросил - откуда...
       Он вышел к ним и  остановился  -  высокий  седой  странник  в  черных
  одеждах, прячущий руки в складках плаща. И те, что  собрались  на  главной
  площади Дайнтар в этот день - а был то День Звезды - смотрели  на  него  в
  молчании; высокая скорбь и древняя мудрость были в лице странника, а глаза
  его были как звезды - скорбные звезды над  погибшей  землей,  и  плащ  его
  похож был на изломанные крыла огромной птицы. И  поклонился  он  людям,  и
  склонились они перед ним, приветствуя его; странен был взгляд его - словно
  искал он в их лицах что-то, ведомое лишь ему одному. И спросили его:
       - Как имя твое, о странник?
       Чуть помедлив, он назвал имя. И показалось оно - именем  той  Звезды,
  что когда-то вела Эллири через море. И спросили его тогда:
       - Ты - Звезда? Ты - тот, кто зажег ее? Ты - тот, кого видел Эайир?
       Но он лишь улыбнулся печально и не ответил ничего. И более  никто  не
  заговаривал с ним об этом.
       Так пришел он к Эллири, и остался с ними на  долгие  годы.  И  Астар,
  Учитель Мудрости, называли его люди Эс-Тэллиа; а он звал их  -  Астэллири,
  Народом Надежды, и учениками своими...
                                   ДОМ
     Они называли эту вершину - Горт Элло, Вершиной  Звезды.  Черная,  как
  непроглядная ночь; высокая, как Скорбь; острая, как клинок,  приставленный
  к горлу неба... Нет, конечно в их песнях не могло быть  такого:  "клинок".
  Это - только его мысли.
       Здесь стоял его дом. Дом. Он невесело усмехнулся: по сути, у  никогда
  не было дома - не станешь ведь думать так о  каменном  замке...  Он  редко
  бывал в доме  -  и  все  же  возвращался  сюда,  когда  боль  воспоминаний
  становилась слишком сильной, чтобы утаить ее от Людей Надежды.
       - ...Астар, ты спишь?
       Он приподнялся и сел на ложе.
       - Нет, Элли. Я не умею спать.
       - Можно к тебе? Только я не одна, со  мной  друзья.  Можно?  Я  зажгу
  свечу?..
       - Не надо, - он сказал это слишком поспешно. Девочка встревожилась:
       - У тебя глаза болят?
       - Да. (Пусть лучше думают так.)
       - Мы ненадолго и совсем-совсем тихо...
       Они расселись кружком у его кресла.
       - Сказку рассказать? - улыбнулся он. Элли усердно закивала:
       - Расскажи еще про девочку и дракона...
     "...Дракон был совсем маленьким - ростом чуть больше девочки. Девочка
  тоже была маленькой, и ей нравился дракон - такой  красивый,  крылатый,  с
  сияющими глазами...
       Так они подружились, и иногда дракон позволял девочке забираться  ему
  на спину и подолгу летал с ней в ночном небе. Девочка смеялась, протягивая
  руки к небу, и звезды падали ей  в  ладони,  как  капли  дождя,  и  дракон
  улыбался, а из его пасти вырывались маленькие язычки пламени..."
       - А как его звали, Астар?
       - Элдхэнн...
       - Наш Ледяной Дракон?.. Но он не умеет дышать огнем, и чешуя  у  него
  черно-серебряная...
       - Элли, сестренка, это все-таки сказка...
       - Верно, Наис; но в любой сказке есть доля правды...
     "...Вдвоем они часто бродили по лесам. Была  у  них  любимая  поляна:
  красивые там были цветы, а неподалеку росла  земляника;  девочка  собирала
  ее, а горсть ягод всегда высыпала в драконью пасть. Дракону, конечно,  это
  не было нужно, - ему хватало солнечного света и лучей Луны, - но маленькие
  прохладные ягоды казались такими вкусными - может, потому, что их собирала
  для дракона девочка.
       Вечером она набирала сухих  сучьев,  и  дракон  помогал  ей  развести
  костер, а сам пристраивался рядом. Они  смотрели  на  летящие  ввысь  алые
  искры, и девочка пела дракону песни, а он рассказывал ей чудесные  истории
  и танцевал для нее в небе, и приводил к костру  лесных  зверей  -  девочка
  разговаривала и играла с ними, и ночные бабочки кружились над поляной... А
  однажды пришел к костру Белый Единорог из Долины Ирисов, и говорил с  ними
  - мыслями, и это  было,  как  музыка  -  прекрасная,  глубокая  и  немного
  печальная..."
       - Это наша Долина Белого Ириса?
       - Нет, Илтанир. Это было очень давно - не здесь...
     "...Шло время, девочка подросла, а дракон стал  таким  большим,  что,
  когда он спал, его можно было принять за холм, покрытый  червонно-золотыми
  листьями осени. Нет, они остались друзьями; но дракон все чаще  чувствовал
  себя слишком большим и неуклюжим, а девочка была  такая  тоненькая,  такая
  хрупкая...
       Больше он не мог бродить с девочкой по лесу, и, если бы он  попытался
  разжечь костер, его дыхание пламенным смерчем опалило бы  деревья.  Дракон
  печалился, и девочка рассказывала ему смешные истории,  чтобы  развеселить
  его хоть немного, а он боялся  даже  рассмеяться:  сожжет  еще  что-нибудь
  случайно...
       Один раз он пожаловался  Единорогу  -  говорил,  что  не  хочет  быть
  большим. Лучше бы я оставался маленьким, вздохнул дракон, и мы  гуляли  бы
  вместе, играли бы, а сейчас? И Единорог ответил: у каждого свой  путь,  ты
  сам скоро это поймешь...
       А потом пришла в эту  землю  беда.  Неведомо  откуда  появился  серый
  туман, и там, где проползал  он,  не  оставалось  ничего  живого.  Увядала
  трава, осыпалась листва с деревьев, в ужасе бежали прочь звери и  умолкали
  птичьи песни. Все ближе подбирался туман, несущий смерть, и не знали люди,
  как защитить себя и что делать. Тогда ушел дракон, и долго никто ничего не
  знал о нем, а девочка стала молчаливой и печальной...
       Он вернулся.  Золотая  чешуя  его  потускнела,  волочилось  по  земле
  перебитое крыло,  и  темные  пятна  крови  отмечали  его  путь,  и  устало
  прикрывал он сияющие глаза.
       Он вернулся и сказал: Это больше не вернется. А потом лег на землю  и
  уснул. Он был похож на холм, укрытый червонно-золотыми листьями осени.  Он
  спал долго. Менялись звезды в  небе,  отгорела  осень,  зима  укутала  его
  снегом... А потом наступила весна, и расцвели  рядом  со  спящим  драконом
  цветы - золотые, как его крылья, алые, как его пламя, пурпурные,  как  его
  кровь... А девочка все ждала: когда же дракон  проснется?  И  приходила  к
  нему, и гладила его  сверкающую  чешую,  плакала  потихоньку  и  пела  ему
  песни...
       Тогда вышел  к  ним  из  леса  Белый  Единорог,  мудрый  зеленоглазый
  Единорог. И дракон проснулся.
       Так ли уж плохо быть большим, спросил Единорог.
       У каждого свой путь, ответил дракон, теперь я понимаю.
       Они молчали. Над ними мерцали звезды. Неподалеку в доме горел свет, и
  они услышали, как там смеются дети..."
       - А какая она была?
       Казалось, он говорит сам с собой:
       - Смелая. И печальная. Тоненькая, как стебелек полыни, а глаза -  две
  зеленых льдинки. И серебряные волосы.
       - Красивая? - шепотом спросила Элли.
       - Очень.
       - А что было потом?
       Он помолчал немного, потом ответил:
       - Она выросла, стала взрослой... Один из лучших менестрелей той земли
  полюбил ее и взял в жены. У них было двое детей...
       - И они жили долго-долго, да? И были счастливы?
       Он снова ответил не сразу:
       - Да.
     "Скажи уж лучше - и умерли в один день. Так будет вернее..."
       - А как ее звали?
       - Элхэ.
       - Красивое имя. Только грустное...
     "Нет, нельзя так... Но куда мне бежать от  этого  воспоминания?  Твоя
  кровь - на моих руках... Твое сердце - в моих ладонях - умирающей  птицей,
  и не забыть, не уйти... Вот ведь чего наплел. Тоже мне, сказитель.  И  кто
  только за язык тянул..." 
       "А ты скажи, скажи им  правду!  Что  не  прекрасного  менестреля  она
  полюбила, а слепца  и  труса  с  холодным  сердцем.  И  не  жила  долго  и
  счастливо, потому что бессмертный глупец позволил ей умереть за него!"
       - О чем ты задумался, Астар?
       - А?.. Да... А почему Тай не пришел?
       - Заболел...
       И тут они заговорили все разом:
       - Но ничего, он скоро поправится...
       - Знаешь, день его Звезды близко...
       - Мы решили, что все подарки сделаем сами...
       - Мы с братом собрали его любимые сказки; я записал, а  брат  украсил
  книгу - синим и серебром, Тай любит эти цвета...
       - А я подарю флейту. Он так хочет научиться играть на флейте...
       - А я написала песню...
       - Я осенью  янтарь  нашел.  Там,  знаешь,  если  долго  вглядываться,
  кажется - солнечный замок... Это, наверно,  не  совсем  честно  -  я  ведь
  ничего не делал, - мальчишка смутился.
       - Почему же? Ведь ты искал его, правда? А потом  полировал,  старался
  сделать так, чтобы другие тоже увидели твой солнечный  замок  в  янтаре...
  разве не так?
       - Да... Как ты узнал? - просиял парнишка.
       - Это несложно, - Вала улыбнулся. - А ты что же молчишь, Илтанир?
       -  Я  сделал  серебряный  якорек.  Он,  говорят,   приносит   счастье
  мореходам, - Илтанир вздохнул. - Знаешь, Тай рассказывал... Ему много  раз
  снился кораблик... ну, как старый мореход из Тииайн делает  -  совсем  как
  настоящий, только маленький. Тай  пытался  нарисовать  -  не  выходит.  Он
  говорит - это как серебристая чайка. Вот бы такое подарить ему...
       ...Вала  бесшумно  вошел  в  комнату,  поставил  что-то  у  изголовья
  Тэллайо. Постоял, улыбаясь своим мыслям, потом осторожно провел  рукой  по
  волосам спящего и так же тихо вышел, затворив за собой дверь.
     "Есть у них в сказках добрый волшебник, которого Элго Тхорэ посылает,
  чтобы исполнять мечты. Дети верят, что раз в жизни он приходит к  каждому.
  Ну, вот я и побывал им..."
       Праздник удался на славу. Глаза Тэллайо лучились радостью,  он  время
  от времени на его лице появлялась загадочная улыбка.  Наконец,  видно,  не
  выдержав, он поднялся:
       - Я вам хочу  показать...  вы  такого  еще  не  видели!  -  счастливо
  рассмеялся и выбежал из комнаты.
       Вернулся почти тут же, с посерьезневшим, почти торжественным лицом:
       - Вот!
       Дети затаили дыхание:  в  руках  Тай  осторожно,  как  птицу,  держал
  маленький  кораблик  -  совсем  как  настоящий,   неуловимо   похожий   на
  серебристую чайку. На узком черном вымпеле мерцала единственная  звезда  -
  знак Странников Моря.
       - Я проснулся - и увидел... Совсем такой,  как  во  сне...  Я  думал,
  только в сказках желания исполняются... Давайте дадим ему имя!
       - Назови  его...  -  Илтанир  на  минуту  задумался,  потом  закончил
  решительно. - Назови - Анд'Элло'р, "Дар Звезды".
       - А у него над входом - Знак Одиночества... - ни к кому не обращаясь,
  тихо сказала Наис.
       ...И снова - уже  не  в  первый  раз  -  у  его  дома  появился  знак
  Одиночества: спящий дракон цвета листьев полыни на узкой черной ленте...
       - Пустите меня!..
       Отчаянный  женский  крик  заставил  его  вздрогнуть.  Он  еще   успел
  машинально набросить плащ, спрятать  в  его  тяжелых  складках  обожженные
  руки.
       - Пустите, пустите!..
       Крик захлебнулся. Она вбежала в  комнату  -  спутанные  волосы  цвета
  золотистой сосновой коры  почти  скрывают  лицо.  Двое  мужчин  растерянно
  замерли на пороге, не зная, что делать. Он сразу же забыл о них: он  видел
  только эти глаза, переполненные болью.
       Женщина рухнула к его ногам, обнимая колени Валы:
       - Звезда... помоги мне... помоги... Я знаю, ты можешь... Помоги!
       Он поднял ее, осторожно усадил на скамью.
       - Что случилось?
       Видимо, сказалось страшное напряжение:  женщина  разрыдалась,  закрыв
  лицо руками. Один из пришедших с  ней  поспешно  вышел  -  наверное,  воды
  принести; второй, совсем еще  мальчишка  -  Хэлтэ  было  его  имя,  и  ему
  предстояло стать корабелом, - сбивчиво  стал  объяснять.  Нескольких  слов
  было достаточно. Он решительно шагнул к дверям, бросив через плечо:
       - Скорее!
       У него было красивое имя - Тэллайо. И сам он был  красив  -  высокий,
  стройный, светловолосый, с глазами цвета моря. Он говорил: твое имя -  как
  морская соль на губах. Наис. Горечь. Он называл - Исилхэ, говорил  -  твои
  руки белы и нежны, как морская пена. Он называл -  Тииа,  говорил  -  твои
  глаза чисты, как спокойное море в солнечный день.
       Маленькая Хэйтэл  -  Чайкой  назвал  он  ее  -  все  никак  не  могла
  успокоиться в тот вечер; и утром, едва стало светать, побежала на берег  -
  тревожилась за отца. Оказалось - не зря. Он любил море, а  море  оказалось
  жестоким к нему, и разбитую ладью выбросило на черные камни.
       Он никого не узнавал, ничего не видел вокруг. Кричать не мог: хриплое
  неровное дыхание и пузырящаяся на губах  кровь.  Целитель,  страшно  белея
  лицом, сказал: "Я могу только дать ему быструю смерть". А  она  не  хотела
  верить, не смела даже на миг подумать, что все кончено. "Ведь он жив,  как
  же можно терять надежду? - она умоляюще заглядывала в  глаза  целителю,  -
  ведь он жив..."
       И вот - когда не осталось иной надежды, она пришла сюда.
       Он быстро осмотрел рыбака. Кости переломаны, похоже,  задето  легкое,
  поврежден позвоночник... Уже готов был  сказать,  что  помочь  нельзя,  но
  слова замерли на губах, когда представил себе глаза Наис.
       - Уходите. Все. Пусть никто не входит, пока я не позову. Уходите.
       Он говорил глухо и резко, выталкивая из себя  фразы.  За  его  спиной
  почти бесшумно затворилась дверь. Тогда он сбросил плащ  и  склонился  над
  тем, что несколько часов назад было молодым и сильным человеческим телом.
       ...Что было потом? Сколько длилось это? Он не  помнил.  Он  принял  в
  себя  боль  человека,  и  разрывало  изнутри  легкие,  он  дышал   хрипло,
  прерывисто, но постепенно боль  утихала,  и  он  мог  терпеть  ее...  Этот
  холодный величественный голос: "Но век их будет недолог..."  А  потом  то,
  что слышал лишь он один: "Ты слишком много видишь. Так  вот  смотри  ныне,
  что станет с твоими тварями! Свободы для них захотел?  И  дорого  заплатят
  они за эту свободу! Твои творенья еще проклянут тебя!"
       Показалось? Нет, боль уходит, и ровнее бьется сердце  под  обожженной
  ладонью...
       ...Он так любил море, этот ветер, с привкусом  соли  на  губах...  Он
  распахивал рубаху, и ветер омывал его грудь, он смеялся и пел, и море было
  ласковым и светлым, теплым как руки матери... Оно пело, и  пела  ладья,  и
  пели волны... Ведь он же слышал, слышал это! А потом - удар, разбивающий в
  щепы маленькое суденышко, черные камни, разрывающие плоть...
     "Сейчас... сейчас все пройдет... и будет ветер петь  в  парусах,  все
  еще будет... Твой час еще не пришел - ты будешь  жить.  Я  не  отдам  тебя
  смерти, ты слишком молод, чтобы уйти..."
       Только следы шрамов остались на золотой от загара коже. Человек  спал
  глубоким спокойным сном. Это было последнее, что успел понять Вала.  Потом
  он просто опустился на колени у ложа и так замер, не в силах подняться...
       ...Что-то прохладное и  влажное  осторожно  коснулось  его  лица.  Он
  медленно приходил в себя. Получается, так и сидел здесь,  да  с  открытыми
  глазами - только не видел  ничего,  и  не  слышал...  Да,  зрелище  не  из
  приятных. Он не сразу понял, что происходит, откуда здесь Наис. А,  поняв,
  дернулся, словно хотел дотянуться до плаща.
       - Нет-нет, не надо! Отдохни...  -  ее  губы  кривились  в  измученном
  подобии улыбки.
       - Ты видела, - хрипло сказал он.
       - Если бы я знала, Элло,  разве  посмела  бы  я...  ох,  я  не  то...
  прости... Надо было уйти, а я не смогла...
       Оба они смотрели теперь на его руки: она - с болью и  растерянностью,
  он - сжимая зубы.
       - Ты не бойся, Астэллар, - с трудом выговорила Наис. -  Я  никому  не
  скажу... Теперь я понимаю, почему ты не хотел, чтобы мы видели... такое.
       Он криво усмехнулся этому - "не бойся".
       - Кто?.. - почти беззвучно.
       - Не спрашивай.
       - Ты воистину всесилен... Когда я была маленькой, - она говорила, как
  во сне, не замечая катящихся по лицу слез, - я любила  слушать  легенды  о
  богах. Там и о тебе было; только теперь я вижу  -  ты  сильнее,  чем  Элго
  Тхорэ наших преданий. И ты - человек. Знаю, можешь заставить меня  забыть.
  Я прошу тебя - не надо. Я не хочу. Я никому не скажу. Но я хочу помнить.
       - Я не отнимаю памяти.
       Он поднялся, набросил плащ.
       - Останься... куда ты, Элло?
       - Домой, - он глубоко вздохнул и повторил тихо, - домой.
       ...Его звали Лэнно - Маг, один из лучших учеников Крылатого.  Металлы
  и камни, цветы и травы открывали ему самые  сокровенные  свои  тайны.  Его
  называли мастером, но сам он считал себя только учеником, несмотря на  то,
  что у него самого уже был ученик.
       Илтанир. Ученик - в двадцать  шесть  лет,  серебряных  дел  мастер...
  Немного было равных ему в работе с серебром. Однажды  он  разговорился  об
  этом с Учителем:
       - Я вижу так: серебро - металл-красота. Золото слишком ярко, приторно
  как-то, что ли...
       - У нас... - Вала помолчал, потом продолжил. - На Севере золото  тоже
  не слишком любили. Была чаша... Но был ведь и венец.
       - Я помню. Но я больше люблю Луну и звезды, чем солнце.
       - А сталь и железо?
       - Это сила, но не красота. Железо жестоко.
       Вала невесело усмехнулся:
       - Оно и другим может быть, если слушать его...
       Илтанир пожал плечами. Ненадолго  снова  воцарилось  молчание,  потом
  Вала задумчиво сказал:
       - Хорошо. Я покажу тебе красоту железа.
       ...Мастера никто не станет тревожить, не нужен даже Знак Одиночества.
  Он работал один. Сбросил рубаху - некому было видеть его руки;  перехватил
  волосы кожаным ремешком... Не торопился: выжидал полуночных часов,  когда,
  под звездами знака Алхор,  черный  металл  обретает  полную  силу.  Смирял
  удивлявшее его самого нетерпение: хотелось увидеть, что  получится,  каким
  будет - это. Долгие дни прошли, прежде чем он покинул  кузню.  Остановился
  на пороге, щуря отвыкшие от солнечного света глаза.
       Илтанир уже ждал его - словно почувствовал, что сегодня работа  будет
  окончена.
       - Что?..
       Он кивнул - молча, внутренне посмеиваясь: кто бы  мог  подумать,  что
  Вала может знать обычную человеческую усталость.
       - Можно?..
       Он жестом показал - входи. Говорить было тяжело.
       Илтанир вернулся нескоро; когда вышел,  в  руках  его  был  цветок  -
  черная лилия: листья похожи на узкие клинки, стебель тонок, чашечка цветка
  чуть серебрится, словно светится, лепестки - как лепестки огненных лилий -
  изнутри усеяны мелкими красными пятнышками-искрами,  а  на  одном  мерцает
  тихим светом вечерней звезды капля росы, и лепесток чуть отогнулся под  ее
  тяжестью...
       Илтанир  держал  цветок  на  раскрытых  ладонях,   боясь   вздохнуть.
  Заговорил не сразу:
       - Я... я понял.
       И склонился перед Учителем.
       С тех самых пор он просил больше не называть его  мастером,  а  месяц
  спустя пришел к Лэнно: "Тано, я только ученик... Позволь  мне  быть  твоим
  учеником".
       ...Свечи горели в маленьком зале, трепетным светом озаряя лица троих:
  Лэнно наблюдал  за  тем,  как  плавится  в  тигле  металл,  Учитель,  стоя
  вполоборота к нему, что-то объяснял Илтаниру.
       Кипящий металл становился светящимся, серебристо-голубым. Лэнно хотел
  снять тигель с огня, но щипцы соскользнули...
       В бесконечное мгновение Вала обернулся - рванулся  вперед,  отшвырнул
  Лэнно к стене - подхватил рукой падающий тигель - поставил его на огонь...
       От непереносимой боли вскрикнул Илтанир, Лэнно стиснул голову руками,
  закусив губу - и так же внезапно, резко, боль отпустила их. Вала  стоял  к
  ним спиной, снова пряча руки в складках черного одеяния. Словно и не  было
  ничего - только капля расплавленного металла мерцает на каменных плитах.
       - Что... - хрипло выдохнул Лэнно.
       Не  может  быть.  Померещилось?..  Ощущать  чужую  боль  -   так   же
  естественно, как видеть или слышать. Но боли больше не было.
       - Что с тобой, Учитель?..
       Голос Валы прозвучал мягко и успокаивающе:
       - Ты забыл, Лэнно: я не человек.
       Лицо его напряженно застыло. Они не должны почувствовать это.  Только
  не закричать. Хорошо, что не  видят  его  лица  сейчас.  Нужно  выдержать.
  Усилием воли он заставил себя забыть об ожоге. Высокая нота иглой  чистого
  серебра вонзилась в мозг, волной нахлынула слабость.  Лучше  сесть,  но  -
  нет, нельзя, они поймут, что он солгал.
       - Ты хочешь сказать...
       - Да. Я не ощущаю боли.
       ...Ночь перевалила за полночь, когда Лэнно и Илтанир собрались  идти.
  Старший чуть замешкался, пропуская ученика вперед.
       - Учитель.
       - Да?..
       - Не думай, что я поверил тебе. Мелькор, - очень серьезно и  грустно.
  - Зачем ты делал это - сказал то, чего нет?
       Вала выдержал его взгляд, но сказать - "Ты ошибся" - уже не смог.
       Действительно, зачем? Ты умеешь задавать вопросы, Лэнно... И  правда,
  почему сразу решил, что они не должны знать этого? Старался оградить их от
  своей боли? - должно быть, не  только  это.  Не  хотел,  чтобы  -  жалели,
  пытался быть таким, как все, самому себе старался доказать,  что  раны  не
  превратили его в жалкого беспомощного калеку. И - что пользы в жалости или
  сострадании, если бессилен помочь? А ведь пытались бы. Он  слишком  хорошо
  помнил  срывающийся  шепот   Гортхауэра:   "Не   получается..."   Боль   -
  единственное, чего не хотел отдавать никому. Не  только  потому,  что  это
  было бы бесполезной и бессмысленной жестокостью - здесь,  среди  тех,  кто
  чувствует чужие страдания острее, чем свои: странным образом,  в  какие-то
  мгновения именно поэтому ощущал себя просто  человеком  -  не  бессмертным
  богом, не всемогущим Валой... В бессонные ночи ему оставалось только  это:
  боль - и воспоминания...
       ...Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна
  встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет - как стрела навылет.
       ...На  столе  неярко  горел   маленький   магический   светильник   -
  голубовато-белая звезда в хрустальном кубке - выхватывая из  мрака  зимней
  ночи усталое бледное лицо,  седые  волосы,  искалеченные  руки,  бессильно
  лежащие на столе. Не было слов - только мысли, тяжелые и горькие...
     "...совсем такие же, как - те. Неужели и сюда придет война... А  если
  я огражу эту землю от зла - не сочтут ли они себя избранными, не замкнутся
  ли в маленьком своем мире, не станут ли  прятаться  от  всего,  что  может
  нарушить их покой? Что со мной, неужели я разучился верить людям...
       Как мало сделано - и как же мало осталось сил... Все отдано Арте  без
  остатка, и - нужен ли я теперь..."
       Тень чужого, знакомого до саднящей боли в  груди  голоса.  Слова  шли
  извне, и он не решался понять - кто говорит с ним, почему сейчас с  ним  -
  так...
     "Но на всем в Арте - отблеск мысли твоей,  во  всем  -  отзвук  Песни
  твоей, часть души твоей, и пламя ее зажжено сердцем твоим  -  разве  этого
  мало? И разве не ищут люди встреч с тобой, знания и  мудрость  твои  -  не
  опора ли им, рука твоя - не защита ли им? Не опускай рук - в них Арта..." 
       "Мои руки... - он горько усмехнулся, разглядывая тяжелые наручники на
  запястьях. - Что я могу? Один я уже бессилен без этих людей. Скорее, не  я
  - они защита мне. Мое время на исходе, и кто вспомнит  обо  мне?  Впрочем,
  так ли уж это важно... Гортхауэр будет сильнее  меня  во  всем.  Я  -  уже
  ничто".
     "Не говори так! Он - часть твоей души,  продолжение  твоего  замысла.
  Да, ты прав - многое свершит он; но плох тот учитель, чей ученик  не  смог
  или не посмел стать равным ему, а ты ведь Учитель его. И не  смей  думать,
  будто ты - ничто! Если учитель отрекся от  своего  пути,  опустил  руки  и
  покорился судьбе - что делать ученикам? Ты - защита людям, а  они  в  свой
  час станут защитой тебе, и не по твоему приказу - по велению своих сердец.
  И память будет жить. И Звезда твоя будет гореть над миром..." 
       "Что проку в звезде? - я не всесилен, и не могу помочь всем,  хотя  и
  чувствую боль каждого, а они ведь надеются на меня".
     "Что проку было бы в свободе Людей, если бы боги хранили их ото  всех
  бед, делали бы все за них?  Им  оставалось  бы  только  желать.  Любовь  и
  милосердие богов стали бы карой для них,  ибо  там,  где  исполняются  все
  желания, нет места познанию и свершению, не  к  чему  стремиться,  и  сами
  желания умирают".
     "Но ведь эти люди умирают за меня!.." 
     "Не за тебя. За свою свободу, за свою землю,  за  тот  Путь,  который
  избрали сами. За то, чтобы остаться зрячими. Или ты хочешь  отнять  у  них
  право выбора? И разве не за то же сражались мы?" 
     "А та, чьей крови мне не смыть..." 
     "Учитель... - срывающийся шепот. - Учитель, Мелькор, мэл кори -  ведь
  я вернулась!.."
       Впервые - он поднял взгляд, не ожидая увидеть ничего,  кроме  ночного
  сумрака, страшась этого, с неясной безумной надеждой...
       Темные с проседью волосы, бледное до прозрачности юное лицо, то же  -
  и иное, и глаза - те же глаза...
       Он протянул к ней руки над звездным пламенем светильника:
     "Элхэ!.."
       Он сознавал, что это был сон, видение, бред.  Потому  что  невозможна
  встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет - как стрела навылет. Через
  тысячелетия - не  соприкоснуться  рукам.  Только  -  словно  прикосновение
  прохладного ветра к ладоням...
                         ПРОЩАНИЕ. 251 ГОД I ЭПОХИ
     Он шел по прозрачному светлому осеннему лесу - рассвет встретил его в
  дороге, и печальное солнце  цвета  молочного  янтаря,  затянутое  облачной
  дымкой, стояло сейчас высоко над горизонтом.
       Золотисто-коричневый шуршащий ковер листвы  стелился  ему  под  ноги,
  можно было идти долго, не думая об отдыхе, но  он  все-таки  опустился  на
  покрытую пружинящей палой хвоей землю  в  тени  темных  лап  вековой  ели.
  Медленная поздняя осенняя  бабочка  устало  опустилась  ему  на  колено  и
  замерла, греясь под лучами бледного солнца;  так  тихо,  что  слышно,  как
  шуршат, чуть вздрагивая, черные с отливом в зеленый металл крылья...
       Крылья. Он почему-то не подумал об этом. Наверно, живя  среди  людей,
  привык считать себя одним из них, да и просто хорошо было - идти  и  идти,
  вдыхая горьковатый запах сухих листьев.
       Осторожно, чтобы не спугнуть, он протянул к бабочке руку. Она  повела
  усиками и  медленно  перебралась  к  нему  на  пальцы,  цепляясь  за  кожу
  тоненькими лапками. Он усадил ее на плечо, и она снова замерла, распластав
  крылья - черно-изумрудная брошь.
       Он пошел вперед  -  медленно,  но  уже  не  останавливаясь,  лишь  на
  мгновение  задержался  у  молоденькой  рябинки,  чтобы  сорвать  несколько
  кораллово-красных ягод. У ягод был вкус осени  -  горчащий,  с  кислинкой;
  вкус дороги без возврата и светлой печали.
       На исходе дня он пришел к Долине Ирисов. Странно  было  видеть  белую
  пену поздних цветов - будто снег выпал. Ветерок  донес  легкий  неуловимый
  запах - и, словно это придавало сил, бабочка взмахнула крыльями, еще  раз,
  и еще, и, вспорхнув с его плеча, медленно полетела в долину.
       Крылья.
       Черные, как непроглядная  ночь,  они  медленно  распахнулись  за  его
  спиной, наполняя душу отчаянно-счастливым чувством полета и ледяного ветра
  высоты, бьющего в лицо. Он замер, полуприкрыв глаза; крылья резко рассекли
  воздух - боль ударила в плечи двумя острыми клинками,  и  он  сразу  понял
  все. И с глухим стоном медленно опустился на землю, уткнулся в нее  лицом,
  все еще не находя сил поверить...
     "Вот и все". Больше - мыслей не было. Он скорчился на  земле,  только
  теперь ощутив ее предзимний холод,  вздрагивая  всем  телом,  не  в  силах
  встать. Острые бурые хвоинки кололи лицо; он медленно перекатился на спину
  и замер, глядя в высокое  и  уже  недоступное  небо.  Чувство  смертельной
  усталости и опустошенности охватило его. Сам себе он казался сейчас  сухим
  листом, лишь на несколько мгновений ощутившим радость  полета  -  и,  став
  землей, забудет ли это...
       Вот и все.
       Он лежал, раскинув руки - ладонями вверх.
       Небо потемнело, зарядил мелкий дождь, затянул тонкой кисеей Долину  и
  лес, сделал дальние горы похожими на низкие кучевые облака... Он лежал, не
  шевелясь - не было сил даже поднять руку, стереть с лица  холодные  капли.
  Вскоре морось и вовсе прекратилась, небо расчистилось, и показались первые
  звезды.
       Так и будет. Арта выпьет его до капли, как земля пьет  этот  недолгий
  дождь. На что нужна чаша, если нечем наполнить ее вновь? Наверно,  уже  не
  будет ни больно, ни страшно: останется только это чувство звенящей пустоты
  - пустоты, которую нечем заполнить. И куда,  зачем  тогда  идти  ему,  что
  делать с бесполезным своим бессмертием...
       А ночь смотрела на него ясными и печальными глазами звезд,  и  помимо
  воли он начал вслушиваться в ту  Песнь,  которую  никогда  не  узнаешь  до
  конца, даже прожив тысячи лет - загораются и гаснут  звезды,  рождаются  и
  умирают миры, а Песнь живет...
       Он медленно поднялся,  постоял,  вытряхивая  запутавшиеся  в  волосах
  хвоинки и, осторожно ступая по живой земле, пошел по краю Долины,  пытаясь
  различить в Песне Арты отдельные мелодии - гор, цветов и трав...  На  этот
  раз Белый Единорог не вышел ему навстречу. Ничего, он останется на ночь  в
  доме Наурэ и уйдет на рассвете,  простившись  с  Учеником,  с  Долиной,  с
  Единорогом, с этой землей... И ему  мучительно  захотелось  хотя  бы  эту,
  последнюю ночь провести не в одиночестве: он ускорил шаги,  чтобы  быстрее
  добраться до узкой змеящейся тропинки, ведущей к дому в горах.
       Дом был пуст. Он понял это сразу, еще не успев  подняться  на  порог;
  понял, несмотря на то, что в  окне  мерцал  маленькой  звездой  магический
  светильник. И все же вошел.
       ...Голубовато-белое пламя в хрустальном кубке, до половины исписанный
  лист пергамента на столе... Он  склонился  над  рукописью.  "Трава  алгелэ
  листья  имеет  узкие  и  заостренные,  густо-фиолетовые,  с   серебристыми
  прожилками. Цветение начинается с пятого дня знака Йуилли;  цветы  мелкие,
  собранные в колос, бледно-фиолетовые, подобные звездам о семи лучах, запах
  имеют сладковатый; семена небольшие, исчерна-красные. Отвар  из  цветов  и
  молодых листьев помогает от грудных болезней  и  кровавого  кашля.  Полную
  силу цветы имеют при первых  вечерних  звездах  знака  Тайли;  семена  же,
  растертые и смешанные с соком ягод ландыша,  успокаивают  сердечную  боль.
  Время для сбора семян - первые два  часа  пополудни  трех  последних  дней
  знака Тагонн, но лишь при погоде сухой и солнечной..."
       На этом манускрипт обрывался.
       Он постоял посереди комнаты, раздумывая, не оставить ли что-нибудь на
  память. Нет, не нужно; Наурэ огорчится, узнав, что они разминулись.
     "Прощай, Ученик".
       Он вышел, притворив дверь. Тропа уводила дальше в  горы,  поворачивая
  на юг. И с каждым шагом все отчетливее становилось чувство тревоги.
       Остановился на краю обрыва: тропа резко сворачивала вправо, на закат,
  вниз уходила острыми уступами скальная стена. Его охватило жгучее  желание
  еще раз распахнуть бессильные больные крылья - хотя бы несколько мгновений
  полета, ветер примет и поддержит его,  не  может  не  поддержать  -  всего
  несколько мгновений, так мало  -  снова,  в  последний  раз  испытать  это
  щемящее чувство... Преодолевая режущую боль, он распахнул крылья  -  ветер
  ударил в них, как в паруса, словно отталкивал от края  пропасти,  хлестнул
  по глазам, заставив зажмуриться.
     "Учитель..."
       Ортхэннэр?..
     "Учитель, я ждал тебя,  я  жду  тебя  -  столько  лет...  мне  иногда
  кажется, что ты не вернешься, и тогда  становится  холодно  и  пусто,  как
  ребенку, заблудившемуся в ночном лесу, продрогшему и обессилевшему...  Мне
  был неведом страх - а теперь я боюсь, что ты не возвратишься. Я никогда не
  смогу сказать тебе этого - но если бы ты знал,  если  бы  ты  слышал  меня
  сейчас, Учитель... Столько людей в твоем замке - а мне  холодно  и  пусто,
  так одиноко, словно стою на равнине под  ледяным  ветром,  и  ветер  летит
  сквозь меня - если бы ты мог услышать, если бы ты знал, как я жду  тебя  -
  бесконечны часы Бессмертных... Я знаю, ты там, где  нуждаются  в  тебе,  а
  потому даже наедине с собой не смею сказать, как ты нужен - мне...  Я  жду
  тебя - возвращайся, Учитель..."
       Он прижался к камню щекой, вслушиваясь. Нет,  больше  ничего.  Только
  горное эхо донесло - тень слова, шепот ветра, шорох осыпи - "Учитель..." А
  может, показалось.
       Он пошел вперед - ощупью, не сразу решившись открыть глаза.
       - ...Что ты? - Наурэ оглянулся на Единорога -  тот  казался  статуей,
  отлитой из лунного света,  только  раздувались  чуткие  ноздри  и  мерцали
  миндалевидные глаза.
     "Он был здесь. Ты не чувствуешь? У боли горький запах. И еще - кровь.
  Ты не чувствуешь?"
       Только теперь Наурэ понял, что так тянуло его к дому.
       - Учитель?! Он... был здесь? Как же я... Он вернется?
     "Нет. Разве ты не слышишь? Терновник говорит - прощай... Он не придет
  больше".
       Наурэ не хотел, не мог верить - и все же поверил сразу.
       - Никогда... - шепотом. - Почему... Почему  он  не  дождался  меня?..
  Может, я еще успею...
     "Нет. Он ушел далеко. Он не хотел тебе боли".
       - А это - разве это не боль?! - крикнул Наурэ, сжимая кулаки.
     "Гэллэн..."
       - Подожди... - человек провел рукой  по  лбу,  потер  висок,  начиная
  что-то смутно осознавать. - Ушел, говоришь ты?..
     "Гэллэн... Он не хотел, чтобы ты  сам  увидел.  Он  больше  не  может
  летать".
       Человек медленно опустился на землю.
       - Почему?..
     "Ирисы говорят... и лес. Я не знаю ответа, Гэллэн".
       Человек долго молчал, потом с трудом встал на ноги, сделал шаг к дому
  - ссутулившись, бессильно опустив руки, - и, внезапно обернувшись, крикнул
  в ночь:
       - Учитель!..
       Эхо подхватило отчаянный  крик.  Единорог  подошел  ближе  и  положил
  голову на плечо человеку, глядя во тьму миндалевидными печальными глазами.
       ...И вновь слагали Люди легенды о Боге, Пришедшем-в-Ночи, об  Учителе
  Людей, о человеке-птице... И те немногие, что знали его имя, хранили  это,
  как великую тайну...
                                 АСТ АХЭ
     Ангбанд, Железная Тюрьма, оплот  зла.  Удушливый  дым,  вызывающий  в
  воспаленном  мозгу  кошмарные,  лишающие  разума   видения,   вьется   над
  Тангородрим - над  горами,  чьи  обломанные  ядовитые  клыки  впиваются  в
  истерзанное небо. Кто вернется назад из тех, за кем  с  лязгом  сомкнулись
  железные челюсти  Врат  Ангбанда?  Страшны  мрачные  подземелья,  подобные
  лабиринтам, где лишь звон тяжелых мячей и хриплый лай команд, да горестные
  стоны узников. Здесь обитель порождений бездны, Орков;  здесь  измысливают
  чудовищные мучения для пленных,  пытки,  ломающие  тело,  калечащие  душу,
  сводящие с ума. Здесь царство ужаса и ненависти. Здесь  оплот  того,  кому
  неведомо милосердие, для кого честь -  лишь  пустой  звук:  Черного  Врага
  Мира, Моргота.
       Аст Ахэ, Твердыня Тьмы, замок скорбной мудрости. Ночью  густой  туман
  окутывает бесснежные Горы Ночи, Гортар  Орэ,  навевая  печальные  странные
  видения. Стройные гордые башни, словно высеченные из мориона и  обсидиана,
  вырастают из скал, устремленных в небо. Кто вступит во врата Аст Ахэ - что
  увидит  он,  что  изведает  он?  Бесконечны  анфилады  сумрачно-прекрасных
  высоких залов, высеченных в камне,  где  невольно  тише  начинают  звучать
  голоса, и  редко  звенит  серебро  струн.  Здесь  не  поют  веселых  песен
  менестрели: горькая память и высокая скорбь в их балладах, светлая  печаль
  по ушедшим  навсегда.  Здесь  не  место  бессмысленной  жестокости,  здесь
  властвует суровый закон чести. Здесь  оплот  того,  кто  стал  учителем  и
  защитником людей: Черного Валы Мелькора.
       Воин Тьмы посмеется над  нелепыми  страшными  сказками  об  Ангбанде.
  Верный сочтет безумцем говорящего об Аст Ахэ. Где правда,  где  ложь?  Кто
  сможет пройти по грани между Светом и Тьмой, кто посмеет увидеть истину?
       ...Стать воином Аст Ахэ - великая честь, которой  удостаиваются  лишь
  лучшие. И каждый  мальчишка  в  землях  Властелина  Тьмы  мечтает,  что  в
  восемнадцать лет вступит в Черную  крепость,  как  воин  Аст  Ахэ.  Каждый
  верит, что его  тут  же  пошлют  в  бой,  каждый  готов  отдать  жизнь  за
  Властелина. Но лишь на пятый год можно стать одним из Черного  Воинства  -
  многое должен постичь юноша, прежде, чем сможет он сказать о  себе:  "Я  -
  воин Аст Ахэ".
       Воины Аст Ахэ не носят блистающих доспехов и ярких плащей. Одежды  их
  черны, как скорбь, и нет гербов на их черных щитах. В бою  каждый  из  них
  стоит десятерых, но жестокость чужда им. Никто из Черных Воинов не откажет
  в милости раненому врагу, никогда кровь  женщины,  ребенка  и  старика  не
  обагрит меч воина Аст Ахэ.
       Воины Аст Ахэ - ученики Властелина. Честь для них дороже  жизни;  они
  мудры, и вожди прислушиваются к совету Черных Воинов.
       Ты можешь простолюдином или сыном вождя: для Аст Ахэ равны все, и сын
  вождя может остаться простым воином, а простолюдин -  стать  предводителем
  войска. Аст Ахэ нужна твоя сила, твой ум, твой талант, твое  сердце:  иных
  заслуг  нет,  иной  меркой  не  меряют  здесь  людей.  Воин  Аст   Ахэ   -
  справедливость и мужество, мудрость и твердость. Воинство Аст  Ахэ  -  щит
  Властелина для тех людей,  которых  называют  "низшими";  меч  Властелина,
  разящий врагов.
       Пройдет десять лет, и ты сможешь покинуть Аст Ахэ: другой займет твое
  место. Ты можешь остаться, но в Аст Ахэ нет стариков. Тот,  кто  чувствует
  приближение старости - уходит. И до конца жизни его будут почитать люди, а
  вожди и старейшины - прислушиваться к его советам.
       Ибо на всю жизнь для людей он - воин Аст Ахэ.
                       БРОДЯГА. 429 ГОД ПЕРВОЙ ЭПОХИ
     Во все века, во всех землях находятся неуемные непоседы, те, кому  не
  дают покоя вопросы - а что за тем холмом? за этими горами? в тех  лесах?..
  Во все века, во все времена они уходят из дома  в  дорогу;  не  Странники,
  которым должно узнать и  вернуться,  не  скитальцы,  которым  возвращаться
  некуда: их люди называют - бродягами. Таким и был Халдар из дома Хадора.
       Бывал он во многих людских поселениях; забрел однажды и в  Нарготронд
  к государю Финроду... Но дорога бродяги похожа на капризную и  своенравную
  женщину: никогда не знаешь, что выкинет в следующий момент. Эта  дорога  и
  привела Халдара за Северные Горы. Ничего особо хорошего увидеть  здесь  он
  не ожидал: по слухам, за Эред Энгрин, как называл эти горы Старший  Народ,
  лежали мрачные края, населенные невиданными чудовищами  и  дикарями,  что,
  пожалуй, и похуже всяких чудовищ будут. Но по дороге никого не  попадалось
  - ни чудовищ, ни людей, - зато зверья и птиц хватало, а в лесах было полно
  грибов и ягод. Леса  как  леса,  ничего  особенного  -  разве  что  зверье
  непуганное; да еще эта  долина  между  двумя  небольшими  речушками...  Он
  наткнулся на поросшие мхом камни - развалины моста, - и  ведь  дернуло  же
  любопытство проклятое, переплыл речной поток, добрался-таки на тот  берег.
  Ну, непохожи были эти места ни на что из того, что видел прежде.  Добрался
  - понял, чем.
       Весь берег зарос высоким -  по  грудь  -  чернобыльником,  а  кое-где
  пробивались маки - небывалые, бархатисто-черные, с темно-красным пятном  в
  чаше цветка. Ни зверя, ни птицы. Тихо. Пусто. Но  опасности  он  здесь  не
  чувствовал, только неясную печаль, а потому решил еще чуть-чуть побродить.
  Видел седые ивы на берегу, видел черные  тополя  и  яблони  -  яблони  без
  единого плода, яблони, чьи ветви  были  похожи  на  искалеченные  руки,  в
  безнадежной мольбе протянутые к небу. Боги светлые, как же тихо...
       Он и не заметил, как стемнело. С берегов потянулся  медленный  туман,
  плыть назад ночью не хотелось; Халдар с тоской подумал о  дорожном  мешке,
  который оставил на том берегу под камнем. Хорошо хоть звери не откопают. А
  в мешке - вяленое мясо и еще оставалось немного сухарей; однако ужина явно
  не предвидится  -  ничего,  наверстаем  упущенное  за  завтраком...  Он  с
  удивлением понял вдруг, что о еде подумал больше  по-привычке:  голода  не
  чувствовал. Да что ж тут такое, колдовство, что ли? Чары? Может, и не надо
  бы здесь ночевать, ну, да ладно...
       Халдар завернулся в плащ и прикорнул у корней старой яблони.
       ...Был - город: медовый, золотой - словно  солнцем  напоенное  дерево
  стен, тонкая резьба - травы и цветы, и ветви деревьев, птицы  и  звери,  и
  крылатые змеи; и серебряное кружево - переплеты стрельчатых окон.
       Были - ветви яблонь, клонящиеся под бременем плодов - золото-медовых,
  медвяных, янтарных, просвечивающих на солнце, - и медные сосны.
       Были - люди в черном и серебре, похожие на  птиц  и  цветы  ночи,  на
  ветер и стебли ковыля  под  луной,  -  тонкие  летящие  руки,  и  глаза  -
  невероятные огромные и ясные  глаза,  каких  не  встретишь  и  у  Старшего
  Народа.
       А он был - тенью среди них, был каждым из  них  и  был  ими  всеми  -
  мальчишкой с широко распахнутыми недетскими  глазами,  и  юношей,  неловко
  придерживающим рукоять меча на поясе, и мужчиной со взглядом  спокойным  и
  твердым; и перед ним - перед ними - стоял - высокий даже среди этих людей,
  в черном, в черненой кольчуге, и плащ бился за его плечами, и он говорил -
  говорил о войне, о том, что надо уходить, и узкое лицо его было бледным, а
  в запавших глазах застыло что-то тревожное, больное, и по лицам  слушавших
  его скользили тени, и он все говорил  -  с  силой  отчаянья,  с  болью,  и
  непонятны были слова чужого певучего языка,  было  внятно  только  одно  -
  уходите, это война, уходите...
       ...Он проснулся с первыми лучами  солнца;  перевернулся  на  спину  и
  долго лежал так, глядя в светлеющее небо, пока не  растворились  в  сиянии
  последние звезды. От сна - или видения - осталась только горечь и  -  имя.
  Слова чужого языка. Он повторил их, чтобы не забыть, боясь,  что  уйдет  и
  это воспоминание: Лаан Гэломэ. И еще раз. И еще.
       Перебравшись на тот берег, Халдар натянул одежду и первым делом полез
  под знакомый камень; как он  и  думал,  мешок  с  провизией  и  немудрящим
  скарбом оказался в  полной  неприкосновенности.  Человек  вытащил  сухарь,
  разломил пополам, да так  и  остался  сидеть  -  задумался.  Долго  сидел,
  припоминая; память сна утекала, как вода сквозь пальцы, он вспомнил только
  еще одно слово - Хэлгор, и связанный с этим словом жест черного вестника -
  на север. Что ж, на север так на север: может, там что прояснится. История
  пока получалась донельзя темная и таинственная.  Халдар  решительно  сунул
  сухарь назад, затянул потуже горловину мешка, наскоро умылся речной водой,
  но пить не стал - мало ли что, - забросил мешок за спину и зашагал  дальше
  - на север.
       Долго ли, коротко... впрочем, так только в сказках говорят; в  дороге
"коротко" обычно  не  бывает,  и  Халдар  успел  вдосталь  набродиться  по
  лесистым холмам, пополнив, впрочем, свои не слишком богатые запасы еды,  -
  он вышел на вересковую пустошь, с запада, сколько хватало глаз, защищенную
  горами. На пустоши было заметно холоднее,  чем  в  лесах,  да  и  укрыться
  особенно негде,  а  потому  он  решил  провести  ночь  у  горного  отрога,
  поросшего редкими соснами, чтобы с утра отправиться в дорогу и  попытаться
  добраться... а куда, собственно? Халдар не имел ни малейшего представления
  о том, что ищет в этих суровых  и  не  слишком  приветливых  землях.  Сон,
  теперь уже почти забытый, оставил некую уверенность в том, что  на  севере
  есть еще какое-то жилье. Уверенность эта с  каждым  днем  становилась  все
  слабее, но стоило напоследок попытаться еще раз.
       Идти по каменистой звенящей земле было легко, и к  вечеру  следующего
  дня человек дошел почти до подножия гор. Похоже, у гор было озеро,  только
  почему-то совсем черное, он мог уже различить пробегающие по нему волны...
       Черные маки. Бархатно-черное море маков и тихий  беззвучный  шепот  -
  шорох  -  вздох.  В   быстро   темнеющем   небе   вырисовываются   силуэты
  полуразрушенных башен, вырастающих из сумрачных скал. Никого. Ни человека,
  ни зверя, ни птицы. Он пошел через поле, искоса поглядывая на цветы. Не то
  чтобы ему  было  страшно:  просто  было  чувство,  что  делает  он  что-то
  недозволенное, едва ли не запретное - как в ту ночь полнолуния,  когда  он
  подсмотрел танец лесных духов. И было странное чувство -  словно  все  это
  сон, и он идет во сне, не ведая цели,  не  зная,  сколько  продлится  этот
  путь. Надо бы, что ли, взять с собой один цветок на память...
       Когда он достиг  гор,  была  уже  ночь.  Отыскал  небольшую  пещерку,
  забился в нее, положив под голову дорожный мешок, сжался  в  комок,  чтобы
  скорее согреться, и закрыл глаза.  Непонятный  шорох-шепот  звучал  теперь
  напевно, словно колыбельная, и все  слышнее  в  мелодии  звучали  глубокие
  печальные и скорбные ноты. Халдар слишком устал,  чтобы  задумываться  над
  тем, что слышал; он и сам  не  заметил,  как  уснул,  убаюканный  странной
  музыкой.
       Очнувшись, приподнялся рывком и сел, едва  не  ударившись  головой  о
  низкий свод пещерки - в ушах еще отдавался собственный, сквозь зубы, стон.
       - А ведь вечером хотел еще цветочек на память сорвать, -  пробормотал
  он хрипло. - Цветочек, а?! Говорили же умные люди, не лезь, куда не  надо,
  дурень... Дурень и есть...
       Выполз из пещерки, волоча за собой мешок.
       - Надо бы отсюда выбираться, да поскорее... еще одна  такая  ночка  -
  точно свихнусь, - за долгие месяцы в  дороге  он  привык  разговаривать  с
  самим собой, но тут прикусил язык. Его била дрожь - не от холода,  хотя  и
  озяб он изрядно. Надо постараться выкинуть все это из головы...  выкинешь,
  как же!.. Хоть с закрытыми глазами иди - помнишь все наощупь. И,  заслоняя
  все - невероятное это лицо, бледное до прозрачности,  тонкое,  словно  изо
  льда выточенное, застывшее, и только глаза, утонувшие в темных полукружьях
  - больные звезды в тени длинных ресниц, не бывает у людей таких глаз, ни у
  кого не бывает, не может быть такого, и за спиной -  то  ли  плащ,  то  ли
  крылья, не разобрать, и не забыть никогда, и не понять никогда -  кто  он,
  когда он был...
       Как добрался до леса  к  юго-востоку  от  макового  поля,  Халдар  не
  помнил. Осталось смутное воспоминание, что шел вроде  бы  ночью  -  боялся
  заснуть, а в лесу повалился в  траву  и  долго  лежал  так,  не  двигаясь:
  хорошо-то как, боги, лес,  просто  лес,  птица  какая-то  кричит,  кто  ее
  разберет, что за птица, мураш  по  травинке  ползет  -  ишь  ты,  стервец,
  ма-ахонький, а до чего упорный! - солнышко сквозь листву греет  -  не  так
  чтобы сильно греет, но все равно - хорошо...
       Еще несколько дней он шел по лесу, засыпая только когда  уже  не  мог
  стоять  на  ногах  -  боялся  снов.  Припасенная  еда  уже  дня  два   как
  закончилась,  одними  ягодами  не  прокормишься,  но  он  хотел  побыстрее
  добраться до жилья - все равно какого, только бы дойти, - а потому даже на
  охоту времени не тратил.
       Люди  в  поселении  были  похожи  на  людей  Дор-ломин  -  такие   же
  светловолосые  и  сероглазые;  однако  язык  их  Халдару  был   совершенно
  непонятен, и он, отчаявшись, решил уже  было  объяснить  им  жестами,  что
  умирает с голоду, но по его лицу и так все  было  видно,  а  потому  через
  несколько минут он уже сидел  за  тяжелым  дубовым  столом,  и  на  резной
  столешнице перед ним стояла деревянная миска с дымящимся жареным мясом, на
  блюде рядом возвышалась пирамида  из  ломтей  ржаного  хлеба,  а  рядом  -
  солидных размеров кувшин с медвяным, пахнущим луговыми травами напитком  и
  тяжелый кубок под стать кувшину - словом, королевское пиршество.
       Халдар как раз расправлялся  с  последним  куском  отменного  сочного
  мяса, приправленного чем-то кисловато-пряным  и  острым,  когда  в  дверях
  появился совсем почти  седой  человек  лет  пятидесяти  в  простой  черной
  одежде, по рукавам и у ворота скупо отделанной серебром.  Халдар  на  него
  воззрился, не прекращая работать челюстями - и чуть не поперхнулся,  когда
  человек обратился к нему на языке Дор-ломин:
       - Привет тебе, о странник. Ты из дома Хадора Лориндола?
       - Угу, - челюсти заработали в  удвоенном  темпе:  уж  очень  неудобно
  поддерживать разговор с набитым ртом.
       - Сказали мне, что шел ты с севера. Это так?
       - Угу... кхгм... с севера, - Халдар расправился наконец с мясом, и  в
  нем  медленно  просыпалось   естественное   в   подобных   обстоятельствах
  любопытство: обороты речи северянина были немного церемонными, но  говорил
  он вполне правильно, непонятно  только,  откуда  язык  знал;  а  черные  с
  серебром одежды вызвали у  Халдара  чувство  некоторого  опасения,  как-то
  связав в его сознании этого сухощавого, сурового на вид человека с долиной
  черных маков.
       - Прошу тебя, гость наш, простить меня за  столь  вопиющее  нарушение
  приличий; вижу я, что неучтиво прервал твою  трапезу.  К  тому  же,  я  не
  представился: имя мое Хоннар эр'Лхор.
       -  Э-э...  хм...  сожалею,  что  имя  твоего  рода   ("Надеюсь,   это
  действительно имя рода, и я ничего не  перепутал...")  ничего  не  говорит
  мне, благородный господин, ибо неискушен я в истории и обычаях этих земель
  и вовсе не знаю здешних народов, - невольно попадая в тон, ответил Халдар.
  - Мое имя Халдар из рода Гуннора, сына Малаха Арадана... Младшего сына,  -
  добавил он поспешно, видя, что северянин удивленно приподнял бровь. - И не
  в чем тебе винить себя, благородный Хоннар из рода... м-м... Лхор,  ибо  я
  уже насытился и готов ответить на твои вопросы.
       Хоннар окинул гостя внимательным взглядом, и Халдар,  осознав,  какое
  зрелище сейчас являет  собой,  невольно  смутился.  Северянин  уловил  его
  замешательство:
       - Должно быть,  наш  благородный  гость  хотел  бы  сперва  вымыться,
  переодеться и отдохнуть с дороги; я вижу, ты нуждаешься в сне,  Халдар  из
  дома Хадора. Беседа может подождать; тебе подберут одежду...
       Но мысль о сне вызвала у Халдара болезненную гримасу, и он, забыв  об
  учтивости, перебил:
       - Спать я не хочу; вот помыться и переодеться было бы  не  худо...  -
  спохватился, - а после я весь к твоим услугам, благородный Хоннар.
       Хоннар кивнул.
       Через некоторое время Халдара - уже чисто вымытого, весьма  пристойно
  одетого и гладко выбритого  (негустая  юношеская  бородка,  клочковатая  и
  подпаленная у какого-то костра, была не тем украшением, с  которым  тяжело
  расстаться), - препроводили в добротный деревянный дом, хозяином  которого
  и был Хоннар. Гостю был вручен серебряный тонкой работы кубок,  украшенный
  дымчатым хрусталем, каковой  кубок  хозяин  тут  же  и  наполнил  давешним
  медвяным  напитком.  Не  очень  представляя,  каковы  требования  здешнего
  этикета в таких случаях, Халдар просто подождал, пока Хоннар наполнит свой
  кубок, и начал рассказ.
       По чести, молодой человек ожидал, что  его  повествование  произведет
  большее впечатление, но хозяин никаких признаков удивления не проявлял,  и
  Халдар начал испытывать некоторое разочарование.
       - Правильно ли я понял? - внезапно спросил Хоннар. - Ты провел ночь у
  Хэлгор?
       - Ну... да, если это и вправду так называется.
       Северянин посмотрел внимательно:
       - Зачем?
       - Хотел понять, - пожал плечами Халдар.
       - Ну и как, понял? - в голосе Хоннара, показалось, прозвучала жесткая
  нотка.
       - Нет. Что это за место? И почему - маки? Что там было?
       - Мы никогда этого не делаем, - задумчиво проговорил старший,  словно
  не  услышав  вопросов.  -  Никогда  не  остаемся  там.  Там   память.   Не
  воспоминания - память. И Хэлгор, и Лаан Ниэн...
       - Лаан... Гэлломэ?
       - Когда-то так и  было.  Теперь  -  Лаан  Ниэн.  Хорошо,  что  ты  не
  понимаешь... пока.
       - Почему?
       - Потому что ты из дома Хадора, а Хадор - вассал Инголдо-финве.
       - Объяснил, называется... Что ж, по-твоему, мы там дикари дремучие  и
  ничего не поймем?
       - Такие мысли просто напрашиваются, мой благородный гость, как  некая
  небольшая месть: вы ведь нас считаете дикарями, не  правда  ли?  -  Хоннар
  коротко усмехнулся.
       - Ну... как тебе сказать... - Халдар поскреб  в  затылке:  а  ведь  и
  правда, сам-то кого ожидал встретить, когда сюда шел?..
       - На самом деле, смею  тебя  уверить,  мы  вовсе  так  не  думаем,  -
  серьезно сказал Хоннар. - Ты, скорее всего,  просто  не  захочешь  верить,
  если я расскажу тебе.
       - Великие Валар, но почему?!
       - Вот-вот, "великие Валар"... Тебе бы с Учителем поговорить.
       - А кто это?
       - Учитель... - глаза собеседника вдруг потеплели, заулыбались,  черты
  сурового лица смягчились, во всем его облике появилось  что-то  юношеское,
  неуловимо юное, словно он сбросил десятка три лет; Халдар молчал, донельзя
  удивленный этим неожиданным преображением. -  Учитель  -  это  Учитель,  и
  ничего тут больше не скажешь. Если уж ты действительно решил  понять,  что
  здесь у нас происходит, как мы живем, ты  с  ним  встретишься  непременно,
  рано или поздно.
       - Так можно ж прямо сейчас!.. чего тянуть-то!
       Хоннар подпер голову рукой и посмотрел на молодого человека  прежним,
  без тени улыбки, взглядом:
       - Нет, мальчик.  Не  спеши.  Еще  не  время.  Поживи  пока  здесь;  я
  советовал бы тебе немного подучить наш язык - видишь ли, на севере  племен
  много, наречия разнятся, конечно, но и похожи все в чем-то, так  что  тебя
  поймут. А не поймут - разыщи кого-нибудь из братьев или сестер, - снова на
  миг потеплели глаза. - Они тебе помогут.
       - А как мне их узнать? Ну, твоих братьев и сестер?
       - Они носят черное с серебром.
       Похоже, разговор был окончен.
       - Теперь иди, Халдар из дома Хадора. Ты нуждаешься в отдыхе.
       - Но... - начал было  Халдар,  однако  передумал  спорить:  устал  он
  изрядно, что верно, то верно.
       - И не страшись снов, - тихо сказал Хоннар. - Такое  тебе  больше  не
  приснится. Ты и без того не забудешь. Завтра я  сам  отведу  тебя  в  Лаан
  Иэлли.
       - Куда? - осторожно переспросил Халдар.
       - В Долину Ирисов, по ту сторону гор - ее еще называют Майо,  Долиной
  Видений. Это не так далеко, как кажется...
       - Опять видения?!
       Хоннар улыбнулся уголком губ:
       - Отдых нужен не только твоему телу, но и  твоей  душе.  Белые  ирисы
  лечат раны души. Ты увидишь это сам.
       По северным землям Халдар бродил еще много месяцев. Люди здешние  ему
  нравились, говорил он теперь на невероятной смеси  по  меньшей  мере  семи
  наречий - его действительно понимали, хотя и подсмеивались иногда. Людей в
  черном он встречал не раз; говорили о них всегда с почтением - это  рыцари
  Аст Ахэ,  люди  Твердыни.  На  попытки  расспросить  поподробнее  пожимали
  плечами: люди Твердыни, что ж еще объяснять, все сказано! Удивляло то, что
  старшему из них было за семьдесят, а самые младшие были чуть постарше него
  самого - лет двадцать пять. И постепенно он начал догадываться,  кого  они
  называли Учителем, о ком всегда говорили со знакомым  уже  Халдару  теплым
  светом в глазах, иногда - с  чуть  печальной  улыбкой.  Но  имени  ему  не
  называли ни разу.
       Учился он всему понемногу - надо ж как-то свой хлеб отрабатывать: где
  помогал ставить дом, где - поле вспахать, а где и в кузне молотом помахать
  приходилось. Хорошо, словом, было, да только одно  непонятно:  с  чего  же
  такие жуткие сказки рассказывают о северных землях? Люди здесь  как  люди;
  не болтливые, это верно, слов попусту не тратят,  а  вот  знают  и  умеют,
  может, и поболе,  чем  в  том  же  Дор-ломин.  И  встретят  по-доброму,  и
  накормят, и напоят... стоящие люди, одним словом. Про  черно-серебряных  и
  разговору нет: что твои мудрецы, вот только подсмеиваются иногда, но  тоже
  - по-доброму, необидно как-то. И чудищ, кстати, тоже не  было  никаких,  а
  зверье обычное, как и везде. Вон раз на медведя ходил -  так  медведь  как
  медведь; помял слегка, конечно, но зато потом Халдара люди  зауважали.  Из
  шкуры того медведя он себе куртку меховую сшил; гордился страшно...
       Пожалуй, он даже не удивился, когда в конце следующего года, вдосталь
  набродившись по северным селениям, добрался-таки до Твердыни Севера  -  до
  того жуткого места, которое на юге считали оплотом Зла.  Ну,  то-есть,  не
  слишком удивился. Так, по привычке.
       Он так и остался  стоять  на  пороге,  приоткрыв  рот  от  удивления;
  выглядел, наверно, донельзя глупо, но ничего  с  собой  поделать  не  мог.
  Потому что того, кто стоял сейчас перед ним, он узнал, узнал сразу - лицо,
  которое не мог забыть ни на мгновенье, и  глаза,  каких  не  бывает  ни  у
  людей, ни у Старших.
       - Ты?..
       - Я. Мир тебе, пришедший чтобы узнать.
       Халдар мучительно пытался разобраться в путанице собственных  мыслей:
  легко сказать - "чтобы узнать", а - что узнать? столько вопросов сразу...
       - Мое имя Мелькор. А ты - Халдар из дома Хадора Лориндола?
       - Да...
       Халдар был окончательно  сбит  с  толку.  Он,  конечно,  догадывался,
  ожидал как раз чего-то подобного - но нельзя же вот так, прямо  с  порога,
  огорошить! Ну, о чем теперь с ним говорить,  скажите  на  милость?  Ничего
  себе, Враг Мира...
       - Ты хотел узнать о долине у Хэлгор и о Лаан  Ниэн,  -  решил  помочь
  молодому человеку Вала. - Но, думаю, об этом мы сможем  поговорить  позже.
  Это долгий рассказ.
       Халдар кивнул, судорожно сглотнув вставший в горле комок.
       - Да нет, я не ясновидящий. Мне просто рассказывали о  тебе.  Еще  ты
  хочешь понять, почему на юге меня считают Врагом. И о тех  людях,  которых
  встречал - о людях Твердыни.
       - Ага...
       - Ну что ж... Садись, поговорим, Халдар из дома Хадора.
       Вот так вот. Запросто. Еще бы вина предложил, совсем был бы - человек
  как человек...
       - Хочешь вина?
       Тьфу ты, пропасть! А говорил, мыслей не читает... Оно, конечно,  вино
  бы не помешало: глотка пересохла. Да, может, и в  голове  что  прояснится.
  Понять бы хоть, как его называть...
       То, что в зал почти мгновенно вошел воин, только укрепило  подозрения
  Халдара: не иначе этот, здешний государь, то-есть, не только мысли читает,
  но и разговаривать умеет мыслями.  Но  видно,  тут  дело  было  в  другом;
  светловолосый  воин,  почему-то  показавшийся  Халдару  знакомым,  был   в
  запыленном плаще, похоже, у него даже не было времени умыться с дороги. Он
  коротко  поклонился  Мелькору,  подошел  ближе  и  начал  говорить  что-то
  сорванным  приглушенным  голосом.  Вала  слушал  внимательно;  глаза   его
  потемнели, черты лица стали резче. Когда воин умолк, он немного  помолчал,
  потом сказал несколько коротких  отрывистых  фраз  на  том  же  незнакомом
  языке, улыбнулся уголком губ и уже  мягче  добавил  несколько  слов.  Воин
  снова поклонился, прижав руку к сердцу, развернулся и вышел.
       - Случилось что? - нерешительно спросил Халдар.
       - Да. Кочевое племя.  Напали  на  одно  из  поселений  на  севере.  Я
  отправил туда небольшой отряд - на переговоры. Будем надеяться, что  этого
  достаточно. А Хоннар останется здесь - ему нужно отдохнуть.
       - Хоннар?..
       - Ты знаком с его отцом, - и, после паузы. - Вина сейчас принесут.
       - Государь... но почему ты не послал войско, чтобы усмирить их?
       -  Лучше  попытаться  решить  дело  миром.  Начать  войну  легко,   а
  остановить ее... - Вала склонил голову, не окончив фразы.
       - Но это была бы не просто война  -  это  святая  месть!  Ты  мог  бы
  покарать их, чтобы видели все...
       Властелин покачал головой:
       - Страх - не лучший союзник.
       - Великий владыка и должен внушать трепет!
       - И кто тогда придет ко мне?
       - Тысячи - только прикажи!
       Вала грустно усмехнулся:
       - Разве в Дор-ломин тех, кто повинуется из страха, ценят больше,  чем
  тех, кто следует велению сердца? Вот видишь... Будут бояться меня - станут
  бояться и людей Твердыни. Буду жесток я -  жестокими  станут  они.  А  где
  жестокость, нет места мудрости, нет места справедливости и  милосердию.  И
  потому не дороже ли один,  пришедший  по  велению  сердца,  сотни  ведомых
  страхом?
       - Тебя не посчитают ли слабым, государь?
       Вала устало вздохнул:
       - Не мечами держится мир... А земли хватит на всех.
       Халдар задумался:
       - Хорошо. Но ты ведь берешь подать с людей Севера за то, что учишь их
  и защищаешь?
       - Кто не накормит своего ребенка? - вопросом на вопрос ответил  Вала.
  - Сюда ведь приходят не только наследники вождей, но и  дети  землепашцев,
  кузнецов, ткачей, плотников... А вернувшись через несколько лет, они будут
  уже мастерами.
       - Выходит, это плата за обучение? О да, ты очень умен, государь!
       - Ну, знаешь ли, по одним книгам пахать  землю  и  ковать  металл  не
  обучишься. При необходимости Твердыня вполне может себя прокормить.
       - И ты, конечно, все знаешь и умеешь? - в тоне Халдара  проскользнуло
  легкое недоверие. И снова Вала ответил совершенно серьезно:
       - Многое. Мне тоже приходится учиться.
       - Я и не думал, что могучие боги бывают  столь  смиренны!  -  хмыкнул
  Халдар, но тут же спохватился. - Прости, государь, если оскорбил тебя...
       - Не называй меня государем. Подумай сам  -  что  за  держава  в  две
  тысячи человек... И смирение тут ни при чем. Я действительно не всемогущ.
       - Например, не умеешь сражаться?
       - Умею, - тяжело молвил Вала.
       - Но... почему тогда ты не  выступаешь  во  главе  войска,  как  наши
  вожди?
       - Тяжело объяснить... Думаешь, я боюсь?
       Халдар вздрогнул: кажется, Вала все-таки читал его мысли.
       - Нет. Видишь ли... впрочем, может, ты хочешь убедиться в том, что  я
  действительно умею держать в руках меч?
       - Хм... не то чтобы я сам хорошо это умел... но попробовать можно.
       - Тогда подожди немного.
       Вала вскоре вернулся с двумя равными мечами. В первый  раз  с  начала
  разговора Халдар увидел его руки - если так можно сказать:  руки  Мелькора
  обтягивали черные кожаные перчатки с широкими раструбами.
       - Что ж, начнем. Ты предпочитаешь свой меч, или?..
       - ...Ты умаляешь свои способности, Халдар. Из тебя вышел  бы  хороший
  воин.
       - М-да... будь это настоящий бой, обо мне уже  давно  можно  было  бы
  говорить в прошедшем времени.
       - Но я - Бессмертный. Может, ты предпочел  бы  поединок  с  одним  из
  воинов Твердыни?
       - Н-нет уж, благодарю, Владыка. Если их учил ты...
       - Большей частью Гортхауэр.
       Халдар кивнул:
       - Я о нем слышал; нет, благодарю. Но все же я не понимаю...
       Вала с застывшим  лицом  стягивал  перчатки.  Халдар  присмотрелся  и
  невольно вздрогнул:
       - Вот так так...
       - Что, достаточное объяснение? - криво усмехнулся Мелькор. - На самом
  деле все несколько сложнее. Видишь  ли,  мы,  боги,  -  снова  усмешка,  -
  все-таки отличаемся от людей. Я наверно уже просто не могу убить. И в  бою
  был бы, по некоторым причинам, помехой.
       Халдар был настолько ошеломлен, что не сразу решился спросить:
       - Они... об этом знают?
       - Отчасти.
       - А... почему ты мне рассказал?
       - Во-первых, ты хотел понять. Во-вторых - должен же ты знать что-то о
  том, чьим гостем собираешься быть в ближайшее время.
       - Как ты узнал?
       - У тебя все на лице написано.
       - Ты прав, - человек наконец  нашел  в  себе  силы  улыбнуться.  -  А
  бродягу-то в ученики возьмешь?
       Вала молча кивнул.
       - Хорошо,  что  ты  оказался  таким.  С  тобой  легко  и  просто.   И
  все-таки... неправильный ты какой-то государь.
       - Да и бог неправильный, так?
       Халдар посерьезнел.
       - Может, и так. А может, боги такими и должны быть...
       Преклонил колено, поднял руки ладонями вверх:
       - Сердце мое в ладонях твоих... Учитель.
       Кажется, Вала несколько растерялся:
       - Это просьба ученичества, в которой нельзя отказать... но ты уверен,
  что хочешь стать моим учеником?
       - Да.
       - Кор-мэ о анти-этэ, таирни, - Вала  почти  коснулся  рук  Халдара  -
  ладонь-к-ладони, - и жестом показал: встань.
       - Что ты сказал?..
       - Тебе не до конца рассказали об этом обычае? Это значит - "мир мой в
  ладонях твоих, ученик". А язык... теперь это язык Аст Ахэ, -  помолчал.  -
  Но помни: уж коли ты решил стать моим  учеником,  и  спрос  с  тебя  будет
  особый.
       - Сечь будешь?
       - Сечь? - Вала недоуменно приподнял бровь.
       - Ну да. Берешь прут - ивовый, скажем, - и...  Да  ты  смеешься  надо
  мной!..
       - Откровенно говоря, да. Хотя  иве  можно  найти  и  более  достойное
  применение.
       - И чему ты будешь меня учить?
       - Многому. Лечить с помощью слова, трав и камней. Отличать  растения,
  годные в пищу. Слушать лес. Языкам -  Синдарин,  Квэниа...  Ах'энн  -  без
  этого ты не сможешь читать наши книги. Да, а читать ты умеешь?
       Халдар смущенно опустил глаза.
       - Ну, ничего, научишься, невелик грех. Оружием владеть...
       - Так много? И что, все твои ученики это знают?
       - Конечно, - пожал плечами Вала, - и не только это. Но тебе  придется
  отказаться от привычки носить меч.
       - Почему?
       - Таков здешний обычай. Пока не научишься достаточно  хорошо  владеть
  оружием.
       Халдар вздохнул.
       - Что ж, придется привыкать, - улыбнулся, - Учитель...
                БЛАГОСЛОВЕННЫЙ И ПРОКЛЯТЫЙ. 432 ГОД I ЭПОХИ
     Наверное, Гэлторн был прав, попросив позволения  быть  в  пограничной
  страже. Люди там часто менялись и - хотя это звучало кощунственным - часто
  гибли, и вряд ли кто мог  прожить  столь  долго,  чтобы  заподозрить,  что
  Гэлторн не человек.
       То были годы бдительного мира. Люди, для которых этот мир  растянулся
  на жизнь нескольких поколений, уже привыкли к относительно спокойной жизни
  и не верили, что он может рухнуть. А, может,  просто  не  понимали  смысла
  войны. Впрочем, разве можно понять жалким смертным  высокие  цели  любимых
  детей Единого?
     "...Дошли до меня, Властелин мой, вести о том, что  верховный  король
  Нолдор Инголдо-финве не так давно возжелал поднять  всех  подданных  своих
  против тебя. Однако не было в  том  ему  поддержки,  особенно  от  сыновей
  Феанаро. И все же это сильно тревожит меня,  ибо  означает  лишь  то,  что
  война не за горами. Теперь надо готовиться к  отражению  нападения.  Знаю,
  что не в твоем это обычае, да  и  не  смею  советовать,  но  я  бы  ударил
  первым..."
       Государь Инголдо-финве в  последнее  время  все  чаще  объезжал  свои
  северные границы, дабы увидеть все самому. Тяжело и тревожно было  у  него
  на душе - если тихо, если Враг затаился - жди войны.
       Горше всего было, что так и не удалось убедить родню ударить первыми.
  Да что это за родня, если родичи волками друг на друга смотрят!  Верховный
  король Инголдо-финве... Титул - насмешка. Какой уж  тут  король,  если  на
  твой приказ плюют, да еще и смеются прямо в лицо... Финголфин  так  рванул
  повод, что конь испуганно вздыбился. Сыновья Феанаро пришли сюда вместе со
  своим отцом за Сильмариллами. Он шел мстить за отца...
       - Государь!
       Финголфин оторвался от своих невеселых раздумий.
       - Что там?
       - Какой-то человек. Вернее их несколько, но  один  хочет  говорить  с
  тобой.
       Финголфин осмотрелся. Он был почти на  выходе  из  ущелья,  что  вело
  прямо на северо-восток, к  вражьей  стране.  Здесь  уже  была  нейтральная
  территория.
     "Надо же, как  увлекся,  -  досадливо  подумал  король.  -  Так  и  в
  Ангамандо недолго заехать".
       Отряд людей, стоявших в отдалении, был, наверное,  не  многочисленнее
  свиты короля. По их одежде и доспехам трудно было судить,  из  какого  они
  народа. Их предводитель был очень похож на золотоволосых людей Дор-Ломина.
  Он  приветствовал  короля,  но  Финголфин  не  уловил  в  нем  того  почти
  священного почтения, что было свойственно людям. Оба отъехали в сторону.
       - А ты смелый человек, - усмехнулся король.
       - Благодарю. Но я не человек.
       Финголфин сжал челюсти, чуя сердцем недоброе, и  усердно  заглушаемое
  воспоминание зашевелилось в нем. Действительно, этот был удивительно похож
  на самого Финголфина, словно был с ним в родстве.
       - Так ты из этих?
       - Ты верно догадался.
       - И зачем ты здесь?
       - Просто поговорить. Он сказал, ты - один из немногих среди Нолдор, с
  кем он мог бы говорить.
       - Он послал тебя?
       - Нет. Он бы не позволил мне. Он уже не верит в слова.
       - В этом он прав.
       - И все же я верю в то, что мы сможем говорить.
       - И о чем же? Если это речи о мире, то я их не услышу. Мой отец  убит
  им.
       - А ты не помнишь, за что? Один - за сотни.
       - Этот один был мой отец!
       - А они были моими родными и друзьями.  Я  остался  один.  И  все  же
  пришел к тебе. Мы оба слишком много потеряли - неужели и теперь не  поймем
  друг друга?
       - И чего же хочет твой хозяин?
       - Мой повелитель ничего не знает о нашем разговоре. Но чего он хочет,
  я скажу. Он хочет лишь одного - уверенности,  что  вы  больше  не  начнете
  войны. Он ничего  у  вас  не  требует.  Живите  по  своей  воле,  лишь  не
  переступайте нынешних границ. И пусть будет мир.
       - Мира желаю и я.  Но  только  такого,  в  котором  не  будет  твоего
  хозяина. Можешь передать ему это. И еще - пусть припомнит,  как  умер  мой
  отец.
       Финголфин говорил спокойно, очень спокойно. Может, это спокойствие  и
  обмануло Гэлторна. Люди его отряда увидели, как вернулся к  свите  король,
  как они быстро уехали прочь, а Гэлторн все еще оставался на месте, странно
  неподвижно сидящий в седле. Наконец, к нему подъехали.  Лишь  тогда  стало
  понятно, что он боится шевельнуться - из-за раны в живот. Кто-то закричал,
  требуя погони, но Гэлторн простонал сквозь зубы:
       - Не надо... я же не посланник... не трогайте их... иначе война...
       Потом, переведя дыхание, совсем тихо:
       - Я еще хочу увидеть его... дожить... отвезите...
       Не надо было ничего объяснять. Он чувствовал, что не должен  умирать,
  не имеет права, не увидев своего повелителя еще раз. А за наивность всегда
  платят...
       Он не терял сознания - боялся, что умрет, и  так  и  не  попрощается.
  Страшно хотелось пить. "Я попрошу у него. Тогда уже будет можно...  Теперь
  будет искуплено  все.  Может,  и  я  смогу  уйти  как  они,  вырваться..."
  Временами боль отпускала,  и  тогда  он  засыпал  на  короткие  минуты,  и
  мыслилось ему, что он идет по бесконечным темным коридорам.  "Это  чертоги
  Мандоса", - думал  он,  а  затем  живой  мир  вновь  заполнял  его  глаза,
  возвращая к боли.
       И вернувшись, он увидел того, кого не  мог  не  увидеть  прежде,  чем
  умереть. Они ничего не говорили друг другу - не нужно было слов.
       - Дай мне руку... прошу тебя... господин...
       - Учитель.
       - Благодарю... Пожалуйста, будь со мной...  Я  боюсь  умирать...  там
  ведь будет еще страшнее... не покидай меня... пока можешь...
       Вала молчал, не  в  силах  сказать  хоть  слово.  Рана  была  слишком
  тяжелой, и слишком долго его везли, чтобы помочь хоть чем-нибудь. Он  взял
  Гэлторна за руку.
       - Не бойся, - он не узнал своего голоса. - Не бойся. Я не отдам тебя.
  Они ничего тебе не сделают, как им. Я не отдам тебя.
       - Я... не... человек...
       - Не говори ничего.
       Вала провел по золотым волосам дрогнувшей рукой. Еще несколько  минут
  Гэлторн лежал спокойно. Затем началась агония.  И  Мелькор  простерся  над
  своим учеником, он чувствовал  боль  Эльфа,  но  страшнее  боли  был  ужас
  безнадежного - "не уйти"; ему казалось - это он  сам  умирает...  Внезапно
  боль отпустила его - он увидел, как Гэлторн приподнялся на  миг  и,  глядя
  куда-то в пространство широко раскрытыми глазами, растерянно проговорил:
       - Звезды...
       Дальше была пустота.
       Никто не увидел, как Мелькор оплакивал последнего из Эльфов  Тьмы.  А
  он просто сидел ветреной ночью под звездным небом, среди  черных  маков  и
  молча смотрел на звезды. Он сам вырыл могилу, уложил Гэлторна, как на ложе
  сна, и долго сидел у холмика свежей земли. Утром, с первыми лучами  солнца
  сквозь землю пробился росток мака...
       Из "дневника" Майдроса:
       ...Мы-то мнили себя  величайшим  народом  в  Средиземье,  но  с  Элве
  приходится считаться. Он выше родом любого из нас,  и  жена  его  -  Майя.
  Правда, он лишь одного хочет - чтобы мы к нему не лезли. Он ненавидит  нас
  за Алквалондэ, но воевать с нами, похоже, не  собирается.  Тем  лучше  для
  него. Я-то помню кровь Тэлери на своем мече. Сам зарубил пятерых. А Синдар
  - варвары. И пусть Элве хоть трижды благословен Валар,  но  лезть  в  наши
  дела ему не советую. Да, он силен. Да, его королевство огромно. Но  теперь
  оно - лишь остров в море Нолдор, так что все его грозные слова не страшнее
  дождя. Пусть сидит тихо.
       ...Странно, мы ничего о них не знаем.
       ...Однако  ссориться  с  ними  не  надо.  Может,   когда-нибудь   они
  пригодятся, как союзники,  хотя  Элве  запретил  своим  общаться  с  родом
  Феанаро и говорить на Квэниа.
       ...Почему Враг не нападал на них никогда? Не очень-то верю я  в  силу
  заклятий Мелиан. Она только Майя. Враг же  Вала,  будь  он  проклят.  Или,
  действительно, нет ему дела до них? Нет, не  венец  Мелиан  -  защита  для
  Синдар, а мы. Изгнанники. Запад держит  Нолофинве  и  прочая  наша  родня.
  Восток же наш. И стена королевств Нолдор крепче стены чар Мелиан.
       Элве - я не могу его называть Элу, это слишком  грубо  звучит  на  их
  варварском наречии, - не отказывается от союза с  Нолдор,  но  нас,  сынов
  Феанаро, он ненавидит. Зато потомство Индис у него  -  лучшие  гости...  И
  никакой благодарности, хотя в битвах с Врагом  мы,  Нолдор,  защищали  его
  покой! Мы сам край Врага держали в осаде, и наши мечи -  ограда  и  защита
  миру! Это я и Нолофинве отбросили Орков от  Дортониона,  и  после  Славной
  Битвы никто из них не смеет соваться на юг!
       ...Все чаще я склоняюсь к той мысли, что проклятья Мандоса нам все же
  не одолеть. Воистину, мы Лишенные. Лишенные всего. Лишенные Валинора,  ибо
  с позором мы туда не вернемся. Лишенные первородства и права на  корону  -
  это уже сделал я. Лишенные любви других. Лишенные славы. Хотя мы все, сыны
  Феанаро, никогда не бежали в бою, хотя мы - сердце  нашей  великой  войны,
  слава ее достается потомкам Индис.
       Не знаю, может наши подвиги не столь ярки, как деяния  Финакано,  что
  сразился с драконом, но разве стоять  насмерть  железной  обороной,  храня
  покой Белерианда - не подвиг?
       ...Мы лишены  даже  приязни  Людей.  Впрочем,  что  мне  за  дело  до
  Смертных, которым  никогда  не  постичь  величие  наших  замыслов.  Однако
  Нолофинве и Финарато охотно опекают их. Может,  это  и  верно.  Нам  нужны
  воины. Правда, поражаюсь моему братцу Карантиру. Он и с нами-то ужиться не
  может, а их - приветил. Не думаю, чтобы сердечно привязался к ним.  Скорее
  всего из-за того, что они спасли его шкуру. Просто собирает воинов. А я  в
  этом деле заодно с Элве. Нечего радоваться тем,  кто  пришел  отнять  наши
  права. Однако эти  однодневки  оказались  горды,  и  золото  за  кровь  не
  очень-то берут...
           ПОВЕСТЬ О ЯРОМ ПЛАМЕНИ. 456 ГОД I ЭПОХИ. ДАГОР БРАГОЛЛАХ
     - Брат!
       Его пришлось окликнуть еще раз, прежде чем он оторвал взгляд  от  уже
  пустого серебряного кубка.
       - Айканаро, о чем ты опять задумался? Ты что, не слушаешь меня?
       - Нет,  почему  же,  -  неспешно  ответил  князь,  медленно  поднимая
  звездно-ясные глаза. - Я все слышал. И думал  я  именно  о  твоих  словах,
  государь и брат мой.
       - И что ты скажешь?
       - Только то, что ты прав. Равно как  и  государь  наш  Инголдо-финве.
  Моргот уже зализал  раны,  и  затишье  отнюдь  не  свидетельствует  о  его
  слабости. Он явно готовит удар. Нам, в Дортонион,  это  видно  лучше,  чем
  кому-либо другому. Воздух тяжел от надвигающейся беды, и  тени  длинны.  И
  трижды ты прав в том, что мы должны объединиться и нанести удар первыми. У
  нас достанет сил - было бы единство.
       - Его-то и недостает...  Но,  может,  все-таки  мне  удастся  убедить
  сородичей, - Финрод тяжело и  мрачно  произнес  это  слово.  -  Людей  мне
  уговаривать не приходится - они готовы биться.
       -  Может,  и  удастся.  Кто  не  знает  силы  слова  златогласого   и
  златоустого   Финарато!   -    Айканаро    слегка    усмехнулся;    что-то
  язвительно-горькое таилось за этой усмешкой.
       - Я чем-то обидел тебя, брат?
       - Нет, государь. Я просто говорю, что ты умеешь убеждать. Только это.
       Повисло неловкое  молчание.  Владыка  Нарготронда  долго  смотрел  на
  своего младшего брата. Он и Ангарато  -  младшие  -  были  любимцами  всей
  семьи. Даже сейчас Финрод думал о нем с потаенным сочувствием  старшего  -
  как о мальчике. Мальчик... Высок, как и все в роду Арафинве. Широкоплеч, а
  в поясе узок и гибок, словно девушка. Как-то сестрица  Нэрвен  шутки  ради
  опоясала его своим пояском - так сошелся. Мальчишка зарделся  и  убежал...
  Мальчишка...  Недаром  ему  дали  огненное  имя.  Брови  Феанаро  -  почти
  сходящиеся  к  переносице,  словно  знак  злого   рока   рода   Финве.   И
  огненно-золотые волосы, длинные, чуть не до середины  спины  -  негаснущий
  огонь Золотого Древа Арафинве. Весь какой-то острый, с  надрывом  во  всем
  своем облике - и резкость движений, и ранящая острота длинных ресниц, и  -
  как молния - удар взгляда сияющих  глаз.  И  совсем  не  юношеский  твердо
  сжатый рот с горькими складками в углах губ.
       - Так и не можешь не вспоминать? Не можешь простить? -  тихо  спросил
  Финрод.
       Снова - всплеск звездного пламени из-под черных ресниц:
       - Что и кому мне прощать? Не вспоминать... Я Элда, брат. А мы  лишены
  милости забвения. И не тебе рассказывать об этом.
       Финрод отвел глаза, стиснув  зубы.  Больно  бьет...  Наверное,  из-за
  своей боли не видит, что  делает.  Страшное  горькое  воспоминание  -  эти
  спокойные  глаза,  прекраснее  которых   нет   ничего   на   свете.   Этот
  чарующе-бесстрастный голос... "Я не нарушу воли Короля. Я не могу уйти. Но
  у ног Его буду  молить  о  милости  к  изгнанникам.  Прощай,  Финарато..."
  Прощай... Он тряхнул головой:
       - Сейчас война, брат. Думай об этом.
       - О! Если бы я был из дома Феанаро... Но ведь  и  ты  не  ради  войны
  пришел в Эндорэ. Война - это лишь налет  на  стали  жизни.  А  жизнь  выше
  войны. И вот о ней ты велишь мне не думать? Да плевать мне на эту  клятву,
  на  эти,  в  конце  концов  феаноровы,  камни!  И  будь  они  тысячу   раз
  благословенны - иначе я не узнал бы, каково это - любить. Я не  встретился
  бы с Андрет.
       - Брат... брат, ты не должен, не должен думать о ней!
       - И это ты мне говоришь, Атандил, Друг Людей? И ты тоже считаешь, что
  Смертная не пара Нолдо? - Айканаро резко поднялся из-за стола.
       - Нет, ты меня не понял, брат. Мы просто разные.  И  нашей  крови  не
  смешаться. Разве что в бою. Так  воду  не  смешать  с  маслом,  даже  если
  растопить его.
       - Да о чем ты говоришь! Ты же сам знаешь - Элда любит один раз  и  на
  всю жизнь, и того, кого ему  суждено  любить!  Значит,  я,  Элда,  и  она,
  Человек, - мы суждены друг другу! Значит, мы не разные, пойми же это!
       - Хорошо, хорошо, брат... Но подумай сам -  она  недолговечна.  Скоро
  поблекла бы ее красота, а ты остался бы юн. Каково было бы ей? Ты разлюбил
  бы ее. Даже если не сказал бы этого - разве так тяжело понять?  Разве  это
  не унижение - сознавать, что ты ждешь, пока она умрет?..
       - Нет! Нет, тысячу раз нет! Разве те фэар, которым  суждено  слиться,
  не питают друг друга? Разве я позволил бы ей постареть? Нет. Я сильнее,  я
  не дал бы ей угаснуть!
       - Ты сильнее, верно. Но не забывай - не зря дано тебе  огненное  имя,
  Ярое Пламя. Вспомни - фэа Куруфинве сожгла его мать, а она была из  Элдар!
  Так и ты сжег бы ее.
       - И сгорел бы сам! Моя фэа иссякла бы, но мы умерли бы вместе...
       - Умерли, говоришь? Ты, кажется, забыл о Даре Единого, брат.  Да,  вы
  ушли бы оба. Но ты сам говорил - ты сильнее. А у Элдар и Атани разные пути
  там. Говоришь - суждены друг другу и в жизни, и в смерти. И  оба  страдали
  бы оттого, что вашим фэар  больше  не  слиться  никогда.  Но  ты  -  Элда,
  мужчина, ты сильнее, а она - слабая смертная женщина! Что было бы  с  нею,
  какие муки приняла бы она?
       - Дар... Скорее, это дар Моргота, если этот дар  разлучает  тех,  что
  должны быть вместе!.. Нет, я не отпустил бы ее. Я обнял бы  ноги  Намо,  я
  сказал бы - ты Владыка Судеб, так не препятствуй же нашим судьбам  слиться
  в одну! Так суждено, так должно быть! Я сказал бы - нет крови сородичей на
  руках моих, а свое ослушание разве не искупил я тем, что до конца бился за
  правду Валар, что  претерпел  и  смерть,  и  потери,  и  страдания,  почти
  сравнившись в этом со Смертными? Я сказал бы -  суди  меня,  покарай  меня
  судьбою Смертных, пусть я не буду знать своего пути, пусть уйду во Тьму  -
  но ради нее, Владыка, ты же любишь всех Детей Единого, ради нее -  позволь
  мне идти с ней, она не выдержит одна!
       Он, тяжело дыша, повернулся к Финроду - больные глаза полны безумного
  света:
       - Брат, может, это вовсе не дар Единого - наше бессмертие  и  память?
  Может, это кара? Или - мы прокляты?..
       - Сядь! - резко крикнул король, ударив кулаком по  столу.  -  Сядь  и
  слушай. Ты вынуждаешь меня говорить о слишком сокровенном, Айканаро. Да, я
  виноват перед тобой. Я убедил тебя тогда, вернее,  заставил  покинуть  эту
  девушку...
       - Да, верно! Странная же у тебя приязнь к Людям, Атандил!  Ты  любишь
  их снисходительно. Жалеючи. Свысока. А я любил ее, как равную...
       - Перестань! Ты же мужчина - так умей стиснуть  сердце  в  кулаке!  И
  слушай - я твой старший брат. Я твой  король.  Не  горячись,  Ярое  Пламя.
  Успокойся.
       - Слушаю тебя... Прости, брат. Я слушаю.
       - Так вот. Это было, потому что  я  все  время  вспоминал  -  "в  них
  слишком много от Моргота". И - не  мог,  и  не  могу  этого  понять!  Ведь
  сказано - Дети Единого, и никто из Айнур не ведал о нас,  доколе  Отец  не
  дал им сего видения! Так откуда же это - "от Моргота"?  Или  не  все  было
  так? Брат, я боюсь своих слов - но, мне  кажется,  Люди  -  Старшие  Дети.
  Только вот чьи... Дар Эру, говорят нам - но смерти Арда не  знала,  доколе
  не принес ее Моргот! Так чей же это дар? И не было ли так -  мы  сотворены
  бессмертными, чтобы отдалить нас от творений Врага, Смертных?  Может,  так
  было, и не зря именно он рассказал нам об Атани? Но что же делать с  собой
  - ведь я люблю их, брат. Меня  тянет  к  ним  как  к  утраченным  и  вновь
  обретенным братьям. И они, с  тьмой  в  душе  своей,  сражаются  на  нашей
  стороне, против Тьмы! Против своих же! Да, есть и у нас усобицы, но  Элдар
  всегда были на стороне Света, никто ради мести не продался Тьме! А  они...
  И не становятся Орками, как мы. Я уже ничего не понимаю, брат. И пойму ли?
  Я путаю местами доброе и злое. Если смерть - Дар, дающий свободу, то  чей?
  И почему он не дан нам, рыцарям  Света?  Если  это  кара,  то  почему  мы,
  братоубийцы, ослушники, не осуждены на недолговечность и старость?  Почему
  даже наша смерть - игра? И за что же тогда покарали Людей, за  какой  грех
  отцов платят дети? Я хочу знать, брат. Только, боюсь, одни не скажут  мне,
  а у другого не спрошу - я.
       - Почему же? Сдается, он не обошелся бы с тобой, как с Майдросом,  ты
  же внимательнее всех слушал его - разве не так?..
       - Я Элда. Я Нолдо. Я внук Финве и племянник  Феанаро.  Он  мой  враг.
  Потому я и не хотел тогда, чтобы ты был с Андрет. Мне  казалось,  что  мои
  мысли - из Тьмы.  Оттого  что  я  был  с  Людьми  слишком  долго.  А  быть
  рассеченным надвое - нельзя. По крайней мере, нам, Элдар. И я избрал Свет.
  Я не знаю, как в Людях уживаются две силы: для нас это невозможно.  Видишь
  теперь, что со мной? Я не хотел такого для тебя.
       Айканаро невесело рассмеялся.
       - Не хотел боли для меня, не хотел боли для Андрет...  Брат,  неужели
  ты не понял - не в твоей это воле? Она ведь все равно любит меня, хоть я и
  бежал... И все равно нам страдать там, за Пределом Жизни, ведь нашим  фэар
  уже никогда не слиться! У нас был только один случай - в  этой  жизни.  О,
  если бы только она забыла, возненавидела меня!
       - Я говорил с ней.
       После недолгого молчания Айканаро глухо промолвил:
       - Как она?
     "Она чудовищно стара. Она уродлива. Она страшно  одинока.  Она  любит
  тебя..."
       - Она прекрасна и молода, как прежде. Она  любит  тебя.  Видит  Отец,
  Айканаро, это правда! Что за дело до ее дряхлой плоти, уродливой оболочки,
  в которой скрыта ее душа? Она - юная девушка с  холмов.  Она  любит  тебя,
  Айканаро...
       - Какой же я трус... Послушный малодушный трус... Мне все равно,  что
  будет со мной, но что я сделал с ней? Ведь у нее одна жизнь, ей уже ничего
  не повторить...
       - Брат, это не твоя вина.
       - Ты умеешь убеждать, государь. Но только не сейчас.
       ...Ночью полыхнули огнем черные  горы,  сполохи  невиданного  пламени
  знаменами качались в небе. Казалось, весь Ард-гален в огне.
       Братья были готовы уже через  полчаса  выступить  навстречу  врагу  -
  врасплох их не застали. Ангарато отправил гонцов к Ородрету и  Финроду,  в
  Нарготронд. Отдав приказ, он обернулся к брату  и  неодобрительно  покачал
  головой:
       - Слишком ты горд, Айканаро! Не испытывай судьбу, надень шлем!
       Тот тряхнул золотыми кудрями:
       - Если на то воля Единого, то и без шлема я останусь жив. А  иначе  и
  шлем не спасет.
       Он обернулся к своему отряду.
       - Сегодня наш боевой клич - "Андрет"! - и почти весело пустил коня  с
  места в галоп.
       ...И в Огненной Битве был он воистину Ярым Пламенем. Издалека  видели
  воины золотой факел на ветру - золотые волосы Айканаро из  Дома  Арафинве,
  и, словно холодный огонь,  белой  молнией  сверкал  его  меч,  не  знавший
  промаха.
       - Андрет!..
       ...Сначала что-то сильно ударило его в  грудь,  чуть  ниже  ямки  под
  горлом. Потом небо и  земля  стали  медленно  меняться  местами,  вращаясь
  вокруг кровавого ока солнца, пылающего над черными клыками  западных  гор.
"Я падаю", - почти удивленно подумал он. Потом  стало  больно,  и,  скосив
  глаза, он увидел черное оперение стрелы. А в небе, таком страшно  далеком,
  над битвой парил орел... Птица Манве. А  потом  над  ним  склонилось  юное
  нежное лицо Андрет.
       - Андрет... - произнес он  одними  губами.  Кровь  потекла  изо  рта,
  превращая светлое золото Дома Арафинве в червонное.
       - Я здесь, любимый... - голос или ветер?
       - Андрет... Больно...
       - Закрой глаза, любовь моя, и все пройдет... я рядом... я с тобой...
       ...Со сдавленным воплем боли и ярости Ангарато бросился к телу  брата
  и встал над ним с мечом...
                         ПОЕДИНОК. 457 ГОД I ЭПОХИ
     По исчерна-серой равнине, загоняя коня -  вперед,  вперед,  вперед  -
  пепел заглушает  частый  перестук  копыт.  Серебряная  стрела  -  всадник;
  лазурный плащ бьется за плечами - на север, на север, на север...
       Никто не ждал, что Инголдо-финве, верховный король Нолдор, отправится
  сюда один. Он научился владеть собой - когда-то именно это  делало  его  в
  собственных глазах выше порывистого и яростного Феанаро. Он надеялся,  что
  отец думает так же. В глубине сердца гордился  тем,  что  в  его  лице  не
  дрогнул ни один мускул, когда, во власти белого гнева, Феанаро приставил к
  его груди острие меча. Сталь легко пропорола тонкое полотно рубахи,  и  из
  крошечной ранки  выступила  капля  крови...  Так  же  внешне  спокоен  был
  Нолофинве, когда небо над далеким берегом  Эндорэ  вспороли  ярые  сполохи
  пожара, хотя первым понял - горят корабли. И в бесконечную  ночь  Великого
  Исхода Нолдор во льдах Хэлкараксэ ни разу не дал он стону сорваться с губ.
  Даже когда умирала Эленве, и Тургон распростерся над ее телом,  содрогаясь
  от глухих рыданий. Она не проронила ни  слова  упрека  -  только  смотрела
  печально, большеглазая умирающая птица, смотрела - даже  мертвая...  Слова
  были не нужны: виновен был он, предводитель. Но он не повернул назад... Ее
  могила - там, во льдах. Некому было оплакать ее - не было сил. Холод выжег
  слезы.  Он  стискивал   зубы   и   шел   вперед,   а   над   его   головой
  зловеще-праздничными знаменами  колыхались  полотнища  ледяного  огня.  Не
  позволял себе думать  ни  о  чем,  кроме  одного:  выжить.  Выжить,  чтобы
  отомстить.
       Лишь один раз он дал волю чувствам - когда стоял над  телом  отца,  и
  слезы, кровавые в отблесках факелов, текли по  лицу,  и  все,  все  видели
  это... Он не стыдился своего горя, но гордость  заставляла  ненавидеть  за
  это Врага едва ли меньше, чем за гибель отца. И  когда  Феанаро  выкрикнул
  слова клятвы, меч Нолофинве первым взлетел к небу. Он не клялся  вместе  с
  сыновьями Феанаро: он молчал. Но в тот час  боль  и  ненависть  пересилили
  затаенную неприязнь к старшему брату...
       ...Дробный  перестук  копыт  -  на  север,  на  север,  на   север...
  Серебряная  звезда  в   колдовском   сумраке   -   Инголдо-финве.   Король
  Инголдо-финве - какая насмешка! король без королевства, король, чье  слово
  - пепел на ветру... Он не надеялся победить бессмертного  Валу;  но  лучше
  пасть в бою, чем ждать, пока псы -  Моргота  затравят  его,  как  красного
  зверя. Ярость, ледяная ярость - холоднее льдов Хэлкараксэ:  на  север,  на
  север, на север... Конь  споткнулся  -  дурная  примета;  но  король  лишь
  стиснул зубы - вперед... Только кружит в  тяжело  нависшем  над  Ард-гален
  свинцовом небе - огромный орел, Свидетель Манве.
       Всадник резко осадил коня, спешился - холодный  чистый  звук  боевого
  рога разорвал мертвую тишину, эхо подхватило слова:
       - Я вызываю тебя на бой, раб Валар, повелитель рабов!
       Он не слишком надеялся  на  честный  бой;  глупо  было  бы  верить  в
  благородство Врага.  А  потому,  когда  навстречу  ему  вышел  медленно  и
  спокойно - один, король еще успел удивиться, прежде чем услышал:
       - Что тебе нужно от меня, Нолдо?
       Вала говорил спокойно и горько; какая-то усталость чудилась за  этими
  словами - бесконечная усталость Бессмертного.
       Финголфин ответил не сразу. Словно, выкрикнув слова вызова, растратил
  весь свой гнев - внезапно он ощутил безразличное спокойствие, и даже мысль
  о предстоящем поединке не вызывала в нем более прежней  радости  -  жгучей
  отчаянной радости обреченного. Все осталось позади,  в  другой,  прошедшей
  жизни - смерть отца, кровь Алквалондэ, ледяной оскал Хэлкараксэ, победы  и
  поражения, радость и отчаянье; все, что было - бесполезный  ненужный  сор,
  пепел под ногами. Нет больше ничего: только он - и  Враг.  Последний  бой,
  последний подвиг - да и подвиг ли? и - что проку в посмертной славе?..
       - Ты бросил мне вызов - я здесь. Чего же тебе нужно от меня?
       С тем же горьким спокойствием:
       - Я пришел взять виру за смерть  моего  отца.  И  ты  заплатишь  мне,
  Моргот - своей кровью.
       - Мне не нужна твоя смерть.
       Король коротко усмехнулся:
       - Сначала нужно убить меня.
       - Ты думаешь, мне это не под силу?.. Но  я  о  другом:  разве  ты  не
  желаешь мира для своего народа... Инголдо-финве?
       - Я ненавижу тебя, - ровно и устало. - Ты убил моего отца.  Я  пришел
  мстить.
       - Мои ученики были казнены по слову Финве. И  Гэлторн  умер  на  моих
  руках - помнишь его? И все же...
       - Разве твой прихвостень не передал тебе мое слово? - снова  усмешка.
  - Думаю, у него хватило времени.
       - Тебе не следовало так говорить, - глухо  молвил  Вала.  Взвесил  на
  руке черный щит, резким движением отшвырнул его в сторону - слишком  тяжел
  для больных рук:
       - Ты хотел поединка?
       Финголфин молча поднял меч.
       Силы были равны. Почти равны. Если бы  не  наручники,  не  обожженные
  ладони... Впрочем, Вала старался забыть об этом.
     "Если он думает, что я стану играть в благородство и брошу щит  -  он
  ошибся, - угрюмо думал Финголфин. - Не время и не место для таких игр".
       Черный  меч  рассек  кольчугу  короля  как  тонкую  ткань;  Финголфин
  невольно дернулся, словно хотел схватиться за раненое плечо -  и  внезапно
  увидел, как Враг повторяет его движение. Нолдо не стерпит насмешки  ни  от
  кого - тем паче, гордый до безумия король Инголдо-финве;  гнев  ожег  его,
  как удар плети, и с яростным криком Эльф рванулся вперед...
       На мгновение Валу охватило болезненное недоумение: "Что это? Почему -
  со мной - так?.." Резкая боль - боль чужой раны - заставила  его  невольно
  дернуться, словно он хотел схватиться за плечо; в следующее  мгновенье  он
  едва успел отклонить удар, нацеленный в его сердце.
       Эльф рассмеялся, увидев, как  расплывается  на  черных  одеждах  Валы
  кровавое пятно. "Его все же можно ранить. Можно. Может, можно и  убить..."
  Теперь он бился яростно и уверено, словно больше не ощущал  боли  от  ран,
  наносимых врагом. Ее ощущал Вала.
       - Я еще  отмечу  тебя...  так,  что  ты...  нескоро  забудешь...  эту
  встречу! - с гневной радостью выкрикнул Финголфин.
       Вала не ответил. Теперь Эльф метил в лицо и  в  горло;  длинная  рана
  рассекла правую руку Валы от локтя  до  запястья,  до  тяжелого  железного
  браслета - он с трудом удерживал меч. Семь ран нанес ему Финголфин, хотя и
  сам был не раз ранен; Вала терял кровь - терял силы  -  и,  чувствуя  это,
  впервые крикнул страшно и яростно. Король  отшатнулся  -  и,  оступившись,
  упал навзничь.
       Вала встал над  ним,  поставил  ногу  на  грудь  поверженному  врагу.
  Близко-близко - ледяные светлые глаза; слова тяжелы и горьки:
       - Я не убью тебя, сын Финве...
       Он не договорил: дотянувшись до  меча,  король  вслепую  нанес  удар.
  Клинок рассек связки, распорол ногу длинной рваной раной -  Вала  скрипнул
  зубами и пошатнулся, но смолчал. Кровь его капала  на  Эльфа,  и  внезапно
  король почувствовал ожог. Один... Второй... Кровь Мелькора жгла  его,  как
  расплавленный металл, боль впивалась в тело, как когти орлов. И тогда Эльф
  закричал...
       Последнее,  что  он  услышал  -  словно  издалека  доносящийся  голос
  Мелькора:
       - ...и не будет ни жизни, ни смерти духу твоему.  И  не  будет  покоя
  тебе ни в свете, ни во тьме...
       ...С трудом, опираясь на  меч,  словно  на  посох,  Вала  выпрямился,
  поднял окровавленное тело короля. "Пусть лежит на вершине черных  гор.  Не
  будет опозорено тело его - ведь он уже мертв..."
       Огромная тень с клекотом упала вниз. Орел подхватил тело Эльфа,  удар
  острых когтей рассек лицо Мелькора. Он согнулся  от  боли,  закрывая  лицо
  рукой - кровь ползла из-под его пальцев.
       - Как же им было больно... - простонал он.
       Они видели все. И не смели сдвинуться с места. Такова была его  воля.
  Но когда ринулась с неба с клекотом огромная  тень,  и  он,  пошатнувшись,
  закрыл лицо руками, они бросились к нему.
       - Глаза... глаза целы? - выдохнул один.
       Закрыв ладонью изуродованное  лицо,  он  протянул  руку,  словно  ища
  опоры, и сжалось сердце от этого беспомощного жеста.
       - Носилки, живо! - крикнул второй.
       - Не надо, - сквозь зубы. - Я дойду сам. Покажите дорогу.
       - Обопрись на мое плечо, Учитель...
       Он старался идти сам. В какое-то мгновение он почти потерял  сознание
  от слабости и боли, и буквально повис на руках воинов. В голове  мутилось,
  все плыло перед глазами, но он  снова  делал  шаг.  Бесконечные  лестницы,
  мучительно  тянущиеся  коридоры,  высокие  залы   -   бесконечная   пытка,
  мучительно тянущиеся мгновения пути, высокая звенящая нота -  как  игла  в
  истерзанный болью мозг... Лица рыцарей  Аст  Ахэ  -  высеченные  из  камня
  маски,  смесь  потрясения   и   ужаса   от   кощунственной   невозможности
  случившегося. Кровавые следы на ступенях, на черных плитах, кровь на руках
  воинов, кровь сочится меж пальцев. Как много крови...
       Его подвели к ложу. Один из воинов пошел было к дверям.
       Не отнимая руки от лица, властно и твердо:
       - Куда ты?
       - Я позову целителя.
       - Не надо. Принесите воды и чистого  полотна.  И  уходите.  Никто  не
  должен входить сюда. О том, что видели - молчите. Это приказ.
       Он  скрипнул  зубами,  отдирая  от  ран   присохшую   ткань.   Голова
  закружилась, ему пришлось сесть - сейчас он мог себе это позволить. Сейчас
  его никто не видел. Промыл раны и неловко перевязал их полотном  -  мешала
  боль. С трудом натянул чистую одежду. Лег. Боль немного  утихла  -  только
  для того, чтобы снова нахлынуть  при  малейшем  движении.  Слишком  быстро
  понял - так будет всегда. Не помогут целители. Никто не поможет. Он закрыл
  глаза.
       - ...Учитель!
       Мелькор рывком приподнялся на ложе:
       - Я же приказал!..
       Гортхауэр в ужасе смотрел в изуродованное лицо Мелькора.
       - Почему... Кто... Как же это... Это - ты?..
       Сухой смешок:
       - А кто же, по-твоему? Сильно изменился со  времени  нашей  последней
  встречи, верно?
       Края ран разошлись. Гортхауэр невольно отвел глаза.
       - Вот теперь и ты не можешь смотреть на меня.
       - Нет, Учитель!..
       Это было мучительно - видеть, но Гортхауэр  испугался,  что  оскорбил
  Учителя. Теперь он не смел опустить взгляд.
       - Учитель, - внезапно охрипшим  голосом  попросил  он.  -  Ты  ранен,
  позволь я...
       - Нет.
       - Я только хочу помочь...
       - Не сумеешь, - ровно сказал Мелькор. - Никто не сумеет. Я  справлюсь
  сам.
       - Я осмотрю раны, перевяжу... Я ведь умею...
       - Нет.
       Гортхауэр склонил голову:
       - Учитель, я понимаю... Но я не могу так... Позволь, я останусь.
       - Уходи. Уходи, я прошу тебя. Пожалуйста, уходи, Ученик.
       Можно было не подчиниться приказу. Можно было остаться, если бы  гнал
  прочь.  Но  не  послушаться  этого  печального  и  твердого  голоса   было
  немыслимо; была сила, заставлявшая исполнить просьбу. Майя вышел, не  смея
  оглянуться.
       Лицо неподвижно. Голос глухой и ровный:
       - Властелин болен. Не нужно тревожить его.
       Гортхауэр замер у порога,  опираясь  на  меч:  безмолвный  и  грозный
  страж.
       Из "дневника" Майдроса:
       ...Инголдо-финве - погиб. Вот и не стало у  нас  никого  из  старшего
  поколения. Ангарато и Айканаро тоже убиты. Мы не ожидали такого  разгрома.
  Прав  был  Финголфин  -  надо  было  напасть  первыми.  Дождались.  Огонь.
  Ард-Гален выжжен дотла, Хитлум отрезан  от  Нарготронда.  Орки  прорвались
  через Аглон, и мои братцы Келегорм и Куруфин  драпанули  на  юго-запад,  к
  Финарато, оставив мой левый фланг и тыл без защиты. Мы удержались чудом. Я
  припомнил Оркам свои мучения в плену. Я им все припомнил... Карантир бежал
  на юг, вместе с Амродом и Амрасом... И что осталось?  Островки  -  Хитлум,
  Нарготронд, Гондолин, Химринг да Дориат. А  вокруг  -  враги...  Финголфин
  отчаялся  и  помчался  в  Ангамандо.  Вызвал  Врага  на  бой  -  и   убит.
  Подробностей не знаю. Говорят, Враг раздавил ему  горло  ногой.  Не  знаю.
  Жаль Финголфина. Жаль.
       ...Со мной только Маглор. Пожалуй, я был несправедлив к нему...
       ...Пришлось обратиться-таки к людям.  Эти  пришли  недавно.  Смуглые,
  темноволосые и темноглазые, ростом пониже Людей  Трех  Племен.  Угрюмые  и
  стойкие. Воюют хорошо. Пока. Пока держимся.
                   СЛОВО МЕНЕСТРЕЛЯ. 458-478 ГОД I ЭПОХИ
     В опустошенном Дортонионе хозяйничали Орки,  выслеживая  рассеявшихся
  по лесам беглецов-Нолдор, уничтожая их с бессмысленной жестокостью.  После
  поединка с королем Финголфином  Мелькор  немногое  мог  сделать  -  только
  посылать отряды Людей, чтобы остановить озверевших от крови Орков.
       Гортхауэр редко теперь покидал Аст  Ахэ.  Встречавшиеся  с  ним  люди
  отводили глаза. Он был страшен. Взгляда его не мог выдержать никто, и даже
  Учитель сейчас не смог бы остановить его. Он готовился к новой войне.
       - ...Нелегкую работу задал нам Владыка, - вздохнул младший.
       - По счастью, харги боятся даже наших черных  одежд,  Олф.  Знак  Аст
  Ахэ, - невесело усмехнулся старший. - Для них это знак гнева Владыки.
       - Гнев  Владыки...  Кто  видел  его  после  Огненной  Битвы?  Приказы
  передает Повелитель Воинов, и,  кажется,  не  очень-то  доволен  ими.  Что
  мешает нам сейчас уничтожить альвов? Не понимаю. Объясни, Хэрн! Что от них
  осталось? - Химринг на востоке,  Хитлум  на  западе...  -  Олф  произносил
  названия эльфийских королевств тщательно, с плохо скрытым  отвращением.  -
  Дориат... этих  Владыка  вообще  не  трогает...  Поговаривают  о  каком-то
  заклятье, но что для него заклятья?
       - Они никогда не воевали с нами.
       - Все альвы одинаковы, - Олф скрипнул зубами.
       - Вот и альвы говорят также. Что мы, что харги - для них все едино.
       - Гондолин их этот непонятный... Вроде, совсем близко  отсюда,  а  мы
  ничего не знаем. И до  Нарготронда  -  рукой  подать.  Верно,  королевство
  большое; но можно ведь собрать силы... Первый готов сдохнуть, лишь стереть
  в пыль этих сволочей! Но - "воля Владыки!" -  Олф  иронически  хмыкнул.  -
  Сдался Великому этот... как его...
       - Финрод, - Хэрн был в задумчивости.
       - Эх, будь моя воля... - тяжело вздохнул Олф. - Ф-фу...  Опять  гарью
  несет.
       Подъехали ближе.
       В селении Эльфов  Орки,  вероятно,  побывали  всего  несколько  часов
  назад: по обгоревшим остовам домов еще пробегали редкие язычки пламени.
       Хэрн поднял руку:
       - Прислушайся... Вроде, плачет кто-то.
       Олф замолчал.
       - Ну и слух у тебя, - восхищенно сказал он через некоторое время.
       - Идем, поглядим.
       ...Ребенку было года полтора, от силы -  два.  Видно,  мать  пыталась
  унести его подальше от опасности, когда ее настигла стрела.
       -  Твари,  -  процедил  сквозь  зубы  Хэрн,  разглядывая  зазубренный
  наконечник.
       Олф вытащил меч из ножен.
       - Ты что?!
       - Добить эту мразь, - хищно оскалился младший. - Вражье отродье!
       Хэрн ударил его по руке:
       - А ну, стой!
       - С ума сошел? Это же альв!
       - Давно ли ты получил меч от старейшин? Ну-ка, повтори, что говорил!
       - ...И не поразит он ни раненого, ни старика, ни женщину, ни ребенка,
  - монотонно забубнил младший.
       - Хватит. Ты что, уже успел забыть? Может, хочешь,  чтобы  Повелитель
  Воинов тебе напомнил?
       - Что - Повелитель Воинов?! - взвился  Олф.  -  Эти  ублюдки  меня  в
  десять лет сиротой оставили, а я...
       Хэрн недобро усмехнулся:
       - Сначала попробуй убить меня. Удастся - делай, что хочешь.
       - Ну, что ты... - растерялся младший. - Не трону я этого сопляка, сам
  сдохнет...
       - Я его возьму с собой, - решительно ответил Хэрн, - сыном мне будет.
  У нас-то пока детей нет.
       - Свихнулся?! Это ж вражье отродье!
       - Ребенок ни в чем не виноват. А если ты скажешь еще хоть слово...
       -  Молчу.  Делай,  что  хочешь,  -  младший  отвернулся  и  брезгливо
  поморщился. - Что-то не то с тобой творится  с  тех  пор,  как  служишь  в
  гарнизоне Твердыни...
       С совета старейшин Хэрн вернулся в полночь.
       - Завтра отправлюсь с посланием в Аст Ахэ,  -  мрачно  сказал  он.  -
  Харги совсем обнаглели.
       - Отец, - попросил Илмар, - можно мне поехать с тобой?
       - Я же не на прогулку собираюсь.
       - К самому Владыке? - почти молитвенным шепотом спросила жена.
       Хэрн коротко кивнул.
       - Ты увидишь Владыку? О, отец, я очень прошу  тебя...  Я  так  мечтал
  увидеть его... Я не помешаю, я совсем незаметно...
       Внутренняя борьба отражалась на  лице  Хэрна.  Видно  было,  что  ему
  тяжело отказать старшему сыну.
       - В Твердыне Тьмы не место детям, - наконец, сказал он.
       - А я спою Владыке мою новую песню, - улыбнулся  мальчик,  -  ведь  и
  ему, наверное, нужно когда-то отдохнуть...
       - Ты это серьезно? - Хэрн с трудом удержался от улыбки.
       - А что? Людям нравится... Я очень прошу...
       - Вот постреленок! - отец, наконец, дал волю смеху.
       - Владыка не разгневается, вот увидишь!
       - Ну, ладно, ладно, уговорил... Только смотри - чтоб тише воды,  ниже
  травы! Иди теперь. Утром разбужу рано.
       - Спасибо, отец!
       - Ни в чем ему не отказываешь, - вздохнула жена.
       - Я все боюсь, что он поймет...
       - Младшим ты бы такого не позволил.
       - Верно, - ответил Хэрн, - но ты понимаешь...
       - Когда-нибудь все равно узнает, отец. Или расскажут... Он уже и  так
  спрашивал, почему у него светлые глаза. У всех темные, а у него - серые. И
  потом - пройдут годы, и он  увидит,  что  не  меняется.  Не  стареет,  как
  другие.
       - От судьбы мы его не защитим, как бы ни хотелось.  И  все-таки  пока
  пусть лучше не знает.
       - ...Владыка сейчас выйдет к тебе, человек с  востока,  -  пророкотал
  Балрог.
       Илмар, забившийся в самый  темный  угол  зала,  затаил  дыхание:  вот
  сейчас произойдет то, на что он, двенадцатилетний  мальчишка,  не  смел  и
  надеяться. Он увидит самого Владыку! В  воображении  ему  рисовался  некто
  прекрасный и грозный, великий воитель в сияющем венце, огромного роста,  в
  блистающих доспехах и с огненным мечом в руках. Поэтому он даже  не  понял
  сразу, кто перед ним, когда в зал вошел, прихрамывая,  высокий  человек  в
  простых черных одеждах, совершенно седой, с лицом, изорванным шрамами.
       Меч у него, правда, был - черный, со  странной  рукоятью,  в  которой
  светился камень, очертаниями похожий на глаз. Илмар  понял  с  изумлением,
  что это и есть Владыка, только когда отец, глубоко поклонившись, подал ему
  свиток.
       Изуродованная рука, принявшая  послание,  была  охвачена  в  запястье
  железным тяжелым браслетом; только приглядевшись,  Илмар  понял,  что  это
  браслет наручников. И невольно прикрыл глаза, борясь с внезапно накатившей
  на него волной жгучей жалости.
       Властелин пробежал глазами письмо. Взгляд его стал жестким.
       -  Скверно,  -  голос  у  него  был   красивый:   глубокий,   низкий,
  выразительный. - Я постараюсь помочь, чем могу. Сил у нас немного...
       Он задумался.
       - Я дам ответ. Жди меня здесь, Хэрн.
       Хэрн  снова  -  в  который  раз  -  изумился  способности  Властелина
  запоминать имена и лица. Ведь сколько лет прошло...
       Взгляд Властелина остановился на маленькой фигурке в углу.
       - Кто это?
       Глаза у него были удивительные:  глубокие  и  светлые...  Илмар  даже
  дышать перестал.
       - Это мой сын.
       Хэрн ответил слишком поспешно и умоляюще взглянул на Властелина.
       - Понимаю... - Властелин улыбнулся уголком губ. - Подойди, что же  ты
  прячешься? Хотя верно... Не очень-то приятно на меня смотреть, да?
       Илмара словно обожгло. Он сорвался с места, подбежал к Властелину:
       - Владыка! Разве бы я мог...
       - Как твое имя?
       - Илмар, - с готовностью ответил мальчик.
     "Илмар. Лишенный дома. Вот как..."
       - Кем же ты хочешь стать?
       Илмар старался не отводить глаза: видеть проступившую в шрамах  кровь
  было страшно; чудовищное противоречие этому мягкому, мудрому взгляду.
       - Менестрелем...
       - Ты, значит, слагаешь песни?
       Илмар облизнул пересохшие губы:
       - Да...
       - Спой мне что-нибудь.
       Илмар запел; голос его дрожал поначалу, но постепенно  забыл  он  обо
  всем, и не стало ничего, кроме ледяного сияния этих  глаз...  Юный  чистый
  голос взлетел под своды зала, и слова - простые и трогательные...
       - Благодарю тебя, Илмар-менестрель...
       Мальчик никогда не думал, что  слова  могут  наполнить  сердце  такой
  радостью:
       - Позволь мне, Владыка Мелькор...
       Илмар не договорил: преклонил колено и благоговейно  коснулся  губами
  обожженной руки. Мелькор вздрогнул.
       По дороге мальчик долго молчал; потом сказал совсем тихо:
       - Какой же я дурень... Придумал сказку: воин в сияющих доспехах...  А
  он - совсем другой...
       - Ты разочарован, сын?
       - Нет, отец, нет!.. Знаешь... - его  голос  упал  до  шепота,  словно
  Илмар поверял великую тайну, - знаешь, я никогда не видел таких прекрасных
  рук, как у него...
       Больше никто из них не проронил ни слова.
       - ...Они говорят - я не сын тебе. Они говорят - я альв.
       В голосе юноши звенело отчаяние.
       - Что же ты молчишь, отец? Скажи, что это не так! Мама!..
       Хэрн опустил взгляд.
       - Мальчик мой... прости, но это правда.
       - Как?..
       - Ты - Нолдо, мальчик. Ты  уже  сам  видишь,  что  непохож  на  своих
  ровесников, но гонишь от себя эти мысли. Я нашел тебя  в  лесу.  У  нас  с
  матерью тогда еще не было детей. Мы - твои приемные родители. Твоих родных
  убили харги.
       - Как же так?.. - юноша сел, стиснув виски руками.
       - Это правда, мальчик мой. Мы не хотели говорить тебе.  Ты  был  нам,
  как родной...
       - Я помню, отец... Ох...
       Мать всхлипнула.
       - Как же так... - повторил Илмар. Одно лицо стояло сейчас  перед  его
  глазами. Рэна. Рэна.
       ...Она жила по соседству, смуглая,  маленькая,  темноглазая.  Она  не
  была красавицей; скорее, она была чарующе некрасива, похожа  на  маленькую
  птичку. И голос такой же: звонкий, чистый... Она успела стать  частью  его
  сердца. Он уже  не  представлял  себе  жизни  без  нее.  И  теперь  судьба
  разлучала их навсегда.  Теперь?  Нет.  С  самого  рожденья.  И  ничего  не
  изменилось бы, даже если бы - знал. Рэна. Рэна, любимая. Рэна. Лучше уйти,
  уйти  навсегда,  и  никогда  больше  не  видеть.  Ни-ког-да.  Слово  какое
  странное. Как же не  понял...  И  язык  альвов  казался  чем-то  знакомым,
  давался слишком легко... Судьба. Ненавистная, жестокая.
     "Рэна, свет мой... Мысли путаются... как же так? Куда  идти?  Отец...
  Мать... Будь  я  человеком,  в  этот  год  мог  стать  воином  Аст  Ахэ...
  Ангамандо. Придумали имечко: Железная Темница. Мог бы говорить с Владыкой,
  видеть его... Альв. Как клеймо. По праву рождения - враг  ему,  враг  этим
  людям, воспитавшим меня... Разве от себя убежишь? Разве забудешь..."
       - Отец, - глухо сказал Илмар, - может, я  могу  рассказать  альвам...
  Может, мне поверят...
     "Не Эльф... не человек... Кто я теперь?"
       - Я объясню им, отец,  я  расскажу  им...  о  Мелькоре,  о  вас...  о
  людях... Отпусти меня.
       - Нет, сын, - тяжело ответил Хэрн.
       Он ушел все же, не  простившись  с  Рэной,  не  поклонившись  отцу  и
  матери. Не  смог.  Ушел  ночью,  с  лютней  через  плечо,  безоружный.  Не
  оглядываясь.
       ...Мало  кто  прислушивался  к  нему.  Пожимали  плечами,  недоуменно
  шептались, иногда гнали, провожая проклятьями и недобрыми  взглядами.  Так
  добрался он до берегов реки Гелион - владений  Амрода  и  Амраса,  младших
  сыновей Феанора. Странного менестреля допустили к князьям Нолдор. Смотрели
  неприязненно,  особенно  Карантир,  которому  младшие  братья  подчинялись
  беспрекословно, хотя, по сути,  он  жил  здесь  на  правах  изгнанника:  в
  Таргелионе давно обосновались Орки.
       - Странные, говорят,  ты  песни  поешь,  -  сумрачно-лениво  протянул
  Карантир. - Ну, спой нам, чтобы мы услышали сами!
       Илмар запел. Все больше мрачнели лица слушавших.
       - Темны твои песни.
       Юноша не отвел взгляд от лица Карантира:
       - Хорошо. Я спою о том, что ты знаешь лучше меня... король,  -  Илмар
  усмехнулся.
       Тогда он запел об Эльфах Тьмы, и слова  его  были  -  жалящая  плеть.
  Карантир поднялся, багровея лицом, стиснув рукоять меча.
       - Я прикажу казнить тебя, - прошипел он.
       Шепоток пробежал по залу. Илмар рассмеялся:
       - Это легко. Я безоружен. Я не умею сражаться - как  и  они,  потомок
  Финве.
       Карантир скрипнул зубами, с трудом сдерживая гнев.
       - И все-таки еще одну песню я спою тебе. И ты выслушаешь ее.
       - ...Кем же ты хочешь стать?
       - Менестрелем...
       - Ты, значит слагаешь песни? Спой мне что-нибудь...
       - ...Какой я же  дурень...  Придумал  себе  сказку:  воин  в  сияющих
  доспехах... А он - совсем другой...  Знаешь,  я  никогда  не  видел  таких
  прекрасных рук, как у него...
       - Вражье отродье! - Карантир выхватил меч  из  ножен.  -  Сдохни  же,
  тварь продажная!..
       И еще на мгновение успел  Илмар  увидеть  печальные  и  мудрые  глаза
  Мелькора. Он падал в ледяной свет этих глаз, падал... падал...
       - Но... это же менестрель, государь... - потрясенный шепот.
       Карантир стоял, закрыв глаза, всей кожей ощущая взгляды  братьев:  не
  смеют вслух осудить старшего, но смотрят почти со  страхом.  Волна  белого
  гнева схлынула, но он не ощущал ни раскаянья, ни стыда, и  только  стиснул
  зубы, услышав:
       - Закон гласит...
       Он заговорил медленно и ровно:
       - Я знаю закон. Менестрель неприкосновенен, пусть даже  он  мятежник,
  вор и убийца, пришедший сюда, дабы  смущать  умы  и  чернить  род  королей
  Нолдор. Но и Валар единожды во гневе свершили то, что  чего  не  дозволяет
  суровая справедливость Великих. И Валар  свидетели  мне  -  он,  предатель
  народа своего, Элда по  крови,  восхвалявший  Врага  пред  тронами  князей
  Нолдор, заслужил  смерть.  Вспомните  братьев  своих  погибших,  вспомните
  сожженные дома ваши, вспомните о скорби  народа  Нолдор  и  ответьте  мне:
  найдется ли среди вас тот, кто оспорит мои слова? И если есть такой  среди
  вас - пусть скажет он свое слово. Но пусть вспомнит  прежде,  кому  станет
  говорить он; и что Финве, Король Нолдор и предок мой, пал от руки Врага; и
  что сын его и отец мой Феанаро был убит мерзостной тварью Моргота;  и  что
  тот, кто встал на защиту  вражьего  соглядатая,  возвышает  свой  голос  в
  защиту Врага!
       Тишина. Он поднял веки, тяжелым взглядом обвел  собравшихся  и  вытер
  меч полой плаща:
       - Уберите эту падаль.
            ПЕСНЬ. 457-465 Г.Г. ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ НОЛДОР В БЕЛЕРИАНД
     Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так  и  мастер,
  даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить,  хоть
  и по-иному, но так хотелось не сотворить - сделать... Руки помнили все, но
  каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова  и  снова
  шел - сюда, в мастерскую, заставляя  себя  забыть  о  сведенных  судорогой
  пальцах.
       Он никогда не оставлял себе своих вещей.  И  ту,  первую  свою  лютню
  подарил одному из менестрелей. И она сгорела в  огне.  Он  тогда  поклялся
  больше не создавать такого - и легко было бы сдержать клятву, с  такими-то
  руками, но - нарушил ее.
       Потому, что нельзя убить  музыку,  живущую  в  твоем  сердце,  и  так
  хочется, чтобы ее слышал не ты один.
       Но никто еще не смог сделать инструмента, который  пел  бы  так,  как
  хотелось ему.
       И вот теперь...
       Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф  прочерчен
  серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно  взял
  странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг,
  как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту  -  боялся,  что  это,
  новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на  маленькое  подобие
  слабо изогнутого лука  из  темного  дерева  с  серебристо-черной,  слишком
  широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл  глаза  и  коснулся
  струн...
       Песня была - о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть
  может, были ему в чем-то дороже  людей...  Наверно,  потому,  что  были  -
  первыми. Были - его народом. Были.
       ...И павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка
  не было среди них. И сбитые  птицы  черными  звездами  падали  в  алмазную
  пыль...
       Он никогда не говорил об этом: что проку?  боль  не  перестанет  быть
  болью, а вина - виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и  не  мог
  плакать по ним, но эта музыка была - как  слезы:  не  вернуть.  И  ничего,
  кроме скорби и горькой памяти, не было в ней: ни ненависти, ни  гнева.  Он
  играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего,  растворившись  в  этой
  невероятной музыке...
       ...Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть  или  пошевелиться.  Он
  был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
       А в ней была звенящая тоска по полету, по ледяному ветру  высоты,  по
  распахнутым крыльям - уже-несбыточное, не взлететь...
       Он  видел  только  это  бледное,  отстраненно-вдохновенное   лицо   в
  трепетном звездном мерцании - лицо  творившего  эти  мучительно-прекрасные
  чары, - не  чувствуя,  что  сердце  почти  останавливается.  Он  умирал  и
  рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной  спиралью,
  он терял себя - но это не было страшно, ничто уже не было  страшно:  пусть
  не выдержит сердце - только бы струна не оборвалась...
       Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не
  открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно  уронил  руки.  Лицо
  его было смертельно-бледным, дыхание - почти неслышным, и Гортхауэру вдруг
  стало страшно того, что - не может остаться в живых создавший такое - ведь
  это то же, что создать мир... Он смотрел - и не  узнавал  знакомого  лица.
  Этот человек не был ни его Учителем, ни его Властелином - он был  иным,  и
  как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал, и  даже  то,  что  приходило  в
  голову - шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть  приглушенных  неуловимых
  серебряных нот - Тэннаэлиайно,  ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях
  - даже это было - не то. Он хотел подойти  -  и  не  мог.  Хотел  позвать,
  окликнуть - и не знал, как...
     "...Я увидел сердце твое  -  нет  печальней  звезды,  и  пламени  нет
  светлей...
       Я увидел сердце твое - и  не  смею  коснуться  рук,  ибо  боль  боюсь
  причинить Сердцу Мира...
       Я увидел сердце твое - и в душе моей слов больше нет кроме  тех,  что
  сказать посмел -
       Я увидел сердце твое..."
       Он не видел ни крови на струнах, ни  вздрагивающих  от  непереносимой
  боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя:  "Я  увидел
  сердце твое..." - не осознав, в какой момент произнес это вслух.
       Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
     "Ортхэннэр..."
       Кажется, он тоже не хотел говорить вслух - а может,  просто  не  было
  сил; обычно они редко говорили мыслями.
     "Я... здесь..." "Ты - слышал?.." "Я... да, прости... Я не должен был..."
       Он заставил себя подойти -  и  опустился  на  каменные  плиты  у  ног
  сидящего, хотя мог сесть рядом.
     "Как... ее зовут?"
       Он почти неосознанно подумал - она, словно о живом существе, словно о
  женщине.
     "Лаиэллинн".
       Песнь, уводящая к звездам? - скорее, Ийэнэллинн, Боль Звезды, ставшая
  песней...
       Тень мысли.
       Мысль, похожая на бледную улыбку - в ответ.
     "Она умеет и смеяться..."
       Не верилось.
     "...это я - не могу".
       Гортхауэр опустил голову.
     "Когда-то умел..."
       Окровавленная рука поднялась, словно он  хотел  коснуться  склоненной
  головы сидевшего у его ног Майя, - и снова бессильно упала.
     "Прости".
     "Тебе... наверно... надо остаться... одному..."
       А хватит ли сил уйти, если...
     "Не уходи, Ортхэннэр..."
       И - еще два слова, почти неразличимых.
       - Повелитель Воинов! - прохрипел человек и рухнул к ногам Гортхауэра.
  Майя вскочил, инстинктивно стиснув рукоять меча.
       - Что?! Что произошло, говори?
       - Артаир... и Тавьо... оба... - человек закрыл лицо руками.
       Он понял без объяснений.
       - Где?
       - Я... покажу...
       Старшего  -  Артаира  -  узнать  можно  было  только  по  одежде   да
  рыжевато-золотым волосам: удар меча рассек лицо. На лице младшего навсегда
  застыло выражение растерянности, боли и какой-то детской обиды; две стрелы
  с зеленым оперением пронзили тело - под ключицей  и  в  сердце.  Гортхауэр
  осторожно, словно боясь причинить боль, извлек одну из раны.
       - Бараир, - ровно и страшно прозвучал его голос.
       Эти двое были его учениками,  и  Тавьо  лишь  готовился  принять  меч
  воина. Когда гибнет воин - с этим можно примириться;  но  этот  -  Великая
  Тьма, еще совсем мальчик...
       Ученик. "Недолго ты был моим учеником".
       Майя поднялся, все еще сжимая в руке стрелу.
       - Велль знает?
       - Нет, Повелитель.
       - Скажите... нет, я сам скажу ему. Потом - предводителя Орков ко мне.
       Объяснять ничего не  пришлось,  и  напрасно  Майя  подыскивал  слова.
  Опустив глаза, Велль сказал с порога:
       - Я знаю. Брата убили. Позволь проститься с ним.
       ...Когда-то их подобрали в лесу  -  продрогших,  голодных  оборвышей,
  испуганно смотревших на Черных Воинов. Тавьо хотел остаться с  Гортхауэром
  - и тот позволил  это,  разглядев  в  мальчишке  будущего  воителя.  Велль
  остался в Аст Ахэ - этого хотел Учитель, видевший странный и горький  дар,
  которым наградила того судьба. Но братьям разлука оказалась не  по  силам.
  Так   Велль   пришел   в   отряд   Повелителя   Воинов.    Стремительного,
  мальчишески-дерзкого Тавьо, пожалуй, любили больше, чем его молчаливого  и
  замкнутого брата, но Гортхауэр, сам не заметив того, привязался к обоим. И
  теперь один был мертв, другой - сломлен горем.
       Они были близнецами и ощущали себя  единым  целым.  И  оставшемуся  в
  живых казалось - он совсем один в мире, смерть просто забыла о нем.
       ...К  Бараиру  Гортхауэр  относился   со   своеобразным   мрачноватым
  восхищением; пожалуй, ему даже  нравился  этот  предводитель  стоящих  вне
  закона    людей,    умевший     быть     и     безрассудно-отважным,     и
  холодно-рассудительным. В чем-то они были похожи, а зачастую - когда  дело
  касалось орочьих банд - становились почти союзниками. Но сейчас, во власти
  гнева и боли, Гортхауэр не хотел помнить об этом. Кровь за кровь? - что ж,
  он последует закону мести. Изгнанники мстят за смерть своих близких, и  им
  нет дела до того, Орки или Люди перед ними; для  них  и  те,  и  другие  -
  прислужники Врага. И почему он, Гортхауэр Жестокий,  должен  щадить  их  и
  помнить о том, что они тоже  -  по-своему  -  сражаются  за  правое  дело?
"Прости, Учитель. Я жесток, ты знаешь. Если ты можешь смирить свое  сердце
  и отказаться от мести, то я - нет. Ты сильнее меня - ты можешь простить. Я
  не прощу. Знаю, не этому ты учил. Знаю, снова скажешь - они Люди. Но разве
  не Люди те, кого  они  убивают?  Мальчишка,  совсем  мальчишка...  Он  так
  радовался, что на него смотрят, как на равного, так хотел быть  защитником
  - а его... Прости. Если бы они ушли - я не стал бы  продолжать  войну.  Но
  сейчас - щадить не буду".
       Холоднее  вечных  льдов  голос  Повелителя  Воинов,  неподвижно   как
  каменное изваяние его лицо:
       - Они должны умереть.
       - Повинуюсь, Великий...  -  предводитель  Орков  дрожит  под  жестким
  взглядом Майя.
       - Женщин и детей не трогать. Ответишь головой. - В  ровном  голосе  -
  тень угрозы.
       - Повинуюсь...
       - Бараира взять живым. Если не удастся  -  принесешь  его  кольцо,  -
  хрустнуло в пальцах древко стрелы с зеленым оперением. - Ты понял?
       - Да, Великий.
       - Иди.
       Он сознавал, что сейчас им движет скорее желание оправдаться в глазах
  Учителя, чем милосердие; но он все же призвал к себе Эрэдена  -  высокого,
  статного, темноволосого и светлоглазого  молодого  человека,  похожего  на
  людей из дома Беора. Тот выслушал почтительно, потом сказал:
       - Я рад, что ты говоришь так.  Потому  что...  потому  что  я  и  без
  приказа постарался бы увести женщин  и  детей  подальше  от  Орков.  Хотя,
  наверное, ты знаешь, что делаешь, Повелитель, посылая в бой именно их...
       Гортхауэр коротко кивнул.
       ...Тарн Аэлуин, чистое зеркало, созданное в те времена, когда мир  не
  знал зла. Тарн Аэлуин, священное  озеро,  чьи  воды  некогда  благословила
  Мелиан, владычица Дориата - так говорят Люди. Тарн Аэлуин, берега  твои  -
  последний приют Бараира и тех его воинов, что еще остались в живых.
       Жены и дети их исчезли - кто знает, что с ними. Успели уйти?  Мертвы?
  В плену? Сами они - как листья  на  ветру,  маленький  отряд  отважных  до
  безумия людей - ибо им уже нечего терять. А кольцо  облавы  сжимается  все
  туже, как равнодушная рука на горле.
       Его называли Горлим. Потом - Горлим  Злосчастный.  Он  слишком  любил
  свою жену,  прекрасную  Эйлинель;  потому,  несмотря  на  запрет  Бараира,
  пробрался к опустевшему поселению, где некогда был его дом... Показалось -
  или действительно увидел он в окошке мерцающий свет свечи?  И  воображение
  мгновенно нарисовало ему хрупкую светлую фигурку,  застывшую  в  ожидании,
  чутко вслушивающуюся в каждый шорох... Он был уже готов выкрикнуть ее имя,
  когда услышал невдалеке заунывный  собачий  вой.  "Псы  Моргота...  Бежать
  отсюда  скорее,  скорее,  чтобы  отвести  от  нее  беду,  сбить  со  следа
  преследователей!" Горлим был уже  уверен,  что  действительно  видел  свою
  жену, он не мог и не хотел верить, что она убита или в плену.
       С  той  поры  тоска  совсем  измучила  его.  Везде   видел   он   ее,
  единственную; лунные блики складывались в чистый светлый образ Эйлинель, в
  шорохе травы слышались ее шаги, в шепоте  ветра  -  ее  голос...  О,  если
  только она жива! Он сделает все, чтобы освободить ее!  Эти  мысли  сводили
  его с ума, и вот - он решился на безумный шаг...
       - ...Введите его. И оставьте нас.
       Человек стоял, низко склонив голову. Сейчас невозможно было поверить,
  что это один из самых смелых и беспощадных воинов Бараира: дрожащие  руки,
  покрасневшие глаза, молящий голос:
       - Ты исполнишь мою просьбу?
       - Чем ты заплатишь?
       - Я покажу тебе, где скрывается Бараир, сын Брегора.
       Гортхауэр жестко усмехнулся:
       - Чего бы ты ни попросил -  невелика  будет  цена  за  столь  великое
  предательство. Я исполню. Говори.
       ...Тарн Аэлуин, чистое зеркало, созданное в те времена, когда мир  не
  знал зла. Тарн Аэлуин, священное  озеро,  чьи  воды  благословила  некогда
  Мелиан, владычица Дориата - так говорят Люди. Тарн Аэлуин, отныне кровь на
  твоих берегах, и птицы смерти кружат над тобой...
       - ...Ты исполнил свое обещание. Я исполню -  свое.  Так  чего  же  ты
  просишь?
       - Я хочу вновь обрести Эйлинель и никогда более не разлучаться с ней.
  Я хочу, чтобы ты освободил нас обоих. Ты поклялся!
       - И не изменю своему слову. Эрэден!
       Те минуты, пока молодой человек не вошел в  зал,  показались  Горлиму
  вечностью.
       - Эрэден, этот человек ищет свою жену, Эйлинель.
       Тот опустил голову:
       - Я не знаю, что с ней, Повелитель.
       - Как?..
       - Она отказалась уйти. Сказала, что не покинет свой дом. Больше я  не
  слышал о ней.
       Лицо Гортхауэра не дрогнуло, но Горлим смертельно побледнел.
       - ...Там оставалась женщина. Что с ней?
       - Великий, клянусь, я не знаю! - в ужасе взвыл Орк.
       - Лжешь. Она мертва.
       - Нет, нет, клянусь! Пощади!..
       - Она мертва. И убил ее ты. Ты нарушил приказ. Я не повторяю  дважды:
  ты заплатишь жизнью.
       - Я не виноват! Она...
       - Повесить, - безразлично бросил Майя, поворачиваясь к Горлиму. Столь
  безысходное отчаяние было написано на  лице  человека,  что  в  душе  Майя
  против воли  шевельнулась  жалость.  Но  он  вспомнил  широко  распахнутые
  смертью глаза Тавьо и стиснул руку в кулак. На лице его  появилась  кривая
  усмешка.
       - Я держу слово. В Обители  Мертвых  вновь  обретешь  ты  Эйлинель  и
  никогда не расстанешься с ней. Смерть дарует свободу, и смерть  будет  для
  тебя меньшей карой, чем жизнь. Хочешь прежде видеть,  как  умрет  виновник
  твоего несчастья?
       - Нет... - прошелестел голос человека. - Нет, Жестокий. Вы  отняли  у
  меня все - так берите и мою жизнь. А пыток я не боюсь.
       Гортхауэр невольно  отвел  глаза:  в  этот  миг  сломленный  горем  и
  отчаяньем  человек  нашел  в  себе  силы  держаться  почти  с  королевским
  величием.
       Действительно  ли  дух  злосчастного  Горлима  явился  Берену,   сыну
  Бараира, или сердце подсказало ему, что он должен вернуться - кто знает...
  Из последних соратников отца он не застал в  живых  никого.  Он  похоронил
  Бараира и отправился по следу Орков: те не ушли далеко,  полагая,  что  из
  Изгнанников в живых никого не осталось, даже не выставили стражу, и  Берен
  смог подкрасться почти к самому костру.
       - Славная работа! Жестокий должен наградить нас: все они перебиты!
       - Зачем ему нужно это кольцо? - предводитель Орков взвесил на  ладони
  кольцо Бараира. - Что ему, золота не хватает?
       - Не пристало ему быть столь жадным до золота.
       - И я говорю. Вот что: скажем - на  руке  этого...  не  было  ничего.
  Запомнили? А кольцо будет моим.
       Орки захохотали. И тогда Берен вылетел  стрелой  из  своего  укрытия,
  ударил Орка ножом и, схватив кольцо, скрылся в лесу. Ошеломленные Орки  не
  стали даже преследовать его.
       - Повелитель Гортхауэр.
       - Велль... ты?
       - Я ухожу. Я не могу больше оставаться с тобой. Ты был жесток.
       - Они убили твоего брата, моего ученика!
       - Ты был несправедлив. А это кольцо - оно не для тебя, -  лицо  юноши
  осталось бесстрастным.
       Гортхауэр взглянул ему в глаза. И - вздрогнул. "Ты  -  его  ученик...
  Взгляд тот же... Неужели он тоже отвернется от меня?"
       - Не уходи, Велль... Я прошу...
       - Я понимаю. Не могу, прости.
       В Аст Ахэ он отправился сам. Учитель  уже  ждал  его.  Сотни  раз  по
  дороге представлял себе Гортхауэр этот разговор, и  когда  услышал  тихое:
"Выслушай меня, Гортхауэр..." - напряженные до предела нервы не выдержали.
       -  Будешь  говорить,  что  я  жесток?  Конечно,  легко  рассуждать  о
  милосердии и справедливости, когда твои руки чисты,  потому  что  за  тебя
  сражаются и умирают другие!..
       Он  осекся,  мгновением  позже  осознав  смысл  своих  слов.  Мелькор
  медленно провел рукой по лицу, словно  пытаясь  собраться  с  мыслями,  но
  промолчал и, отвернувшись, медленно пошел прочь, тяжело прихрамывая.
       - Учитель, прости, прости меня! - отчаянно выкрикнул Гортхауэр.  Вала
  не ответил. Кажется, он не услышал.
       Ему больше не было места в Аст Ахэ. Как и тогда, сотни лет назад,  он
  не смел показаться на глаза Учителю - но теперь вся  вина  лежала  на  нем
  самом. Он стал избегать людей -  особенно  Видящих  Истину,  летописцев  -
  страшась  снова  встретить  взгляд,  так  похожий  на  взгляд  Учителя,  и
  услышать: "Я не могу остаться с тобой. Ты был несправедлив".
       Если бы он был человеком, о нем сказали бы: "Он ищет смерти", - столь
  отчаянно-обреченно шел он в бой во главе своих воинов. И не  было  у  него
  сейчас ни кольчуги, ни шлема, ни щита; но, казалось, что-то  большее,  чем
  искусство воина хранит его и от малейшей раны. И более, чем Нолдор, более,
  чем Орков,  ненавидел  он  сейчас  самого  себя.  Он  сам  стал  похож  на
  вервольфов с Тол-ин-Гаурхот - Волчьего Острова, из крепости,  что  звалась
  когда-то Минас Тирит, и глаза его, как глаза затравленного  зверя,  горели
  отчаяньем и всесжигающей ненавистью.
       - Гортхауэр...
       - Велль? Ты?.. - лицо Майя болезненно дернулось. - Зачем ты здесь?
       - Меня прислал Учитель. Он хочет видеть тебя.
       - Зачем... - он поперхнулся  последними  звуками  слова  и  с  трудом
  выдавил. - Я нужен здесь.
       - Ты не понял. Он хотел говорить с тобой.
       - Нет! Я не хочу... не могу... Скажи ему все, что угодно - я не могу,
  понимаешь? - глаза Майя умоляли.
       Велль покачал головой:
       - Я не умею лгать.
       - Он... наверное, презирает меня... - голос Майя упал до шепота.
       - Нет. Но ты больно ранил его. Это не он говорит - я. Ты был  жесток,
  Гортхауэр.
       Майя стиснул руки так, что побелели костяшки пальцев.  Человек  долго
  молчал, потом спросил очень тихо:
       - Что же передать ему? Каков твой ответ?
       Мгновение Гортхауэру хотелось крикнуть: "Я еду,  теперь  же,  сейчас!
  Пусть говорит, что угодно, любая кара -  все  равно,  только  бы  вымолить
  прощение!.."
       - Нет. Не могу. Не теперь. Может быть, потом... - он склонил голову и
  глухо повторил. - Нет.
       Когда наступила зима, и на окаменевшую землю  выпал  первый  нетающий
  снег, настало тяжкое время для всякой живой твари, на которую охотились ее
  враги. Но у зверя и птицы есть логово или гнездо, и не все  волки  в  лесу
  охотятся на одного  оленя.  У  Берена,  сына  Бараира,  не  было  никакого
  пристанища, и Орки травили его в лесах упорнее  и  жесточе  любой  волчьей
  стаи. Они не слишком торопились, видно  считали,  что  одиночке-изгнаннику
  никуда не деться. Давно уже он не спал как следует и  не  ел  досыта.  Уже
  много дней он не грелся у костра, опасаясь выдать свой ночлег. И, несмотря
  на это, он оставался страшным врагом. Не проходило и дня,  чтобы  Орки  не
  теряли одного-двух из своей шайки. Тем сильнее жаждали они уничтожить  его
  или захватить живым. И вряд ли увидели бы его после  этого  Гортхауэр  или
  Владыка Ангбанда.
       Наступила зима, и скрываться стало неимоверно  трудно.  Предательский
  снег выставлял напоказ его следы, а петля облавы стягивалась  все  туже  и
  неотвратимее. И все же уходить из этих мест он не хотел. Здесь была могила
  отца, и Берен поначалу решил лучше погибнуть рядом с ней в последнем  бою.
  Но это было проще всего, а он хотел еще мстить.  А  для  этого  надо  было
  жить. Выжить, чтобы отомстить. Он  совсем  не  думал  ни  о  Враге,  ни  о
  Жестоком, это было далекое. А зло, ходящее рядом - Орки. Убить  как  можно
  больше, перебить их всех - так представлял он свою месть.
       Последний раз поклонился он отцовской могиле. Постоял, стиснув  зубы,
  не утирая злых слез. "Я вернусь, отец, - сказал он, - я вернусь".  Он  еще
  не представлял, как выживет, как отомстит - он был  силен  и  молод  и  не
  думал о трудностях. Среди людей его края давно ходили  слухи  о  потаенном
  городе Гондолине, оплоте короля Тургона, злейшего врага  Моргота.  Правда,
  слухи  эти  похожи  были,  скорее,  на  древние  легенды,  а  сам   Тургон
  представлялся в них колдуном и великаном  в  два  человеческих  роста,  от
  взгляда которого бегут враги. Говорят, когда настанет час, король выступит
  с волшебным воинством и сокрушит Врага. Правда, говорили  еще,  что  людям
  путь в Гондолин заказан; но,  может,  судьба  будет  милостива  к  Берену?
  Может, удастся найти Гондолин...
       Он упорно шел к горам, поднимаясь все выше и выше, минуя горные леса,
  луга, занесенные снегом, пока, наконец, розовым ледяным утром над  ним  не
  заклубились туманы перевала.  Орки  давно  не  преследовали  его  -  может
  боялись гор, может потеряли след. Назад пути не было, а впереди - что там,
  в горах?
       День был неяркий, жемчужный, и совсем  не  больно  было  смотреть  на
  тусклое, расплывчатое солнце.  Ветра  не  было.  В  неестественной  тишине
  слышалось только тяжелое  дыхание  Берена,  карабкавшегося  по  обнаженным
  ветром обледенелым камням к перевалу. Он и  не  заметил,  что  пятнает  их
  своей кровью - ноги и руки его были истерзаны донельзя, обувь прохудилась,
  и он был почти бос. Главное - добраться до седловины между  двумя  черными
  обломанными клыками. Как он дополз туда, он сам не мог понять. Себя он уже
  не ощущал - ни боли, ни усталости. Он заполз  в  расщелину,  завернулся  в
  меховой плащ и почти мгновенно провалился в тяжелый сон без сновидений.
       Проснулся от холода. Показалось, что заперт в узком каменном гробу, а
  вместо крышки - кусок черного льда со вмерзшими в него звездами. Он встал,
  зная, что если уснет - смерть.  Обмотав  ноги  кусками  мехового  плаща  и
  растерев лицо снегом, Берен вновь собрался в путь.  Зимняя  ночь  была  на
  исходе. Цвета неба в эту пору были резкими, и границы их не расплывались -
  золотисто-алая трещина рассвета вспарывала небо на востоке, заливая кровью
  заснеженные пики далеко  впереди,  на  западе  небо  было  аспидно-черным.
  Казалось, до звезд можно дотянуться  рукой  -  это  почему-то  развеселило
  Берена, и ночной холод отпустил его.
       Почему-то ему казалось, что Гондолин  там,  на  юго-западе,  где  над
  всеми горами  возвышался  пик,  первым  приветствовавший  солнце.  Он  был
  далеко, но Берен не считал лиг пути. Он просто пошел туда.
       Он шел - упорно, уже теряя надежду, но не желая признаваться  в  этом
  самому себе. Горы были жестокими - ни дров для огня, ни еды.  То,  что  он
  взял с собой, было на исходе.  Он  почти  не  спал,  опасаясь  замерзнуть.
  Сейчас он был страшнее любого Орка - исхудавший до невозможности, заросший
  косматой  бородой,  -  только  светлые  глаза,  кажется,  и  остались   на
  почерневшем обмороженном лице. Почему он еще шел, что вело его?  Инстинкт?
  Привычка?.. Он шел. Как-то утром, вновь увидев золотой пик, он вскочил как
  безумный и закричал, словно кто-то мог услышать его:
       - Тургон! Тургон! Где ты? Помоги мне! Тургон!
       Но только эхо отвечало ему. И тогда он сел на  снег  и  заплакал  без
  слез. "Гондолин... Нет никакого Гондолина. Нет. И нет до нас дела  Эльфам.
  Сказки для дураков! Будь все проклято!"
       Может, кто другой после этого сдался бы судьбе  и,  уснув,  незаметно
  перешел бы из сна в смерть, - но не Берен. Сейчас  он  еще  сильнее  хотел
  жить. Назло всем. Назло несуществующему  Гондолину,  назло  Эльфам,  назло
  Оркам. Туда, на юг. Ведь кончатся  же  эти  горы  когда-нибудь!  А  там  -
  увидим.
       Размолотив камнем  последний  заледеневший  кусок  мяса  и  с  трудом
  проглотив хрустящие волокна, Берен двинулся к последнему перевалу.  Дальше
  гор не было  видно.  Последний  рывок,  последний  отрезок  пути.  А  там,
  наверху, можно будет увидеть, куда идти.
       И вот он на самом гребне перевала. А  внизу  -  ничто.  Ничто  сверху
  донизу.  Молочно-белый  туман,  молочно-белое  небо   сливаются   в   одну
  непрерывность, и где-то там, не то в небе, не то еще  где  -  смысл  слова
"где" потерян - холодно и мутно пялится размазанное бельмо солнца, похожее
  цветом на рыбье брюхо.
       Позади - смерть. Впереди - что?  Все  же  надежда.  Берен  не  боялся
  опасностей - вся жизнь его, почти с самого рождения была игрой со смертью.
  Но эти опасности были заурядны и знакомы. А здесь было другое. Это был  не
  просто туман, он чувствовал это. Он не знал - что там, враждебно  это  или
  нет, но это было незнакомо, а потому - страшно... Стиснув зубы, Берен, сын
  Бараира, ступил в туман.
       Он задержал дыхание, словно входил в воду. Путь  шел  под  уклон,  он
  долго старался держать голову повыше, словно боялся захлебнуться  туманом.
  Мысль сверлила голову: откуда туман зимой? Еще секунду глаза его  смотрели
  поверх студенистого моря невесомых струй. Следующий  шаг  погрузил  его  в
  слепую бездну. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не  было  видно,  и
  Берен испугался, шагнул назад, но поскользнулся и покатился вниз. С трудом
  остановившись, он поднялся и стал осматриваться. Ничего не  видно.  Паника
  охватила Берена, и он бросился назад, вверх по склону. Вроде бы,  недалеко
  укатился, но где же граница? Где конец тумана? Он потерял ощущение места и
  расстояния. Ужас, липкий холодный ужас пополз по спине. Ловушка. Он утонет
  в тумане. Берену почудилось, что он задыхается. С трудом овладев собой, он
  опустился наземь, страшно измотанный. Он дрожал. Ноги не держали  его.  Но
  разум уже успокаивался, ища выход. И Берен встал и пошел  вперед,  вниз  -
  ибо идти назад означало погибнуть. В  тумане,  непроглядном  белом  тумане
  спрятался Гондолин. Так и не открылся ему. Там, позади, не  было  надежды.
  Но впереди еще оставалась она, утешительница отчаявшихся.
       Ни холода, ни голода он не ощущал, как и  времени.  Не  было  ничего,
  кроме Берена. А путь вел его все ниже и ниже, и Берен начинал думать,  что
  пути этому не будет конца, пока не коснется его рука сердца Арды. И  тогда
  он умрет. Странная мысль. Почему умрет? Может,  оно  -  как  те  сказочные
  камни света, которые сжигают прикоснувшуюся к ним  смертную  плоть?  Мысли
  его были какими-то вялыми и отстраненными, словно он уже начинал  забывать
  то, что было, и перестал думать о грядущем - все было неизменно, и где это
  все? Нет ничего -  только  Берен.  И  может  он  вовсе  не  идет,  а  лишь
  переступает на месте, и будет так до Конца Времен?
       Он шел и шел, потеряв счет времени, пока вдруг не услышал звук  и  не
  очнулся. Вернее это был даже не звук.  Это  было  ощущение,  какое  бывает
  после внезапного глухого удара большого барабана, но самого звука не было.
  Он вдруг увидел, что стоит на дне долины, точнее, так ему показалось. Если
  бы дно долины было гнездом для камня в перстне, то он сказал бы, что стоит
  на нижней грани черного дымчатого хрусталя, врезанного в каменное  кольцо.
  Но он мог идти. Было видно совершенно  ровное,  словно  хорошо  устроенная
  дорога, дно. Черно-серое дно, черно-серые стены  тумана  светлеют  кверху,
  наливаясь тусклым печальным блеском старого серебра.
       В душе Берена совсем не осталось страха. Он привык к тому, что  здесь
  все было не так, и не пытался понять. Он ждал, что будет дальше.
       А дальше очертания долины задрожали, теряя  четкость.  Одна  из  стен
  налилась непроглядной чернотой, другая вспыхнула нестерпимо белым.  И  вот
  началось что-то непередаваемое. В клубящейся черноте  и  белизне  началось
  какое-то движение, и одновременно Берен не услышал - ощутил душой странные
  звуки. Это были какие-то стоны, плач, мелодии, что умирали, едва рождаясь,
  ибо не было в них силы существовать, не было  основы,  сути.  Одновременно
  рождались и, распадаясь,  гибли  образы,  и  крики  смерти,  стоны  агонии
  сопровождали это не-рождение. Стены сближались, и Берен с ужасом  подумал,
  а не поглотит, не раздавит ли его это? Бежать  было  некуда.  Он  зажмурил
  глаза и упал ничком. Этому не было дело до Берена, сына Бараира.  Оно  шло
  сквозь него, струилось и сплеталось вокруг.
       Черное и белое спирально скручивалось, проникая друг в друга, и Берен
  с изумлением заметил,  что,  смешиваясь,  они  не  рождают  серого.  Волны
  струились всеми радостными цветами мира, и то, что казалось раньше режущим
  слух диссонансом, слилось в дивной красоты мелодию, которая подняла Берена
  и заставила его сердце биться часто и сильно. Он  не  понимал  ничего,  но
  ощущение восторга и счастья, которое переполняло его в  этот  миг,  он  не
  испытывал более никогда. Чудо и красота рождались при  слиянии  черного  и
  белого. Самое странное, что, сплетаясь, они не  теряли  себя,  дополняя  и
  возвышая друг друга.
       Внезапно резкий визг рассек мелодию, черное и белое рванулись друг от
  друга, отрываясь с кровью, с предсмертным воплем, с воем, в котором гибла,
  свертываясь как кровь от яда, мелодия. Все  гибло,  все  рвалось,  набухая
  лютой враждебностью. И там, где с тягучей  кровью,  с  хрипом  разорвалось
  единое,  возникло  -  серое.  Бесформенное,  словно  клубок   извивающихся
  щупалец, Это ползло  к  Берену.  Ужас,  затопивший  все  существо  Берена,
  пытался придать хоть какую-то определенность этой твари, чтобы знать,  что
  ждать от нее. И тварь стала жутким подобием паука.  Жвала  -  крючковатые,
  пилообразные - плотоядно двигались, и зеленоватая слюна, пенясь, капала на
  землю. Восемь красных глаз впились в белое от страха лицо человека. И  тут
  он нащупал рукоять  меча...  И  тварь  замерла,  почуяв  вдруг  опасность,
  исходящую от добычи. И с отчаянным воплем, не помня  себя,  Берен  ринулся
  навстречу твари. Она, видимо, привыкла к легкой добыче,  и  это  нападение
  ошеломило ее. А он бил, бил по глазам, по жестким  шипастым  лапам,  ломал
  жвала, и зеленоватая кровь твари брызгала на него, обжигала его...
       Он стоял над бесформенной грудой серо-зеленого  мяса,  только  сейчас
  ощутив страшную усталость. Но он не мог позволить  себе  упасть  здесь,  в
  нигде. Не мог умереть. Не смел. И, шатаясь, он  побрел,  ничего  не  видя,
  только бы уйти отсюда...
       Он не помнил, как попал сюда. Как пришел  в  этот  спокойный  лес,  к
  чистому ручью.  Смутная  память  говорила  о  чьих-то  руках,  о  странном
  полете... Скорее всего, это был бред. И все, что было - бред. Он не  хотел
  об этом вспоминать.
       Здесь было начало лета, лес был полон  дичи  и  ягод.  Первые  недели
  Берен только ел и спал, приходя в себя. Вскоре он стал прежним с виду,  но
  в душе его - он чувствовал это,  -  что-то  изменилось.  Он  начал  видеть
  красоту...
       Однажды он проснулся в слезах и в тревоге, услышав - Музыку:  не  ту,
  что вознесла его в долине  черного  хрусталя,  но  мучительно  похожую.  И
  Берен, не в силах снова потерять ее, пошел туда, где она звучала...
       Он подкрался тихо, словно лесной зверь,  страшась  спугнуть  ту,  что
  пела. Странная тоска и истома мягко сжимали  его  сердце.  Она  сидела  на
  небольшом холме, поросшем золотыми звездочками незнакомых  ему  цветов,  в
  голубом как небо платье, и волосы ее казались тенью леса.  Она  сама  была
  вся из бликов и теней, и ему  временами  казалось,  что  она  -  лишь  его
  прекрасный бред, обман зрения. Но она была - она пела. Что выдало его?  Он
  ведь не шевелился. Может она почувствовала его мысли, услышала как  стучит
  его сердце - ему казалось, этот стук заполняет мир от самых его глубин  до
  невероятных его высот; его дыхание становилось все чаще и тяжелее.  Может,
  оно и выдало его. Песня оборвалась. На миг он увидел дивной красоты лицо -
  живое, мгновенно возродившее в его памяти ту  мелодию,  что  вошла  в  его
  сердце там, в долине черного хрусталя. Она испуганно вскрикнула и  исчезла
  - словно распалась на тени и блики, рассыпалась веселым  хаосом  звуков...
  Берен застыл. Мир вокруг стал тусклым  и  бесцветным.  Он  осознал  -  она
  испугалась его. Почему? он же не сделал ничего дурного, не хотел ничего  -
  только чтобы все это оставалось, не уходило... Он забыл все - месть, отца,
  Орков... Их просто не было. Была - песня по имени... Имени не было. Песня.
  Просто песня.
       Он  тяжело  опустился  на  землю  на  берегу  ручья.  Казалось,   все
  кончено...  Долго  вглядывался  в  свое  отражение.  Странно   -   впервые
  задумался,  красив  ли  он.  Берен  был  из  дома  Беора  -  темноволосый,
  светлоглазый, рослый. Ему минуло три десятка лет, и был он уже не  зеленым
  юнцом - мужчиной в расцвете молодости и сил.  Тяжелая  жизнь  сделала  его
  тело сильным, стройным и гибким...  Но  достаточно  ли  этого,  чтобы  она
  снизошла до беседы с ним... Он боялся. Но не мог забыть Песню.
       Он искал ее. Он видел ее много раз  -  издали,  но  ни  разу  не  мог
  подойти ближе чем на сотню шагов - она убегала  и  уносила  Песню.  Только
  следы оставались - золотые звездочки цветов, да в ночных соловьиных песнях
  слышалось то же колдовство, что и в ее голосе. И в  сердце  своем  он  дал
  Песне имя - Тинувиэль.
       Так случилось - он опять увидел ее. Весной, после  мучительной  серой
  зимы. Почему-то подумал - если сейчас он не удержит Песню - не  увидит  ее
  уже никогда. А она пела, и под ее ногами расцветали цветы-звездочки. Песня
  наполнила его, Песня вела его, и, как слово Песни, он крикнул:
       - Тинувиэль!
       Она замолчала, но Песня продолжала звучать - и когда он смотрел в  ее
  звездные глаза и видел ее прекрасное растерянное  лицо,  когда  ее  тонкие
  белые руки лежали в его загрубевших ладонях... А потом снова она исчезла -
  будто опять стала тенью и бликами...
       - Тинувиэль... - произнес он в безнадежной тоске. Черное беспамятство
  обрушилось на него - Берен замертво упал на землю...
       Дочь  Тингола,  могучего  короля  Дориата,  Лютиэнь  сидела  рядом  с
  бесчувственным Береном, пристально вглядываясь в его лицо.
     "Что в  этом  человеке?  Почему  меня  так  влечет  к  нему?  Простой
  смертный... Какое лицо... Он красив, но  разве  не  прекраснее  эльфийские
  властители? Прекрасны - но как  холодны  в  своем  совершенстве...  Словно
  песня, которую пели столько раз, что  она  стала  уже  обыденной,  слишком
  привычной... А здесь - словно смутное  предчувствие  музыки,  что  еще  не
  родилась, Песни, что всякий раз будет звучать по-иному. Неужели она -  для
  меня? Смогу ли я понять ее слова - слова смертных?"
       И тихо наклонилась Лютиэнь над  неподвижным  лицом,  и  первое  слово
  Песни было горьким на вкус. И Берен открыл глаза и сказал:
       - Тинувиэль... Не уходи, прошу тебя, Соловей  мой,  Песня  моя  -  не
  уходи...
       - Кто ты? Я не знаю твоего имени, а ты почему-то знаешь мое...
       - Я Берен, сын Бараира из рода Беора.
       - Я не слышала о тебе, но о Беоре я знаю. Ты не уйдешь?
       - Нет, нет, никогда? Зачем? Куда я уйду?
       - Не уходи...
       Они бродили в лесах вместе. Лютиэнь приходила каждый  день,  и  Берен
  уже ждал ее - то с цветами, то с ягодами в ладонях, и они уходили  в  тень
  леса и вместе пили воду ручьев - как новобрачные на людской  свадьбе  пьют
  вино...
       Так слагали они великую Песнь Детей Арды. За эти краткие недели Берен
  узнал столько, сколько не знали и самые мудрые из людей. А Лютиэнь, слушая
  человека, все больше  восхищалась  людьми,  такими  недолговечными,  но  с
  летящей крылатой душой. И впервые ей стало страшно: ведь он умрет, а она -
  она будет жить.  Почему-то  он  и  казался  ей  таким  беззащитным,  таким
  уязвимым, что хотелось обнять его, защитить собой от всего  этого  мира...
  От отца. Она предчувствовала гнев Тингола, но более не боялась этого.
       ...Когда ее как преступницу привели к отцу, Тингол изумился перемене,
  произошедшей с его дочерью. Она была сильнее его.
       - Дочь, но подумай сама - ты встречаешься тайно с жалким смертным! Ты
  позоришь свое и мое имя. Подумай, что скажут о тебе?
       - Разве может опозорить беседа с достойным?  И  мне  все  равно,  что
  скажут о нас, отец. Видишь - и перед всеми не стыжусь я говорить о нем.  И
  не стыдно мне сказать тебе перед всеми, что я люблю его.
       Тингол стиснул кулаки. Его красивое лицо полыхнуло гневом - подданные
  опускали  головы,  чтобы  не  встретиться   с   непереносимо-пронзительным
  взглядом короля. Она всегда страшилась гнева отца, но теперь первым  отвел
  глаза - он.
       -  Я  убью  его,  -  выдохнул  король.  -  Тварь  смертная,   грязный
  человечишко! И его грубые руки касались тебя! Великие Валар, какой  позор!
  Какое унижение! Уж лучше бы Враг встречался с тобой, чем он! Да он и  есть
  отродье Врага! Найти его! С собаками ищите  и  приволоките  мне  сюда  эту
  дрянь!
       - Отец! - крикнула Лютиэнь. - Клянусь - тронь  его,  и  перед  троном
  Короля Мира я отрекусь от родства с тобой!
       - Что?.. - задохнулся Тингол, но рука Мелиан легла на его руку.
       - Ты не прав,  -  спокойно  сказала  она.  -  К  чему  позорить  себя
  недостойной благородного повелителя  охотой  на  человека  -  не  простого
  человека, из славного рода! Дай слово государя, что  не  погубишь  его,  и
  призови его на  свой  суд.  Ты  -  король  в  своей  земле,  так  будь  же
  справедлив. И помни - он прошел беспрепятственно через Венец Заклятий.  Та
  судьба, что ведет его, не в моей руке.
       Тингол опустил голову. Долго молчал; наконец, сказал глухо:
       - Да будет так. Я не трону его. Приведите его сюда - хоть силой!
       Лютиэнь сама привела его  -  как  почетного  гостя,  как  эльфийского
  короля или принца. Но блеск двора Тингола сразил  Берена,  и  он  стоял  -
  побледневший, ошеломленный,  -  под  презрительными  взглядами  эльфийской
  знати. "И этот - посмел коснуться руки дочери моей? - с горькой  насмешкой
  думал Тингол. - Неужели же он не будет наказан за это?"
       - Кто ты таков, Смертный, что смел непрошенным прийти сюда? Как  смел
  ты пробраться сюда, словно вор?
       Лютиэнь заговорила, пытаясь защитить Берена:
       - Это Берен, сын Бараира, и его род...
       - Пусть говорит Берен! Пусть ответит он, что нужно здесь злосчастному
  Смертному, что заставило его покинуть свою землю и прийти сюда. Не заказан
  ли путь в Дориат таким, как он? Или думает он, что я  не  покараю  его  за
  безумную дерзость? Пусть ответит он, зачем явился!
       - Я явился, - подчеркнул  Берен,  -  потому,  что  меня  привела  моя
  судьба; немногие даже и среди Элдар смогли бы перенести то, что выпало  на
  мою долю. И здесь нашел я то, на что не смел и надеяться, но что  ныне  не
  уступлю я никому, то, что драгоценнее злата и алмазов.  И  ни  камень,  ни
  сталь, ни пламя Моргота, ни вся мощь Эльфийских  королевств  не  остановят
  меня, не заставят отказаться от этого сокровища. Ибо нет среди Детей  Арды
  никого прекраснее Лютиэнь.
       Мелиан едва успела взять супруга  за  руку:  он  готов  был  зарубить
  Берена на месте, но заговорил медленно и спокойно, хотя жуть наводил  этот
  спокойный голос:
       - Трижды заслужил ты смерть этими словами; и смерть настигла бы тебя,
  не дай я клятвы. И ныне я сожалею о ней,  жалкий  Смертный,  проползший  в
  Дориат, как змея, подобно прислужникам Моргота!
       Гнев ожег Берена; он заговорил - сначала тихо, со сдержанной яростью,
  затем все громче, и показалось - он вдруг  стал  выше  ростом,  а  гневное
  сияние его глаз не мог выносить даже Тингол.
       - Смертью грозишь мне? Я слишком часто  видел  ее  ближе,  чем  тебя,
  король. Казни меня, если это позволит твоя честь! Но  не  смей  оскорблять
  меня! Видишь это кольцо? Король Финрод на поле боя вручил его моему отцу -
  жалкому Смертному! - который бился за вас, бессмертных.  И  оно  дает  мне
  право не только говорить так с тобой,  благоденствующим  здесь,  в  кольце
  чар, но и требовать у тебя ответа за оскорбление! Мы, люди, слишком  часто
  льем кровь в боях с Врагом, не только защищая себя, но и оплачивая  своими
  жизнями ваше бессмертное спокойствие. И никому, будь это  даже  Эльфийский
  король, не позволю я называть меня прислужником Врага!
       Мелиан склонилась к  супругу  и  что-то  прошептала.  Тингол  перевел
  взгляд на Лютиэнь, потом снова обратился к Берену:
       - Я вижу это кольцо, сын Бараира. Вижу я также и то, что ты  горд,  и
  что почитаешь себя могучим воином. Но деяния отца не оплатят просьбы сына,
  и, служи он даже мне самому, это не дало  бы  тебе  права  требовать  руки
  дочери моей, как сделал ты  это  ныне.  Слушай  же!  я  тоже  желаю  иметь
  драгоценность - ту драгоценность, путь к которой преграждают камень, сталь
  и пламя Моргота; я  желаю  обладать  этим  камнем,  пусть  даже  вся  мощь
  Эльфийских королевств обратится против меня.  Ныне  слышал  я,  что  такие
  препятствия не страшат тебя. Так иди же! Добудь своей рукой Сильмарилл  из
  венца Моргота, и лишь тогда Лютиэнь вложит свою руку в твою, если пожелает
  этого. Лишь тогда ты получишь мое сокровище; и,  пусть  даже  судьба  Арды
  заключена в Сильмариллах, цена будет невелика!
       Берен рассмеялся - зло и горько:
       - Дешево же эльфийские короли продают своих дочерей - за  драгоценные
  безделушки! Что же, да будет так. Я вернусь, король, и в руке  моей  будет
  Сильмарилл из Железного Венца. И  знай:  не  в  последний  раз  видишь  ты
  Берена, сына Бараира!
       ...Он уже почти жалел о данном в запальчивости обещании. Тогда, перед
  троном Тингола, он был уверен в том,  что  сможет  исполнить  все.  Теперь
  мысль о походе в Ангбанд почти пугала его. Оставалась только одна надежда.
  Финрод. Берен убеждал себя, что государь Нарготронда не  откажет  ему.  Не
  позволял себе усомниться в этом ни на минуту -  но  не  мог  забыть  слова
  Тингола... И все же - шел.
       С  каждым   шагом   все   явственнее   становилось   ощущение   чужих
  настороженных взглядов; он чувствовал почти звериным чутьем,  что  за  ним
  следят. И тогда,  остановившись,  он  поднял  руку  с  ярко  сверкавшим  в
  солнечных лучах кольцом и крикнул:
       - Я Берен, сын Бараира и друг  государя  Финрода  Фелагунда!  Я  хочу
  видеть короля!..
       - ...Государь, выслушай меня...
       Берен говорил долго. Он рассказал обо всем: и  о  гибели  отца,  и  о
  своих бесконечных скитаниях, и о Дориате... Финрод  молчал;  казалось,  он
  вовсе не слушает Человека, мысли его были где-то далеко.  И  Берен  понял:
  надежды больше нет.
       - Государь мой Финрод Фелагунд, - тяжело и горько вымолвил  Берен,  -
  деяния отца не оплатят просьбы сына. В этом Тингол  был  прав.  Ты  клялся
  моему отцу, не мне. Вот твое кольцо, государь; я  возвращаю  знак  клятвы.
  Верю, слово твое тверже стали и адаманта...
       - И я сдержу его, Берен, сын Бараира, - неожиданно решительно  сказал
  Финрод.
       - Нет, государь! Тингол послал на смерть меня.
       Финрод улыбнулся печально:
       - Мне тоже ведома любовь, Берен. И потому - я иду с тобой.
       ...И говорил Финрод перед народом своим о  клятве  своей,  о  деяниях
  Бараира и о Берене. Тогда поднялся Келегорм, что с братом своим  Куруфином
  жил в то время среди Элдар Нарготронда, и обнажил меч; и так говорил он:
       - Ни закон, ни приязнь, ни чары, ни силы Тьмы - ничто не  защитит  от
  ненависти сынов Феанаро того, кто добудет Сильмарилл и пожелает  сохранить
  его, будь то друг или враг, демон Моргота, Элда или сын Человеческий.  Ибо
  лишь род Феанаро вправе обладать Сильмариллами во веки веков!
       И когда умолк он, заговорил Куруфин. И предрекал он великую войну,  и
  падение Нарготронда, буде найдется среди Элдар тот, кто поможет Смертному.
  И те, кто помнил пламенную речь Феанаро пред народом Нолдор, видели в  нем
  истинного сына Огненной Души; и многих склонил он на свою сторону.
       Тогда снял Финрод серебряный венец свой и швырнул его наземь.
       - Ныне вы нарушили клятву верности своему королю,  -  тихо  и  гневно
  сказал он, - но свою клятву я сдержу. И если есть среди вас хоть один, чью
  душу не омрачила тень проклятья Нолдор, я призываю его следовать за  мною,
  дабы не пришлось королю уходить из владений своих, как нищему  попрошайке,
  выброшенному за ворота!..
       Десять было их, откликнувшихся на призыв Финрода, и предводителем  их
  был Эдрахил. И серебряный венец Короля Нарготронда принял Ородрет, младший
  брат Финрода, и клялся хранить его, покуда не возвратится король.
       - Финарато...
       - Да? -  король  обернулся  -  быть  может,  чуть  более  резко,  чем
  следовало: так его почти никто не называл. Имя - последнее,  что  осталось
  от той, прежней жизни. И если уж Эдрахил обратился к нему  так  -  значит,
  разговор предстоит серьезный.
       - Финарато, я многим обязан тебе. Когда я вернулся... - махнул  рукой
  куда-то на север, - ты принял меня. Ты не спросил, что со  мной  было.  Не
  спросил, как я выбрался оттуда.
       - Я  слишком  давно  знаю  тебя,  Эдрахил.  Я  думал  -  тебе  тяжело
  вспоминать. И потом - я верю тебе.
       - Веришь... веришь?!  Финарато...  -  странный  у  него  был  взгляд,
  беспокойный. - Финарато, я ведь - не бежал оттуда!
       - Тише, - напряженным голосом проговорил Финрод. - Нас услышат.
       - Нас?.. - Эдрахил горько  улыбнулся.  -  Благодарю,  мой  король.  Я
  должен тебе сказать... Я... там все было  по-другому.  Совсем  по-другому.
  Я... король, я принес ему клятву.
       - Кому - ему?..
       Эдрахил снова указал на север.
       - Клятву? - раздельно повторил Финрод.
       - Финарато, король мой, это совсем  не  то,  что  ты  думаешь!  Я  не
  нарушил верности тебе!..
       Он нервно сцеплял и расцеплял пальцы.
     "Как тебе рассказать, Финарато, король мой... как рассказать, какие у
  него глаза... как объяснить - там все по-иному, по-иному..."
       ...Он с трудом разлепил веки  -  перед  глазами  все  плыло,  и  лицо
  склонившегося  над  ним  в  зыбком  мерцании  менялось  каждое  мгновение,
  окружено было легким радужным ореолом - наверно, именно такими и были лица
  Айнур... Только глаза он видел очень отчетливо.  Ясные  глаза  -  как  две
  горьких звезды. Он плохо понимал, что происходит. Не сознавал ни  где  он,
  ни что с ним. Не осознавал даже, что ему больно. Может, потому,  что  боль
  была  везде.  И  были  эти  невероятные  глаза.  Такие,  наверно,   только
  привидеться могут.
       Словно издалека до него донесся голос,  что-то  говоривший  на  чужом
  языке. Глубокий красивый голос. Как река. Или в самом деле это река  течет
  - медленная, темная, как черный хрусталь... река...
       - Очнулся?
       Теперь голос обращался  к  нему,  и  язык  был  -  Квэниа,  чистый  и
  правильный настолько, что...
       Или это Валинор, он - в чертогах Мандоса, и тот, кто  склоняется  над
  ним - сам Владыка Судеб... кто знает, каким он видится бесприютной душе...
  но разве может быть больно... или это - только память о боли, которой  уже
  нет... да, должно быть, она уходит не сразу...
       - Намо...
       Губы не слушаются. Голоса - нет.
       - Лежи. Лежи спокойно.
       - Я... умер?..
       - Ты не умрешь.
       Да, конечно... душа ведь не может умереть... смертно  только  тело...
  он уже не умрет... вот и боль уходит...
       Он из последних сил удерживался на зыбкой грани сознания,  не  отводя
  взгляда от этих глаз, словно пытаясь разглядеть в них свою судьбу, а  тьма
  окутывала его, и эти глаза стали двумя скорбными звездами  во  тьме  -  он
  поднимался к этим звездам - вверх, вверх, словно на крыльях - вверх...
       Открыть глаза... как же тяжело открыть глаза...
       - Ты очнулся, Элда?
       Нет, не тот  голос,  не  тот...  И  резковатый  гортанный  выговор  -
  незнакомый.
       Человек.
       - Что со мной? Где я?
       - Ты был тяжело ранен, - участливо пояснил человек.  -  А  где  ты...
  может, сейчас тебе лучше и не знать.
       Черноволосый, кареглазый, смуглый. Широкоскулое лицо.  Не  из  Эдайн,
  это ясно. И одежды - черные.
       - Я помню. Был бой, - Эльф нахмурился,  пытаясь  вспомнить.  -  Орки.
  Потом - какие-то люди. В черном. Потом - вспышка, как молния. Потом...  не
  помню.
       - Ты был ранен, - повторил человек. - Тебя подобрали, привезли  сюда.
  Лечили.
       - Значит, я не... умирал?
       - Умер бы, - скупо усмехнулся человек. - Во-время успели.
       - Кто лечил? Почему? И где я? - допытывался Эльф.
       - У вас что, с ранеными по-другому поступают?  Хорошо,  ну,  Аст  Ахэ
  называется место, где ты находишься. И - что?
       - Не понимаю. Никогда не слышал.
       - Ну да, - на этот раз усмешка вышла горькой, - вы называете иначе.
       - И как же?
       Человек задумался, потом спросил:
       - Хочешь увидеть того, кто тебя лечил?
       - Конечно!
     "Ну, наконец хоть что-то прояснится!.."
       - Идем, - пожал плечами человек. - Думаю, встать ты уже сможешь.
       - Скажи хоть, давно я здесь?
       - Дней десять... - человек в раздумье потер подбородок. - Может, и не
  стоит так сразу... ну, да ладно. Пошли.
       За одно он готов был поручиться - за то, что никогда здесь не  бывал.
  Люди, попадавшиеся по дороге - все в черном, некоторые  -  при  оружии,  -
  почтительно кланялись его сопровождающему. Высокий ранг, должно быть,  или
  высокий род. По внешности,  однако,  незаметно.  Но  где  же  такое  может
  быть?..
       Мысль в голову приходила только одна, но он гнал ее  прочь  -  вздор,
  даже детям известно, что там - совсем другое... Так что же тогда?..
       ...Сначала он увидел - глаза, и только потом  рассмотрел  -  лицо.  И
  пришел в ужас. Он не позволял себе верить - но только один  мог  выглядеть
  так. Но ведь не может же этого быть!
       - Эдрахил?
       Тот же голос... Великие Валар, но как же...
       Он пошатнулся.
       - Сядь.
       Он не заметил, кто  пододвинул  ему  резное  невысокое  кресло;  ноги
  подкосились. Близко-близко - невероятные светлые глаза.
       - Узнал? Не надо бы тебе... Так и считал бы  меня  Владыкой  Судеб  и
  думал бы, что все это тебе померещилось.
       - Ангамандо... - сдавлено.
       - Так вы и называете. Тяжело? Хотел бы уйти отсюда?
       Эльф кивнул, потянув ворот рубахи.
       - Финарато примет тебя, - задумчиво сказал  ясноглазый.  -  Что  ж...
  взамен я попрошу только об одном.
       - Что?.. - Эдрахил не узнавал собственного голоса.
       - Ты должен дать клятву не  поднимать  оружия  против  Людей  Севера.
  Против Твердыни.
       Эльф замотал головой:
       - Я... клянусь, что убью любого Орка...
       - Я разве  говорил  об  Орках?  -  с  мягкой  настойчивостью  перебил
  ясноглазый. - Я говорил о Людях. О тех, кто тебя спас, кто выходил тебя.
       - А... ты? - Эльф и сам точно не знал, о чем спрашивает.
       - Я только раны залечил. Я не тороплю; конечно,  ты  должен  обдумать
  все. Захочешь - останешься. Дашь клятву - иди с миром.
       - Остаться... рабом твоим?
       Ясноглазый пожал плечами:
       - Глупости. Одним из нас.
       - Воевать... против... своего народа? Ты понимаешь,  что  предлагаешь
  мне?!
       - Здесь не только  воины.  Книжники,  целители,  менестрели,  мастера
  камня и металла, звездочеты...
     "Какая-то ловушка, что ли? Не понимаю..."
       - Подумай. Что бы ты ни ответил, за жизнь свою можешь не тревожиться.
  И пыток, - усмехнулся криво, - здесь нет.
       - Я... подумаю, - трудно выговорил Эльф.
       - ...Я не нарушил верности тебе! Я клялся не  поднимать  меча  против
  Людей и против... Прости. Против - него. Я не смог бы.  Даже  если  бы  не
  было клятвы. Он ведь лечил меня, понимаешь, король...  Впрочем,  я  и  сам
  почти ничего не понимаю. А Орки... я дрался с ними, ты видел сам. Может, я
  и отступник. А может, мы просто слишком мало знаем. Я думал - он лжет.  Не
  понимал только, зачем; ведь мог убить меня сразу. Или - знаешь  ведь,  что
  говорят: чары, воля, подчиненная его воле... А потом как-то вдруг понял  -
  он не лгал, и воля моя свободна. Я не нарушу той  клятвы  не  потому,  что
  околдован: потому, что это было бы подлостью.
       - Зачем ты мне это рассказал? - Финрод был в задумчивости. - Ведь мог
  бы и дальше молчать.
       - Ты - мой король. Мы, быть может, идем на смерть, и ты должен знать,
  кто встанет рядом с тобой в бою.
       - Странно... - тихо сказал Финрод; и повторил: - Странно...
       - Только... если все же чародейство... Я прошу тебя,  Финарато:  если
  ты увидишь, что чужое проснулось во мне - убей меня. Я прошу тебя об этом,
  пока я - все еще я.
       - Обещаю, Эдрахил.
       Он так до конца и не понял, что  творится.  Было  только  непривычное
  пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял  нагой  среди
  ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в
  морозной дымке солнцу - бесконечно чужому и страшному. Так было, когда  он
  смотрел в  лицо  Гортхауэра.  Оно  было  ужасающим  не  потому,  что  было
  отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным - в нем  было  что-то
  настолько  чужое  и  непонятное,  что  Берен  не  мог  отвести   от   него
  завороженных глаз - оно притягивало неотвратимо, как  огонь  манит  ночных
  бабочек. И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно  плохо
  отмытое от крови морозное дымное солнце над  метельной  равниной,  где  не
  было жизни, и почему-то  он  называл  в  сердце  отстраненный  свет  этого
  бледного светила улыбкой бога.  Равнодушной  улыбкой  бога.  А  глаза  его
  видели - король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния,  застыв  мертвым
  изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было тише тишины в
  мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило,  что-то  незримо
  клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться - ни  Орки,  ни  Эльфы...
  Видения были немыми и беззвучными, хотя он ощущал их вкус и запах, тепло и
  лед...
       ...Кровь  хлынула  на  белый,  извечно  белый  снег,  и  улыбка  бога
  исказилась непереносимой болью и гневом.  И  далеко-далеко  запели  глухие
  низкие голоса - скорбно и протяжно, и стон как тень взвился над хаосом,  и
  вставала страшная,  жестокая  красота,  выше  Черного  и  Белого.  Черными
  крылами Ночь скорбно обняла мир, и солнце стало алым углем,  окровавленным
  сердцем неба. И дивной красоты Песнь слила воедино Алое, Белое и Черное, и
  была она полна такой пронзительной  тоски  и  скорби,  что  Берен  потерял
  всякое представление о том, где он. В ночи исчезло все, и  Песнь  забилась
  ясной звездой... Как во сне он увидел среди клочьев расползающегося  бреда
  - медленно-медленно падает Финрод, и бессильно опускает голову  и  так  же
  медленно, бесконечно роняет руки Жестокий. И крылья Ночи обняли Берена.
       ...Холодный промозглый  мрак  подземелья,  едва  рассеиваемый  светом
  чадящего светильника. Они все были здесь - и Финрод, и Эльфы, и он  сам  -
  Берен сын Бараира. Беспомощные, прикованные длинными  цепями  к  стене,  в
  кандалах. Тяжелый воздух давил на  грудь.  Мир  кончался  здесь.  Не  было
  больше ничего и никого. И  все  это  бред  -  и  Сильмарилл,  и  отчаянная
  клятва... И ее - нет, потому что нет Песни. Есть только  ожидание  смерти.
  Обреченность без надежды.
       Иногда откуда-то, вслед за мерзким скрипом  ржавой  двери,  появлялся
  Орк и приносил какую-то еду - Берен не помнил, что именно. Помнил  только,
  что Финрод отказывался от доброй половины своей доли. Говорил, Эльфы лучше
  переносят голод, чем люди. Но Берен уже не понимал, зачем жить...
       Временами приходил другой Орк - Берен сначала принял его за оборотня,
  тот  был  в  шлеме  наподобие  волчьей  оскаленной  головы  со   зловещими
  карбункулами  в  глазницах.  Он  уводил  одного  из  пленников.  Назад  не
  возвращался никто. И глухо тогда стонал король Финрод, и кусал губы Берен.
       - Эдрахил. Выслушай меня. Мне нужно, чтобы ты рассказал о цели вашего
  пути.
       - Ты ошибся, Жестокий: я не предатель.
       - Подумай: я обещаю тебе свободу, если ты...
       - Мне - поверить твоим обещаниям?!  После  того,  как  ты  убил  моих
  братьев?
       Гортхауэр невесело усмехнулся:
       - Все они живы. Этот закон и я не могу преступить. Ты их увидишь.
       - Да - в чертогах Мандоса!
       - Тебя я отпустил бы и так - в память о том, что...
       Эдрахил горько рассмеялся.
       - Послушай, но ведь ты же поверил ему - почему же не хочешь  поверить
  мне?
       Эльф умолк, а потом, глядя в глаза Майя, раздельно проговорил:
       - Потому, что он - такой же, как мы. А ты - ты оборотень.
       Их осталось двое. И Берен знал, что  следующий  -  он.  И  тогда  он,
  наконец, нарушил молчание:
       - Прости меня, король. Из-за меня все это случилось,  и  кровь  твоих
  воинов на  мне.  Я  был  заносчивым  мальчишкой.  Как  капризный  ребенок,
  потребовал от тебя исполнения моего желания.  Исполнения  клятвы,  которую
  дал не ты. Не кори меня - я и так казню себя все время. Прости меня.
       Голос короля после долгого молчания был глухим и каким-то чужим:
       - Не терзай себя, друг. Это я виноват. Ведь ты же не знаешь, почему я
  согласился идти с тобой. Из-за моей самонадеянности мы попали  в  ловушку.
  Всех погубил...
       А потом снова пришел Орк. Что-то оборвалось внутри у Берена. Пока Орк
  возился с его ошейником, Берен  словно  ощутил  кожей  угольно-раскаленный
  взгляд короля.
       Он не понял, что произошло. Орк и Финрод катались по  грязному  полу,
  рыча как звери, и обрывок цепи волочился за королем. Орк  истошно  орал  и
  бил короля ножом, бил уже конвульсивно -  тот  захлестнул  его  шею  цепью
  своих кандалов, и вдруг, словно волк, чувствуя, что теряет силы,  вцепился
  зубами в горло Орка. Тот тонко взвизгнул и, немного  подергавшись,  затих.
  Берен, оцепенев, смотрел на перемазанное кровью лицо короля, в его  глаза,
  горящие, как у дикого зверя, и ужас  заполнял  его  сердце  -  Финрод  сам
  сейчас был похож на Орка. Но это длилось лишь мгновение. Финрод подполз  к
  Берену и упал головой ему на колени. Он дышал тяжело, давясь кровью.
       - Ухожу... не хочу, но...  я  должен...  обречен...  Я  бессмертен...
  ты... прости... Постарайся... жить...
       Бессвязны были его слова, но Берен понял.
       Он был слаб. Он мог только одно - почти шепотом петь  ту  Песнь,  что
  пела в его видении окровавленная Ночь, и он пел, не понимая,  откуда  идут
  слова, держа на коленях голову умирающего короля. Так умер король  Финрод,
  благороднейший из королей Нолдор.  Умер  в  вонючей  грязной  темнице,  на
  скользких холодных плитах, в цепях, словно раб. И  не  народ  его  оплакал
  своего владыку, а безвестный еще смертный, обреченный  сдохнуть  в  гнилой
  дыре темницы. И плакал он, и пел, уходя в Песнь, чтобы не вернуться.
       И тогда другая песнь снизошла во  Тьму  из  Света.  И,  погружаясь  в
  беспамятство, Берен понял, что - возвращается.
       С недавних пор остров Тол-ин-Гаурхот стал мрачной темницей  даже  для
  его жуткого  хозяина.  Людей  здесь  больше  не  оставалось  -  вернувшись
  последний раз из  Аст  Ахэ,  Гортхауэр  под  разными  предлогами  разослал
  отряды. Теперь здесь  были  только  Орки  и  волки.  Первые  старались  не
  попадаться на глаза без необходимости. А с  волками  Майя  издревле  водил
  дружбу, еще с той поры, когда именно эти звери привели  к  нему  Мелькора.
  Когда Майя  уже  совсем  отчаялся  и  был  готов  вернуться  в  Валинор...
  Гортхауэр стиснул зубы и глухо застонал. И все-таки Учитель был прав.  Нет
  ему места в  Арде  -  не  творец,  разрушитель.  Один  раз  его  простили.
  Теперь... Нет. Нельзя же постоянно считать себя виноватым, нельзя...  Люди
  хоть убить себя могут... Нет, хватит.  Пусть  будет  что  будет.  Да,  был
  неправ, сказав правду. Но просить прощения - нет. Просто  нет  смысла.  Он
  простит, но легче-то разве будет? Так пусть  все  идет  само  собой.  Майя
  Гортхауэр больше не существует. Есть Жестокий, ненавистный  всем.  И  себе
  тоже. Что же,  остается  одно  -  выполнять  свой  долг  и  получить  свое
  воздаяние ото всех... Теперь - настоящее одиночество. "Что же мы делаем  с
  тобой, Учитель? Почему всегда между нами разлад?  Почему  я  всегда  делаю
  что-то не так..." Да нет, не все. Долг воина выполнял, и воистину, не было
  военачальника лучше его. "И это все... Я способен лишь  на  дела  крови  и
  разрушения... Пусть. Даже если прикажет - я не стану другим. Я  это  я,  и
  меняться не стану даже в угоду ему.  О,  что  же  я  делаю,  я  уговариваю
  себя... Знал бы кто - на брюхе приползти хотел бы, умолять  о  прощении...
  Но ведь я не буду каяться. Нет. Пусть это гордыня, да только все остальное
  уже перегорело..."
       Он вздрогнул от внезапного шума и инстинктивно схватился за  меч.  Но
  это был волк Драуглуин со страшной рваной раной на горле. Желтые,  налитые
  кровью глаза встретились с глазами Майя, и тот прочел  предсмертные  мысли
  волка.  Красивая  девушка  на  мосту...  Огромный   волкодав   в   золотом
  ошейнике... Так. Он узнал - это дочь Тингола. Майя осторожно  погладил  по
  голове волка. Пусть уснет - так легче умирать.
       Мысли быстро проносились в его голове, пока  он  почти  бегом  шел  к
  выходу. Пустые коридоры полнились  эхом  его  шагов.  Казалось,  он  здесь
  совсем один. Мысли были четкими и холодными, как и его спокойный гнев.  Он
  был Жестоким, но жестокость его была тоже холодной и спокойной.
     "Дочь  Тингола.  Если  верны  сведения,  она  пришла  сюда  за   этим
  человеком, что сопровождал Финрода. Ну вот и  случай.  Если  она  будет  у
  меня, они мне все расскажут. Странно.  Раньше  я  взглядом  мог  заставить
  любого говорить... Неужели я стал столь слабым? Или жестокость моя  выжгла
  все? Довольно! Нет! Пусть все трое предстанут перед Учителем. Она  слишком
  ценная добыча. Если он сам возвратит дочь Тинголу, и с почетом, то  Нолдор
  придется распроститься с надеждами на общий союз Эльфов. Да.  Пусть  судит
  всех троих он. Довольно с них. Но пес сдохнет..."
       Солнечный свет почти ослепил его,  и  он  инстинктивно  закрыл  глаза
  ладонью. А затем он увидел Лютиэнь. "И как мне с ней заговорить? Лучше  бы
  кто другой... кто, здесь только Орки и волки..."  Еще  несколько  шагов...
  Глаза в глаза. "Этого не  может  быть...  Бред.  Не-смотри-ей-в-глаза.  Ты
  Жестокий. Не-смей-отпускать-себя-не-смей..."
       ...Гэлеон и Иэрне стояли рядом с ним - в последний раз. Никто  ничего
  не говорил - что объяснять? Гортхауэр бессмертен. Они - нет. Они останутся
  в прошлом, а он будет жить... Нелепы были его слова в этот миг:
       - Только помни - твоя сила в быстроте и ловкости.  Утоми  противника,
  тогда - бей. ("Что я говорю, Майяр не ведают усталости...")
       - Я помню твои уроки. Знаешь, когда ты вернешься, мы устроим  великий
  праздник, и я буду танцевать в твою честь. Как  тогда,  в  день  рождения,
  помнишь? Мы ведь победим.  Обязательно.  Мы  прогоним  их  с  этой  земли.
  Правда?
       Он молча кивнул. Глаза Иэрне - смесь обреченности и надежды.
       ...Глаза  Лютиэнь  -  обреченность  и  надежда...  Или  она  все   же
  вернулась? Зачем? Может, чтобы судить его? Но она -  помнит  ли,  кто  она
  есть? Он медленно поднял руку, чтобы коснуться ее. Может, это призрак...
       - Иэрне... - беззвучно, боясь спугнуть наваждение.
       Страшный удар в грудь опрокинул его на спину.  Горячая  слюна  капала
  ему на лицо. Он не сразу почувствовал боль, да и, пожалуй,  боль  не  была
  столь  жестокой,  как  явь.   Наваждение   растаяло,   и   остались   лишь
  растерянность и почти детское горе. Клыки медленно рвали плечо и  грудь  у
  самой шеи. И, может быть, увидев эти странные, совсем не  жестокие  глаза,
  Лютиэнь приказала Хуану оставить Майя.
       - Ты, прислужник Врага, слушай! Если не признаешь ты моей власти  над
  этой крепостью, Хуан разорвет тебя, и обнаженной душе твоей будет  суждено
  вечно корчиться под взглядом твоего хозяина, полным презрения!
       Пес зарычал.
       - Я сдаюсь... - еле слышно ответил Майя. И  тогда  заклятье  его  над
  островом пало, и рухнула Башня Оборотней. Лютиэнь  побежала  по  мосту.  С
  трудом приподнявшись  на  локте,  Майя  посмотрел  ей  вслед.  Сейчас  она
  невероятно походила на Иэрне...
       Им овладело странное ощущение - все равно, потому  что  все  кончено.
  Осталось исполнить только одно. Он  крикнул,  подзывая  коня.  Это  совсем
  лишило его сил. С трудом он взобрался в седло и припал  к  жесткой  холке.
  Оторванной от плаща полосой кое-как замотал рану - надолго не хватит, надо
  спешить. Мелькор должен все знать. Как  его  самонадеянный  слуга  потерял
  крепость...  Что  же,  он  достоин  презрения  Пусть.  Пока  есть  силы  -
  предупредить. И увидеть его, в последний раз... "Они могут сделать со мной
  все, что угодно, но не смогут придумать большей муки,  чем  эта,  мною  же
  причиненная. Все равно. Все равно..." 
      "Нельзя было с ним так. Да, он причинил мне боль. А  я?  И  разве  он
  сказал неправду? Он ведь был  прав...  И  опять,  наверное,  терзает  себя
  сейчас". Дрожь прошла по телу от жестокого воспоминания. Какая  необъятная
  боль переполняла тогда его глаза... Он поднял голову и вздрогнул -  те  же
  глаза. Гортхауэр.  Стоит,  привалившись  к  стене.  Зачем  он  здесь,  что
  произошло?
       Майя шагнул вперед, тяжело рухнул на колени. Чуть не  упал  и  быстро
  оперся рукой о пол. Безнадежный потерянный взгляд, умоляющий -  может,  не
  будет Властелин добивать насмешкой своего и без того полумертвого слугу...
       ...Он говорил, словно каялся, уже не слыша себя. Его голос, временами
  осознаваемый им самим, казался чужим, идущим  извне.  Он  говорил  уже  по
  инерции. Кровь пропитала повязку,  и  ползет  по  шее,  по  груди,  пятная
  полированный пол. Он стоял на коленях, опираясь  одной  рукой  на  пол,  а
  другой зажимая рану; он уже не видел ничего. Только на миг показалось ему,
  что весь мир вокруг стал глазами Мелькора, и он упал в их ледяное сияние.
       Последнее, что успел внятно произнести:
       - Прости... я умираю... я отвечу за все...
       Мелькор впервые испугался. Только сейчас он  до  конца  осознал,  как
  дорог  ему  Гортхауэр.  Тот,  кто  всегда   был   его   Учеником.   Белое,
  неестественно белое лицо... Снова вспыхнуло то жуткое видение, которое  он
  гнал от себя - это же лицо, искаженное  мукой,  и  черно-кровавые  провалы
  вместо глаз.
       - Нет! Да нет же, нет!!
     "Он бессмертен. Он не человек, он вернется в Валинор... И его  -  как
  их... Нет, много хуже, он не сумеет уйти... И вечная пытка - без конца,  и
  невозможно уйти... А я буду тому виной... И  буду  здесь,  невредим...  Ты
  прав, чужой кровью плачу я за свои грехи, твоей кровью, драгоценной  твоей
  кровью..." Ужас охватил его. Он вскрикнул, обнимая ученика, словно пытаясь
  укрыть его от ненависти Валар. "Не уходи, не  покидай  меня,  ученик  мой,
  единственный... Не уходи..." Рванул ворот - сколько же крови!.. Гортхауэр,
  безвольный и бесчувственный, висел на его руках, заливая его своей кровью.
"Кровь его - на руках моих", - с тупым постоянством эта мысль сверлила его
  мозг. "Не отдам! Нет! Лучше - меня, делайте, что хотите, во всем моя вина,
  не его! Не умирай! Не надо! Прости меня, не покидай меня, не  умирай!"  Он
  не чувствовал, как одна за другой от неимоверного  напряжения,  от  усилия
  удержать уходящую душу и жизнь Ученика, открываются засохшие было раны,  и
  его кровь течет по лицу, по груди,  смешиваясь  с  кровью  Гортхауэра.  Он
  изнемогал  в  неравной   борьбе,   словно   пытался   отнять   у   кого-то
  бесчувственное тело Майя. Или Человека? Глаза закрыты, черноволосая голова
  запрокинута, только влажно поблескивает белая полоска  зубов...  "Дышит...
  Все же дышит, жив... Жив... Мой Гортхауэр, мой  Ученик,  ты  жив..."  Вала
  почувствовал, что сейчас упадет.
       Они оба лежали рядом, равно беспомощные и слабые - Учитель и  Ученик.
  И, с трудом разлепив тяжелые веки, Гортхауэр  в  первый  и  последний  раз
  увидел глаза Мелькора, полные нежности, теплоты и страха. После была  лишь
  суровость. Но и этого хватило, чтобы отдать ему душу навсегда...
       Вала с трудом поднялся. Гортхауэр следил за ним - одними глазами,  не
  было сил даже повернуть голову. Двое стражей, явившиеся на зов Мелькора, в
  ужасе смотрели на него, перемазанного кровью.
       - Учитель! - крикнул, наконец, один.
       - Не моя, - хрипло ответил Вала. - Что может быть  со  мной...  Скажи
  лекарям - пусть приготовят ложе...  нет,  не  надо.  Пусть  придут  в  мою
  комнату.
       Он с трудом поднял с пола раненого и медленно, сильно  хромая,  понес
  его прочь из зала. Только лужа застывающей крови осталась на  полу,  перед
  троном...
       Чем ближе была цель, тем тяжелее было идти, тем  мрачнее  становилось
  все вокруг. Всюду виднелись следы древнего страшного пожара,  что  некогда
  прокатился огненным валом по плато Ард Гален -  гигантские  стволы  росших
  здесь когда-то неведомых деревьев, оплавленные  валуны.  Сами  близившиеся
  горы казались навеки вычерненными до синеватого блеска огненными  языками.
  Это было страшно сознавать и сейчас -  а  какова  же  была  огненная  буря
  тогда?  Даже  эльфийские  предания  меркли  перед  действительностью.  Все
  тяжелее на душе, все холоднее  в  груди,  все  непокорнее  скользкая  змея
  страха... Мало кто попадался им на пути и никто,  по  счастью,  ничего  не
  заподозрил, и Берен тысячи раз восхвалял магическую силу Лютиэнь, и тысячи
  раз проклял и себя, и свою клятву, завлекшую ее сюда, в  логово  смерти  и
  ужаса. "Чем я лучше этих бешеных сынов Феанора? Разве  не  одно  и  то  же
  влечет нас? Разве не к беде приведет  это  меня?.."  Он  отбрасывал  такие
  мысли. Нельзя. Сейчас - нельзя. Только вперед - куда бы  это  ни  привело.
  Иного пути нет.
       Черные горы встали прямо перед ним. Страшные клыкастые пики,  укрытые
  темно-серыми тучами. Было пасмурно, промозгло-сыро, и все вокруг  окутывал
  туман, и он был недобрым - словно паутина черного колдовства источалась из
  бездонной пасти твердыни зла, где, как  паук,  засел  Враг  Мира.  И  они,
  безумцы, шли прямо в пасть, прямо в лапы этого чудовища.
       Ледяные реки с  ядовитой  дымящейся  водой  спадали  по  обе  стороны
  черного ущелья, словно  прорубленного  мечом,  и,  сливаясь,  серой  змеей
  уходили в туман, куда-то к северу. Широкий мост вел через пенящийся поток.
  А там, за ним, в естественных неприступных  гладких  стенах,  лежал  путь.
  Куда? Они вошли. Это были Врата Ангбанда -  проход  в  ущелье,  перекрытый
  сверху высокой аркой с надвратной башней, похожей на черного красноглазого
  стервятника, что вечно на страже.  Берен  в  последний  раз  оглянулся  на
  мрачные хвойные деревья, покрытые  пеленой  тумана.  Ощущение  неминуемого
  конца сжало ему горло, словно сам воздух был здесь ядовит...
       Единственным стражем, преградившим  им  путь  был  Кархарот,  Алчущая
  Пасть, чьи  глаза,  казалось,  проникали  сквозь  их  обманные  магические
  одеяния, и голос его был полон угрозы и подозрения.
       - Неужто Валар вернули  тебе  жизнь,  Драуглуин?  Ходили  слухи,  что
  прикончил тебя валинорский пес!
       Зубы его блеснули  в  жутком  насмешливом  оскале.  Берен,  в  облике
  Драуглуина, сжался, готовясь к последнему бою. Но Кархарот  молча  опустил
  голову на лапы и вяло прикрыл глаза.
       - Скорее, - шепнула Лютиэнь. - Я усыпила его. Скорее!
       Они вступили во Врата. Словно зеркало, лежал перед ними путь.  Словно
  черное гладкое стекло, и в нем отражались мрачные стены ущелья  с  черными
  зевами неведомых подземелий, со змеящимися кверху дорогами, теряющимися  в
  тучах, наколотых на пики.  Но  главное  было  впереди  -  гигантская  арка
  Ангбанда, замка-скалы, окутанного мраком и колдовством. Он как-будто  ждал
  их, злорадно усмехаясь. Мрачное величие подавляло,  сгибало  душу,  лишало
  воли. Воистину - здесь было сердце Зла, средоточие  страха  и  мрака,  это
  ощущалось  физически.  Отсюда  струилось,  источалось  Зло,  его  щупальца
  тянулись отсюда жадными ртами-присосками,  желая  высосать  кровь  и  свет
  мира. Тяжелое ощущение  цепкого  жесткого  взгляда,  что  становилось  все
  сильнее по мере их приближения к горам Тангородрим, стало невыносимым.  Но
  теперь это ощущение стало словно петлей, захлестнувшей их. Оно тянуло, оно
  не отпускало. Пути назад не было. А путь вперед был  свободен.  Ни  одного
  Орка, к своему удивлению, они не встретили. Впрочем, здесь было бы страшно
  и Орку - здесь обитали  существа  куда  более  жуткие.  Неподвижные  воины
  стояли у распахнутых дверей. В черненых кольчугах,  в  черных  плащах.  Их
  лица, охваченные под шлемами кольчужной сеткой, были бесстрастны, на щитах
  - странные уродливые знаки, начертанные белым пламенем.  И  похолодело  от
  ужаса сердце Берена, когда он понял,  кто  это.  Живые  мертвецы,  которым
  чародейство Врага дало видимость жизни... Они смотрели мимо пришельцев.  И
  все сильнее  было  чувство  чужого  взгляда  -  казалось,  он  вел  их  по
  бесконечным коридорам, полным тоски и ужаса, и они шли за ним, не в  силах
  противиться, среди тьмы и настороженной пустоты, и откуда-то все  тянулась
  тоскливая песня, выматывающая душу так, что  хотелось  разорвать  грудь  и
  вопящим кровавым комком души вырваться отсюда - наверх, наверх,  наверх...
  Полуплач - полупесня - полустон...  Кто?  Рабы?  Обреченные?  Что  в  этой
  песне, в этом лишающем воли плаче? Что за тризна там - в бездне?
       Все ближе... Они шли все быстрее и быстрее - мимо непонятных символов
  на стенах,  мимо  странных  и  потому  страшных  изваяний,  изображений  и
  предметов. Иногда сквозь раскрытые двери залов они видели какие-то тени  и
  образы, каких-то людей в  черном,  явно  творящих  злые  обряды...  И  все
  сильнее взгляд, все тоскливее песня - колдовской  зов  их  тянет,  как  на
  веревке... Высокий проем двери. Вот оно. Паук там. Он ждет. Уже  не  уйти.
  Они вступили в тронный зал.
       Стройные колонны из обсидиана уходили  под  высокие  своды.  Огромные
  каменные змеи обвивали колонны, и столь искусна была работа по камню,  что
  казались они живыми. Это ощущение усиливал странный темный огонь, бившийся
  в их глазах. И в светильниках  черного  железа,  подобных  чашам,  мерцало
  холодное голубовато-белое пламя - как  печальные  упавшие  звезды.  Черные
  щиты висели по стенам зала, и бледные мечи  со  странными  рукоятями  были
  скрещены под ними.
       Сумрачная красота зала испугала Берена и Лютиэнь, но  много  страшнее
  был им тот, кто в одиночестве неподвижно сидел на черном троне,  неотрывно
  глядя на вошедших. Тот же взгляд, спокойный и пристальный,  проникающий  в
  скрытые мысли.
       Властелин Мрака, Зла и Лжи,  чудовище  с  глазами,  пылающими  адским
  пламенем, демон, закованный в несокрушимую, тверже  адаманта,  броню;  чье
  слово несет войну, чья рука сеет смерть, чья сила - ненависть, чья  власть
  - ужас... Говорят, когда  он  идет,  земля  содрогается  под  его  ногами.
  Говорят, всякий, чья воля не тверже стали, утратит рассудок, взглянув  ему
  в лицо...
       Они знали это. Они были готовы  к  этому.  Но  все,  чему  их  учили,
  рассыпалось как песочный замок,  и  золотое  шитье  сказаний  об  отважных
  героях, превозмогших страх,  принявших  бой  с  Врагом,  расползалось  под
  пальцами истлевшей тканью. И не выдержал разум чудовищного  несоответствия
  между тем, что знали и тем,  что  видели  теперь.  И  затравленным  зверем
  металась мысль, и единственным спасением от безумия было:  все  это  ложь,
  наваждение, это не может быть правдой!
       Не замечая этого, они дрожали, как  испуганные  дети,  заплутавшие  в
  ночном лесу.
       Сидевший на  троне  чуть  подался  вперед,  вглядываясь  в  вошедших;
  изуродованные руки впились в подлокотники трона, живым огнем боли и памяти
  горят Сильмариллы в высоком венце.
       Он ясно видел, кто перед ним. Видел и кольцо Бараира на руке Берена -
  Кольцо Ученика, кольцо Мастера  Гэлеона.  Суть  вещей  была  открыта  ему:
"Маленькая Лютиэнь, думаешь ли ты, что твоей магии довольно, чтобы закрыть
  мне глаза?"
       Он чуть заметно печально улыбнулся, и Лютиэнь вздрогнула.  "Воистину,
  кто знает мысли Моргота и постиг  мрачную  бездну  замыслов  его?  Что  за
  чудовищное злодеяние задумал он? Какая зловещая усмешка..."
       Любовь сильнее страха смерти: Лютиэнь сжала маленькие кулачки и смело
  взглянула в лицо Врагу. С той же улыбкой тот сделал почти неуловимый  жест
  рукой, и одеяние, делавшее дочь Тингола похожей на огромную летучую  мышь,
  соскользнуло с ее плеч - легко, как от ветра падает снег  с  ветвей  юного
  деревца. Теперь она стояла перед троном  в  узком  серебристом  платье,  и
  темные волосы шелковым водопадом ниспадали на ее плечи.  Мягкий  мерцающий
  свет скрадывал запыленный обтрепанный  подол  платья,  трогательно-неумело
  поставленные заплатки: она стояла  словно  отлитая  из  серебра  маленькая
  статуэтка.    Живым    было    только    лицо     -     почти     детское,
  беззащитно-вдохновенное.
     "Успокойся, я не причиню тебе зла... Если бы ты могла в это поверить,
  бедное дитя... Зачем же ты здесь? Нет, я вижу..."
       - Я - Лютиэнь, о Властелин Мрака. Я  пришла,  чтобы  танцевать  перед
  тобой и спеть тебе, как поют менестрели Средиземья.
       Черный Властелин молча кивнул.
       И Лютиэнь  начала  танец  -  медленный  колдовской  танец,  рождающий
  музыку, подобную звону ручья или шелесту травы.
       Танец Луны, которого не помнил теперь никто. "Кольцо  Гэлеона,  танец
  Иэрне... Словно эхо иных судеб связало  этих  двоих...  Странна  судьба  -
  жестока память... И некуда бежать от нее..."
       Еще несколько мгновений смотрел он на Лютиэнь, потом  прикрыл  глаза.
"Ведь я знаю, зачем вы здесь. Цена крови -  свадебный  дар,  выкуп  королю
  Тинголу. Плата за муки и смерть тех, кто любил друг друга, как любите  вы.
  Бедные  дети.  Проклятый  камень,  за  который  сыновья   Феанора   готовы
  перегрызть горло... А на твоей руке, Берен - перстень  казненного.  И  эта
  девочка - такая юная, такая красивая. Мои враги...  Вы  -  мои  враги,  но
  разве я - враг вам? И что же мне делать с вами? Если бы я мог  отдать  вам
  камень... если бы мог  объяснить...  Но  разве  вы  поверите  мне,  Врагу,
  Владыке Лжи? Что же делать, что?"
       А едва уловимая мелодия звучала все яснее, и теперь в  нее  вплетался
  голос Лютиэнь, и Властелин Тьмы до боли стиснул руки - узнав.
       Сознавала ли она сама, что поет? Ее глаза, казалось, не видят ничего,
  как глаза безумных пророков, что бродят среди Людей.  Этой  песни  она  не
  могла ни слышать, ни знать - и все же слышала: в шорохе крыльев  птицы,  в
  неслышных мелодиях звезд, в шелесте ветра,  в  шепоте  осеннего  дождя.  И
  слова были иными - но это была та же песня, которую он узнал бы из  тысяч.
  Человек поет так, лишь когда он один, и нет дела до того, что  подумают  о
  его песне другие. И  девушке  казалось  -  она  одна,  и  вставали  вокруг
  тысячелетние  деревья,  и  низко-низко  висели  прозрачные  капли   звезд,
  отражавшиеся в глубоких темных водах колдовского озера мерцающими водяными
  лилиями - как в тот, первый день, когда словно от долгого сна  пробудилось
  ее сердце, и было радостно и больно, потому что знала  -  недолог  век  их
  любви...
       И замер Берен - словно завороженный, слушал  он  голос  возлюбленной,
  песню, что струилась перед глазами как светлый печальный сон. И безмолвным
  изваянием застыл на троне своем Властелин Тьмы.
       Он готов был взмолиться: не надо больше!.. Что ты делаешь, девочка...
  И - молчал.
       ...Родниковая вода у губ,  резная  деревянная  чаша,  хранящая  тепло
  маленьких ладоней, бездонные печальные глаза, в которых он тогда не смог -
  не посмел читать...
     "- Выпей воды, ты устал, Учитель...
       - Тысячи лет без сна...
       - Знаю, ведь я всегда рядом..."
       Спать... Уснуть... Он впервые  почувствовал,  что  бесконечно  устал.
  Железная корона гнула его голову к земле - так, словно вся  тяжесть  мира,
  все его заботы, страсти и тревоги были возложены на его чело.
     "Больно глазам,  да?  Опусти  веки...  вот  так...  Если  бы  ты  мог
  уснуть..."
       Видение было настолько отчетливым, что он ощутил прикосновение легкой
  прохладной руки:
     "Вся тяжесть мира - на эти  плечи...  постарайся  уснуть,  Учитель...
  краткие мгновения покоя на бесконечном пути... Я возьму твою боль,  спи...
  спи..."
       Черный Вала и сам не заметил, как соскользнул в  сон,  и  милосердная
  Тьма -  без  мыслей,  без  сновидений  -  прохладным  покровом  одела  его
  измученный мозг...
       ...Очнулся от того, что чья-то ледяная рука коснулась  его  лица.  Он
  открыл глаза и вместе со зрением к нему вернулась боль. Правую скулу  жгло
  так, словно к ней приложили раскаленное железо. И он вспомнил.
       Уже в полусне он встал с трона и сделал шаг вперед,  но  оступился  и
  упал. Подняться не было сил. Не было сил даже открыть глаза. И, гася боль,
  забытье снизошло на него.
       Черная корона со звоном скатилась с его головы.
       И, шагнув к замершему у колонны Берену, Лютиэнь легко  коснулась  его
  плеча, пробудив от полусна-полугрезы.  Достав  из  ножен  клинок  Ангрист,
  Человек разжал железные когти, державшие в короне один из Сильмариллов.  И
  камень, ныне ставший поистине камнем Света, не обжег руку Смертного. Тогда
  подумал Берен, что сможет он унести из Ангбанда  все  три  камня  Феанора,
  наследие рода Финве; но, как видно, судьба  оставшихся  Сильмариллов  была
  иной, и Берену не  удалось  осуществить  задуманное.  Со  звоном  сломался
  клинок - черное железо оказалось тверже - и острый обломок впился  в  лицо
  Валы. Тот застонал во сне, и, страшась его пробуждения,  Берен  и  Лютиэнь
  бросились прочь...
       Минутой позже в зал вошел Гортхауэр.
       ...Он лежал  в  какой-то  мучительно-неудобной  беспомощной  позе,  и
  безумная мысль обожгла Майя: мертв?!. Гортхауэр рванулся к Мелькору,  упал
  на колени, приподнял его.
     "Учитель, что с тобой... что с тобой?!"
       Мертвенно-бледное лицо залито кровью.
       Дрожащими руками Майя извлек из раны обломок клинка.
     "Кто посмел?.. что это, что же это..."
       Медленно расплывается багровое пятно на черных одеждах.
     "Такая маленькая рана... просто не может быть столько крови... Что  с
  тобой сделали?!"
       Гортхауэр разорвал одежду на груди Учителя - и замер от ужаса.
       ...И раны тела его не заживали - таково было проклятие Эру и Манве. И
  раны души его не заживали - таково было проклятие его самого...
       Он не сразу понял, что не теперь были нанесены эти раны. Он стискивал
  зубы, пытаясь подавить бьющую его дрожь. "Что с  тобой  сделали,  за  что,
  будьте прокляты..."
       Никогда не говорил - никому. Забыли и те,  кто  знал.  Ни  стона,  ни
  жалобы. "Воистину, всесилен ты, Крылатая Тьма. Вся боль Арды..."
       ...И раны тела его не заживали - таково было проклятие Эру и Манве...
       Перед глазами - огненная пелена. Майя опустил веки. Он  медленно  вел
  рукой над раной, не касаясь ее, но ладонь жгло так, словно положил руку на
  раскаленные угли.
     "Ничего, это ничего... сейчас все пройдет..."
       Открыл глаза.
       Сумел только - остановить кровь.
       ...И раны тела его не заживали...
       И Гортхауэр впервые испугался. Только теперь он до конца  понял,  как
  дорог ему Мелькор. Учитель. Единственный, кто понял и принял его.  Разумом
  Гортхауэр знал: Мелькор  -  Вала,  бессмертный  Айну;  но  то,  что  знал,
  мучительно не соответствовало тому,  что  видел;  и  разрывалось  от  боли
  сердце Ученика. "Не умирай,  не  покидай  меня,  Учитель...  не  уходи,  -
  беспомощно шептал Гортхауэр. Он одной рукой обнял Мелькора,  словно  хотел
  защитить  от  чего-то,  закрыть  собой,  и  все  пытался  стереть   кровь,
  заливающую изуродованное шрамами лицо. - Не уходи... Кровь твоя - на  моих
  руках... Почему я не был с тобой, почему..."
       Мелькор открыл глаза. Резко приподнялся, с трудом сдержав стон. Чтобы
  встать, пришлось опереться на плечо Черного Майя.
       - Учитель... - голос не повиновался Гортхауэру.
       - Благодарю, Ученик. Не вини себя: большего не мог сделать никто.
       И от этого тихого печального голоса что-то оборвалось  в  душе  Майя.
  Боль боролась в нем с гневом - и гнев победил:
       - Они не уйдут отсюда! - его слова прозвучали сдавленным рычанием.
     "Проклят, кто смел причинить тебе боль!.."
       - Ты не пойдешь за ними, Гортхауэр,  -  голос  Валы  стал  жестким  и
  властным. - И никто не тронет их. Это приказ. Пусть уходят.
       И с затаенной горечью добавил:
       - Они ведь Люди...
       Майя попытался подняться, но Мелькор  стиснул  его  плечо,  и  Ученик
  низко склонил голову, не решаясь взглянуть на Учителя. И  вдруг  всхлипнул
  по-детски беспомощно.
       Проводя взглядом Майя, Мелькор тяжело  поднялся  по  ступеням  трона.
  Сел, ссутулившись, опустив голову.
     "Перстень Мастера Гэлеона на его  руке...  Гортхауэр  не  смог  этого
  простить... Но ведь он не знает, он не виноват!.. Проклятый камень... Если
  бы я мог... если бы я только мог, я бы отдал им его, но ведь это смерть...
  Я вынесу проклятие, но они...  Они  гибель  унесли  с  собой.  Ведь  я  не
  хотел... Я ведь не хотел! Пусть бы они все  ушли,  мне  больше  ничего  не
  надо. Куда угодно: на юг, на запад - в Валинор, но  не  здесь,  только  не
  здесь, где жили Эльфы Тьмы... Кому молиться - нет для меня богов... И  эта
  песня... и эта кровь на руках - не смыть... Или я - воистину зло, и только
  горе от меня... Кто ответит, кто будет мне  судьей...  Может,  я  смог  бы
  что-то изменить, но эта песня... откуда, откуда?.."
       Двери распахнулись. Гортхауэр.
     "Вернулся... зачем, не надо..."
       Майя показалось - что-то надломилось в душе Учителя.  Перед  ним  был
  сейчас не гордый мудрый властелин, а  совершенно  измученный,  растерянный
  человек. И на бледном лице боль, которую он в эту минуту был  не  в  силах
  скрыть, мешалась с горькой  обидой,  такой  огромной,  какой  она  кажется
  только ребенку. Майя понимал, что ему нельзя сейчас быть здесь - и не  мог
  сделать ни шагу, хоть на миг оставить Учителя. И впервые с ужасом ощутил -
  жалость. Жалость к тому, кого даже в мыслях кощунством было жалеть.  Разве
  можно представить, что его можно унизить так? Но Гортхауэр ничего  не  мог
  поделать с собой. "Пусть выгонит, пусть что угодно  делает  -  я  не  могу
  видеть его таким. Сердце противится  разуму.  Учитель,  я  глуп,  я  знаю.
  Всегда я ошибаюсь. Но ты слишком дорог мне, и я не могу иначе..."
       Он осторожно подошел к престолу и встал на  нижней  ступеньке  трона,
  глядя прямо в растерянные молящие глаза. И сказал  он  тогда  только  одно
  слово, которого потом больше не произносил даже мысленно, потому что  хотя
  оно и было истинным по сути,  другое  слово  было  выше  -  ибо  оно  было
  истинным по духу. Но сейчас нужно было именно то, что он  сказал.  И  тот,
  кто сидел на троне, внезапно согнулся, закрывая  лицо  руками;  плечи  его
  вздрагивали, и глухо вырывались из горла рыдания.
     "Так надо. Тебе станет легче, Учитель, а потом  делай  со  мной,  что
  хочешь. Карай, гони - только бы этот осколок из сердца ушел".
       Он поднялся еще ступенью выше. Изуродованная рука  ощупью  нашла  его
  руку и судорожно стиснула ее, словно Мелькор боялся, что Гортхауэр уйдет.
       Теперь он стоял прямо у трона, и Учитель, сидящий в каменном  кресле,
  был ниже его. Он не осознавал, что сделает  сейчас,  но  сердце  говорило:
"Именно так. Ты прав". Он поднял Учителя за плечи, и тот не сопротивлялся.
  Майя прижал его к себе, с болью осознавая, как беззащитен сейчас тот, кого
  он привык видеть почти всесильным.
     "Я защищу тебя от всего. Я  укрою  тебя,  и  никто  не  увидит  твоей
  слабости. А я буду молчать. Люди говорят: слезы смывают боль  и  горе.  Ты
  ведь тоже человек, хотя и прячешь это сам от  себя.  И  сильнейшим  иногда
  бывает очень горько. Это ничего, ты плачь, я возьму твою боль..."
       Он плакал впервые в жизни, неумело и  трудно,  прижав  лицо  к  плечу
  Гортхауэра, стыдясь этой слабости,  и  со  слезами  смешивалась  кровь  из
  незаживающих ран.
       Потом они долго сидели  напротив  друг  друга,  и  Гортхауэр  бережно
  держал  в  ладонях  руки  Учителя.  Наконец,   Мелькор   тихо   встал   и,
  остановившись за спиной Майя, чтобы тот не видел его, сказал негромко:
       - Благодарю тебя, Ученик. За все.  Только...  не  говори  мне  больше
  так... как сказал тогда. Прости.
       Гортхауэр молча кивнул.
       Берен сидел, вернее полулежал, прислонившись к стволу большого  дуба.
  Он чувствовал себя страшно утомленным, и в то же время - почти счастливым.
  Все что было до того,  казалось  невероятным  кошмарным  сном,  в  котором
  почему-то была и Лютиэнь. Но здесь-то был не сон, и Лютиэнь была  рядом  -
  настоящая, та, которую он знал и любил. Та, что сопровождала его на пути в
  Ангбанд, невольно пугала его своей способностью  принимать  нечеловеческое
  обличье, своей страшной властью над другими - даже над самим Врагом. И еще
  - где-то внутри была потаенная злость на самого себя - ведь сам-то  ничего
  бы не смог. Сейчас же ему было просто до боли жаль  ее.  Все,  что  он  ни
  делал, приносило лишь горе другим. Сначала - Финрод. Почему он не  отказал
  Берену в его безумной просьбе? Только эти слова: "Ты же не знаешь,  почему
  я согласился..." Прав, видно был Тингол. Что сделал сын Бараира? - погубил
  друга, измучил Лютиэнь... "Ведь я гублю ее, - внезапно  подумал  Берен.  -
  Принцесса, прекрасная бессмертная  дева,  достойная  быть  королевой  всех
  Элдар, продана отцом за проклятый камень... А я - покупаю ее, как  рабыню,
  да еще не гнушаюсь ее помощью... Такого  позора  не  упомнят  мои  предки.
  Бедная, как ты исхудала... И одежды твои изорваны, и ноги твои изранены, и
  руки твои загрубели. Что я  сделал  с  тобой?  Все  верно  -  я  осмелился
  коснуться слишком драгоценного  сокровища,  которого  не  достоин.  Вот  и
  расплата".
       Он посмотрел на обрубок своей руки, замотанный  клочьями  ее  платья.
  Лютиэнь спала, свернувшись комочком, прямо на земле, и голова ее лежала на
  коленях  Берена.  Здесь,  в  глухих  лесах  Дориата,  едва  добравшись  до
  безопасного места, они рухнули без сил  оба:  он  -  от  раны,  она  -  от
  усталости. И все-таки она нашла силы остановить кровь и унять боль.  Берен
  как мог осторожно погладил ее по длинным мерцающим волосам; это  было  так
  несовместимо - ее волосы и его потрескавшаяся грубая  рука  с  обломанными
  грязными  ногтями...  "И  все-таки  камень  не  дался  мне.   Неужели   он
  действительно проклят, и все, что случилось со мной  -  месть  его?  Тогда
  хорошо, что он пропал... Но мне придется расстаться с Лютиэнь. Может,  так
  и надо... Ведь я люблю ее. Слишком люблю ее, чтобы позволить  ей  страдать
  из-за меня..."
       Лютиэнь вздрогнула и раскрыла свои чудесные глаза.
       - Берен?
       - Я здесь, мой соловей.
       - Берен, я есть хочу.
       Это прозвучало настолько по-детски жалобно, что Берен не  выдержал  и
  расхохотался. Право, что ж еще делать - он, огрызок человека, недожеванный
  волколаком, не мог даже накормить эту девочку, этого измученного  ребенка,
  который сейчас был куда сильнее его. А вот он-то и  был  слабым  ребенком.
  Глупым, горячим, самонадеянным ребенком.
       - Что ты, Берен? - она села на колени рядом  с  ним.  Берен  внезапно
  посерьезнел.
       - Лютиэнь, мне надо очень многое сказать тебе. Выслушай меня.
       Он взял ее руки - обе они уместились в его ладони.
       - Постарайся понять меня. Нам надо расстаться.
       - Зачем? Если ты болен и устал - я вылечу, выхожу тебя,  и  мы  снова
  отправимся в путь. Я не боюсь, не сомневайся! Мы что-нибудь придумаем...
       - Нет! Ты не поняла. Совсем расстаться.
       - Что... - выдохнула она. - Ты - боишься? Или...  разлюбил...  Гонишь
  меня?
       - Нет, нет, нет! Выслушай же сначала! Поверь - я  люблю  тебя,  люблю
  больше жизни. Но кто я? Что я дам  тебе?  Что  я  дал  тебе,  кроме  горя?
  Безродный бродяга, темный смертный... Ты - дочь короля. Даже если я  стану
  твоим мужем - как будут смотреть на тебя?  С  насмешливой  жалостью?  Жена
  пустого места. Жалкая участь. Ты -  бессмертна.  А  мне  в  лучшем  случае
  осталось еще лет тридцать. И на твоих глазах буду я  дряхлеть,  впадать  в
  слабоумие, становясь гнилозубым согбенным стариком. Я стану  мерзок  тебе,
  Лютиэнь. Я и сейчас слабый  калека.  Я  прикоснулся  к  проклятому  камню,
  Лютиэнь. Когда я держал его, мне казалось - кровь в горсти...
       - Берен, что ты? Как ты смеешь? Я никогда не брошу тебя, даже там,  в
  чертогах Мандоса я не покину  тебя!  Проклятый  камень...  Ты  раньше  был
  совсем другим, ты был похож на... на водопад под солнцем...
       - А теперь я замерзшее озеро.
       - Да... Но я растоплю твой лед, Берен! Это все вражье чародейство. Ты
  ранен колдовством. Я исцелю твое сердце! Мы останемся здесь. Мне ничего не
  нужно. Только ты. Что бы ни было - только ты. И да будут  мне  свидетелями
  небо и земля, и все твари живые - ныне отрекаюсь я от своего бессмертия! Я
  клянусь быть с тобой до конца. Нашего конца.
       - Нет, Лютиэнь. Может, честь и позволяет Эльфам не считаться с  волей
  родителей, но Люди так не привыкли. Тингол - твой отец. Я уважаю его. Я не
  могу его оскорбить. Да и  скитаться,  словно  беглые  преступники,  словно
  звери... Нет. У меня есть гордость, Лютиэнь.
       - Что же... Пусть так. Хорошо хоть, что мы дома. Здесь - Дориат. Сюда
  злу не проникнуть...
       - Оно уже проникло сюда, Лютиэнь. Зло -  это  я.  Из-за  меня  Тингол
  возжелал Сильмарилла. Вы жили и жили бы себе за колдовской стеной в  своем
  мире. А теперь я навлек на вас гнев Врага и Жестокого.
       - Нет, нет! Это все его страшные глаза, его омерзительное,  уродливое
  лицо, это все его черные заклятия...
       - Нет, Лютиэнь. Он не уродлив. Он устрашающе  красив,  но  это  чужая
  красота, опасная для нас - ибо нам не понять ее.  И  его.  А  ему  -  нас.
  Никогда.  Белое  и  Черное  рвутся  по  живому,  и  от  того  все  зло,  -
  бессмысленно-раздумчиво промолвил он, сам не понимая своих слов.
       - Берен... что с тобой? - в ужасе прошептала Лютиэнь.
       - А? - очнулся он. И вдруг закричал:
       - Да не верь, не верь мне, я же люблю тебя, превыше всего -  ты,  ты,
  Тинувиэль! Пусть презирают меня, пусть я умру, пусть ты забудешь меня -  я
  люблю тебя. Ты уйдешь  в  блистательный  Валинор,  там  королевой  королев
  станешь, забудешь меня, я - уйду во Тьму, но я люблю тебя...
       ...Эльфы - стражи границы Дориата - набрели на них через два дня.  И,
  словно лавина,  прокатилась  по  всему  Дориату  весть  о  возвращении,  и
  неправдоподобные слухи об их деяниях,  что  приходили  из  внешнего  мира,
  стали явью.
       Они  -  в  лохмотьях  -   стояли   среди   толпы   царедворцев,   как
  возвратившиеся из изгнания короли, и придворные  Тингола  с  благоговейным
  почтением смотрели на них. А Берен ныне смотрел на Тингола с жалостью. "Ты
  дитя, король. Тысячелетнее дитя. Ты сидишь в садике под присмотром нянюшек
  и требуешь дорогих игрушек... И не знаешь, что  за  дверьми  теплого  дома
  мрак и холод. А играешь-то ты живыми существами,  король...  Двух  королей
  видел я. Один умер за меня, другой послал меня на смерть. Отец той, что  я
  люблю..."
       - Государь, прими свою дочь. Против твоей воли ушла она  -  по  твоей
  воле  снова  здесь.  Клянусь  честью  своей,  чистой  ушла  она  и  чистой
  возвращается.
       Берен подвел Лютиэнь к отцу и отступил на  несколько  шагов,  готовый
  уйти совсем.
       - Постой! - неверным голосом промолвил король. - Постой...  а  то,  о
  чем был уговор?
       Берен стиснул зубы. "И сейчас он думает об игрушке..."
       - Я добыл камушек для тебя, - насмешливо процедил он.  Он  не  понял,
  вспыхнув гневом, что король просто растерян и не знает, что говорить.
       - И... где?
       - Он и ныне в моей руке, - зло  усмехнулся  Берен.  Он  повернулся  и
  протянул к королю обе руки. Медленно разжал левую руку  -  пустую.  А  что
  было с правой, видели  все.  Шепот  пробежал  по  толпе.  Тингол  внезапно
  выпрямился и голос его зазвучал по-прежнему - громко и внушительно.
       - Я принимаю  выкуп,  Берен,  сын  Бараира!  Отныне  Лютиэнь  -  твоя
  нареченная. Отныне ты - мой сын. Да будет так...
       Голос короля упал и сам он как-то сник. Он понимал -  судьба  одолела
  его. "Пусть. Зато Лютиэнь останется со мной. И Берен, кем бы ни был  он  -
  достойнее любого Эльфийского владыки. Будь что будет... Когда он  умрет  -
  похороним его по-королевски. А дочь... что ж, утешится когда-нибудь..."
       Все понимали мысли короля. Берен тоже.
       ...Он стонал и вскрикивал во сне,  и  Лютиэнь  чувствовала  -  что-то
  творится с ее мужем, что-то мучает его. Однажды, проснувшись  вдруг  среди
  ночи,  она  увидела,  что  Берен,  приподнявшись,  напряженно  смотрит   в
  раскрытое окно. Он не повернулся к ней, отвечая на ее безмолвный вопрос.
       - Судьба приближается.
       Она не поняла.
       - Прислушайся - как тревожно дышит ночь.  Луна  в  крови,  и  соловьи
  хрипят, а не поют. Душно... Гроза надвигается на Дориат...
       Он  повернулся  к  жене.   Лицо   его   было   каким-то   незнакомым,
  пугающе-вдохновенным, как у сумасшедших пророков, что бродят среди  людей.
  Он медленно провел рукой по ее волосам и вдруг крепко прижал  ее  к  себе,
  словно прощаясь.
       - Я прикоснулся к проклятому камню. Судьба проснулась и идет за мной.
  Какое-то непонятное мне зло разбудил я.  Может,  не  за  мою  вину  камень
  жаждет мести, но разбудил ее я. И зло идет за мной в Дориат...
       - Это только дурной сон, - попыталась успокоить его Лютиэнь.
       - Да, это сон. И скоро я проснусь. Во сне я слышал грозную  Песнь,  и
  сейчас ее отзвуки везде... - как в бреду говорил он. - Я должен остановить
  зло. Моей судьбе соперник лишь я сам...
       Они больше не спали той ночью.  А  утром  пришла  весть  о  том,  что
  Кархарот ворвался в Дориат. И Берен сказал:
       - Вот  оно.  И  чары  Мелиан  теперь  не  удержат  моей  судьбы.  Она
  сильнее...
       ...Кто не слышал о Великой  Охоте?  Кто  не  знает  знаменитой  песни
  Даэрона? Кто не помнит о последнем бое Берена?..
       Берен умирал, истекая кровью, на руках у  Тингола.  Король  не  хотел
  терять Смертного, которого уже успел полюбить. Но Берен понимал,  что  все
  кончено, и знал почему-то, что и волколак тоже не переживет его. Сильмарил
  стал злой судьбой для обоих.
       И вот - Маблунг вложил Сильмарилл в уцелевшую руку  Берена.  Странное
  чувство охватило его. Словно все неукротимое неистовство камня вливалось в
  него, но это было уже неважно - он умирал и не мог  принести  зла  никому.
  Сильмарилл был укрощен кровью человека. Теперь в нем не было мести. Теперь
  он мог отдать его. Он протянул камень Тинголу.
       - Возьми его, король. Ты получил  свой  выкуп,  отец.  А  моя  судьба
  получила свой выкуп - меня.
       И когда Тингол взял камень, показалось ему, что кровь в горсти его, и
  тусклым стеклом плавает в ней Сильмарилл. Берен больше не говорил  ничего.
  И, глядя на камень, подумал Тингол - скорбь и память...
       И пел Даэрон о том, как в последний раз посмотрели друг другу в глаза
  Берен и Лютиэнь, и как упала она на зеленый холм, словно подсеченный косой
  цветок... И ушел из Дориата Даэрон, и никто больше не видел его.
       А Тингол никак не мог поверить в то, что их больше нет.  И  долго  не
  позволял он похоронить тела своей дочери и зятя, и чары Мелиан хранили  их
  от тления, и казалось - они спят...
       У Элдар и Людей разные пути. Даже смерть не соединяет их, и в обители
  Мандоса разные отведены им чертоги. И Намо,  Повелитель  Мертвых,  Владыка
  Судеб, не волен в судьбах Людей, хотя судить Элдар ему дано. Он знал  все.
  Он помнил все. Он имел право решать. Никто никогда не  смел  нарушить  его
  запрет и его волю. И только Лютиэнь одна  отважилась  уйти  из  Эльфийских
  Покоев и без зова предстать перед троном Намо.
       - Кто ты? - сурово спросил Владыка Судеб. - Как посмела ты прийти без
  зова?
       И ответила Лютиэнь:
       - Владыка Судеб... Я пришла петь перед тобой... Как  поют  менестрели
  Средиземья...
       Намо вздрогнул. Он знал, кому и когда были сказаны эти слова,  и  что
  случилось потом. Но он не успел сделать ничего - Лютиэнь запела.
       Она  пела,  обняв  колени  Намо,  пела,  заливаясь  слезами,  и  Намо
  изумлялся - неужели она еще не умерла, ведь она плачет - тогда откуда  она
  здесь? Почему?
       Пела Лютиэнь, и слышал он в песне  ее  то,  чего  не  было  в  Музыке
  Творения, чего не видел Илуватар, - чего не видел никто из них, разве  что
  Мелькор. И летели ввысь, сплетаясь, мелодии Элдар и Людей, и  видел,  как,
  соединяясь, Черное и Белое порождают великую Красоту, и понял - эту  Песнь
  он не посмеет нарушить никогда, ибо так должно быть....
       - Чего просишь ты, прекрасное дитя?
       - Не разлучай меня с тем, кого я люблю, Владыка Судеб, сжалься,  ведь
  я знаю - ты справедлив...
     "И та, что была казнена, просила меня о  том  же.  Отблеск  Камня  на
  обеих... Но что же вы сделали! И ни осудить, ни простить не могу..." 
     "Прости их, брат, - услышал он в душе скорбный тихий голос.  -  Своей
  болью они заплатили за все... Прости их..."
       Намо склонил голову. Он вызвал одного из своих учеников.
       - Приведи Берена. Если он еще не ушел...
       - Нет, о великий! Он не мог уйти, он обещал ждать меня...
     "Я подожду тебя", - из окровавленных уст... Как похоже на - тех...
       Они ничего не говорили - просто стояли, обнявшись, и  слезы  катились
  по их лицам. Намо молчал. И, наконец, после  долгого  раздумья,  заговорил
  он:
       - Ныне должен изречь я вашу судьбу. Я  даю  вам  выбор.  Лютиэнь,  ты
  можешь в Валиноре жить в чести и славе,  и  брат  мой  Ирмо  исцелит  твое
  сердце. Но Берена ты забудешь. Ему идти путем людей, и я  не  властен  над
  ним. Или ты станешь смертной, и испытаешь старость и смерть, но уйдешь  из
  Арды вместе с ним...
       - Я выбираю второе! - крикнула она, не  дав  ему  договорить,  словно
  испугавшись, что Намо передумает.
       - Тогда слушайте - никто из Смертных еще не возвращался в мир из моих
  чертогов. И если вы вернетесь - нарушатся судьбы Арды. Потому - ни  одному
  из живущих, будь то Эльф или человек, вы не расскажете о том,  что  узнали
  здесь. Вы пойдете по земле, не зная голода и жажды, и настанет час,  когда
  вы найдете землю, где вам жить. Судьба сама приведет вас  туда.  И  вы  не
  покинете ее. Отныне, ваша жизнь - друг в друге.  Судьба  ваша  отныне  вне
  судеб Арды, и не вам их менять. Я сказал - так будет.
       И стало так - по воле Владыки Судеб.  И  Сильмарилл,  искупленный  их
  болью и кровью, не погиб в море или в огне земли, а светит ныне Памятью  в
  ночном небе. Правда, для всех эта память разная...
                            467-70 ГОДЫ I ЭПОХИ
     Из "дневника" Майдроса:
       ...Сильмарилл в Дориате. И принес его человек. Я  должен  убить  его.
  Сильмарилл - наше достояние. Но ничего - я подожду. Главное - Враг уязвим,
  даже в своем оплоте! Это шанс. И  если  мне  удастся  объединить  Элдар...
  Может, тогда я смогу вернуть корону Нолдор роду Феанаро...
                   472 ГОД I ЭПОХИ. НИРНАЭТ АРНОЭДИАД
     Из "дневника" Майдроса:
       ...Все получилось так, как следовало  ожидать.  Мы  начали  битву  на
  равных. Но единство - то, что соединяет силу в один кулак - было разрушено
  до боя. Воистину, Год Бессчетных Слез. Для меня же страшнее всего то,  что
  Финакано погиб. Даже тела не нашли -  только  расколотый  шлем.  О  других
  потерях даже не говорю. Все кончено.
       ...Однако Союз Майдроса останется в хрониках. И на том спасибо.
       ...Нет Финакано. Нет его страны, его народа. А мы -  сыны  Феанаро  -
  как листья на ветру. Что осталось от Элдар, кроме  жалких  бродячих  шаек?
  Где наши гордые дворцы? Где воины в блестящих доспехах, в чьих очах  горел
  свет Валинора? Где наши песни и предания? Все сгинуло. Лишь как огоньки во
  тьме - Гондолин, Нарготронд, Кирданов остров да побережье. И Дориат...
       ...Но почему же он не добивают нас? Или ждет, пока мы сами  перережем
  друг друга? Похоже, в этом он прав...
                     СТРАШНЕЕ ЛЖИ. 472-501 ГОДЫ I ЭПОХИ
     Из "дневника" Маэзроса:
       ...Ну, и кого проклинать теперь? Неужели все  Элдар  настолько  тупы,
  что не видят того, что Враг передавит нас всех поодиночке? Неужели  нельзя
  забыть о своих распрях сейчас, для более высокой цели,  чтобы  разобраться
  во всем потом, после победы? А я уверен - вместе мы победим.
       Ородрет отказался сражаться под моим знаменем, все из-за братцев моих
  - Келегорма и Куруфина. Удрали, оставив меня и Маглора драться  с  Орками,
  да еще пытались захватить власть в Нарготронде, благо Финарато погиб. Этот
  сладострастный красавчик Келегорм никак не мог  позабыть  своих  наложниц,
  что бросил на волю Орков в Химладе. Ему еще и дочь Элве понадобилась. Элве
  отказался присоединиться к нам. Эти глупцы еще додумались требовать  -  от
  Элве! - чтобы он отдал им Сильмарилл и немедленно выступил с  ними  против
  Моргота. Как бы не так. Здесь я очень хорошо понимаю Элве и  полностью  на
  его стороне. Они пригрозили, что  убьют  его.  Что  ж,  попробуйте,  милые
  братцы...
     "Свершилось. Наконец-то свершилось. Господин мой, Финголфин, если  из
  Благословенной Земли видишь ты это - возрадуйся. Наконец-то Элдар выступят
  вместе! Ты хотел этого, как  и  твой  родич  Маэзрос.  Что  ж,  он  сможет
  отомстить за себя. Жаль, не ты. Но я выполню свою  клятву  -  если  судьба
  будет благосклонна ко мне, то я расправлюсь с Врагом не хуже, чем ты. Враг
  еще пожалеет..."
       - Господин!
       Хурин резко поднял голову, оторвавшись от своих  мрачно-торжественных
  дум.
       - Господин, король зовет тебя.
       - В чем дело?
       - Совет будет. Надо что-то решать - Маэзрос задерживается, и  нет  от
  него знака.
       - Они что, хотят без него выступать?
       - Не знаю, господин мой, но слухи ходят.
       Хурин быстро зашагал к ставке Фингона. На душе у него было  тревожно.
"Нельзя допустить этого. Сущее безумие. Враг раздавит нас  поодиночке.  Он
  только и ждет этого разобщения. Столько мы ждали - неужели не подождем еще
  немного? Даже мы, смертные, готовы ждать. А годы бессмертных долги, что им
  время?"
       На совете из смертных был только Хурин. Это считалось великой  честью
  - Фингон уважал Хурина и прислушивался к его слову. Впрочем, Хурин  прожил
  год у самого Тургона  в  потаенном  городе  Гондолин  и  многое  узнал  из
  мудрости Элдар. Вернее его не было вассала  -  иначе  не  доверял  бы  ему
  король.  Да  и  много  ли  кто  из  Элдар  бывал  в  Гондолине?  Воистину,
  позавидуешь Смертному - такая честь... Может,  поэтому  на  совете  только
  один Хурин стоял на том, чтобы выждать. Эльфийские военачальники требовали
  боя - кто в пику Смертному,  кто  из-за  долголетней  тоски  по  настоящей
  битве. Но все решало слово Фингона. Король тоже явно рвался в  бой,  да  и
  было от чего. И все же  он  решился  ждать.  Хотя  с  Хурином  он  говорил
  холодновато.
       Хурин вернулся к себе затемно. На душе было тяжело. Словно  недоверие
  и даже неприязнь бессмертных тяжелым грузом повисли на плечах. Почему так?
  Разве он не верен им? Разве мечи Дор-Ломина  не  вместе  с  мечами  Элдар?
  Впрочем, смертному трудно понять бессмертных и не  дано  мерить  их  своей
  меркой...
       Элдар роптали. Но когда - сверх всякого ожидания - трубы возвестили о
  приходе  Тургона,  когда  Фингон  в  восторге  крикнул:  "Смотрите,   день
  наступает, день гонит ночь!" - все поняли мудрость смертного. Фингон  даже
  крепко обнял своего вассала.
       А Хурин чуть не расплакался от умиления, увидев встречу  братьев.  Он
  обоих знал и любил - как ученик любит своего учителя. Вековая мудрость - и
  вечная юность. Как не восхищаться  ими?  И  как  забыть  радушие  и  ласку
  Тургона? Разве не от него темный Смертный узнал о Благословенной  Земле  и
  Могуществах Арды, о страданиях и подвигах Элдар и о жестокости и коварстве
  Врага? Разве не он указал ему путь, каким  надлежит  следовать  Людям?  И,
  словно мальчишка, кричал он в восторге хвалу, приветствуя знамена  владыки
  Гондолина.
       Тургон тоже был готов ждать Маэзроса. Но кто же знал  замыслы  Врага?
  Оказалось достаточно одной искры... Когда Орки зарубили у всех  на  глазах
  брата Гвиндора из Нарготронда, попавшего в плен еще в прошлой битве, Хурин
  бросился к королю, пытаясь хоть что-то сделать.
       - Останови их! Задержи! Нельзя давать волю гневу, это смерть!
       Фингон смотрел мимо Хурина, и лицо его было застывшим и бледным.
       - Поздно. Уже поздно, - после тяжелого молчания выдохнул он.
       ...Долги часы богов.  И  не  дано  им  забывать.  Который  раз  Хурин
  прокручивал жернов воспоминаний, сызнова бередя свою рану...
       ...Четыре дня  побоища.  Сначала  казалось  -  победа  близка,  столь
  яростен был напор. Гвиндор, ослепленный яростью, несся  вперед...  Где  он
  теперь, что с ним сделали в черных застенках Врага? А  эти  черные  воины,
  словно не ведающие боли и страха - может, и вправду живые мертвецы  -  что
  отбросили их от врат Ангбанда? Их было  немного,  но  они  поражали  своих
  врагов цепенящим страхом сильнее, чем оружием...
       ...Проклятое тяжелое отступление. И вновь - надежда. Угрюмый яростный
  Маэзрос, наконец, пришел, хотя и  поздно.  Мрачный  однорукий  красавец  с
  темным пламенем гнева в глазах был равно страшен и своим, и врагам.  Может
  и удалось бы свести битву к равному  исходу,  но  предатели,  предатели  -
  Люди. Люди. Грязные восточные варвары, будь они прокляты!
       А потом - лучше  не  вспоминать.  Безнадежное  отступление  вместе  с
  Тургоном. И какая-то странная горечь на душе, когда Тургон вновь  исчез  в
  своих колдовских горах, и Человек снова остался  один  на  один  со  своей
  смертной судьбой.
       Хурин был могучим воином, но кто устоит  против  Ахэро?  Человек  был
  готов к смерти.
       - Приказ Властелина: взять живым и доставить к нему.
       Валарауко поклонился и отступил: "Гортхауэр..."
       Черный помог Хурину и оценивающе посмотрел на воина. Бледное красивое
  лицо Майя было бесстрастным. Да, хорошо его отделали...  Идти  сам  он  не
  сможет. Ну, что же...
       Майя положил руки на плечи человеку. Даже сквозь одежду Хурин  ощутил
  ледяное прикосновение. Боль и усталость постепенно покидали его тело.
       В руке Хурин  все  еще  продолжал  сжимать  рукоять  боевого  топора.
  Заметив это, Гортхауэр слегка надавил на  правое  плечо  воина,  и  пальцы
  Хурина разжались.
       - Следуй за мной,  -  спокойно  и  властно  проговорил  Гортхауэр.  -
  Властелин ждет тебя.
       И,  поражаясь  своей  покорности,  Хурин  последовал   за   ним.   По
  бесконечным лестницам и темным галереям спускались они в сердце  Ангбанда,
  в тронный зал Властелина Тьмы. И Хурин  предстал  перед  троном  Мелькора.
  Гортхауэр занял место по правую  руку  Властелина  и  застыл  в  молчании,
  опираясь на меч.
       ...Почему не убили? Зачем он Врагу? Может, ищет  дорогу  в  Гондолин,
  расправившись с остальными? Пусть тогда не надеется. Что ж,  этот  замысел
  Врага Смертный разгадал. Может, потому эти живые мертвецы так  почтительны
  с пленником. Хурин был готов ко всему.
       - Вот ты каков, Хурин из Дор-Ломина. Рад видеть тебя.
       Человек не отвел глаз, с вызовом глядя в изуродованное лицо.
       - И я рад видеть, каким ты стал. Жаль, что не я это сделал!
       - Да, жаль. Человека я бы мог понять. И, может, простить. Впрочем, не
  об этом речь, Хурин. Я велел привести тебя, дабы предложить тебе выбор. Ты
  можешь уйти, куда пожелаешь, если  твое  сердце  стремится  к  Эльфам.  Но
  можешь и остаться здесь, если захочешь. Если на то будет твоя воля -  будь
  моим воином. Узнай их - может, ты  сможешь  понять  меня  и  избрать  свой
  путь...
       - Мой путь избран давно! А те,  кто  служит  тебе,  коварно  обмануты
  тобой, и ты еще возьмешь с них свою плату кровью! Я знаю все о тебе!
       - Вижу, что не все.
       - Ты - видишь? Ты в слепой злобе своей способен только тьму видеть, и
  только ее и будешь видеть! А  сердец  Людей  тебе  не  знать  никогда.  Ты
  никогда не поймешь, к чему стремятся они, а и знай ты это, никогда  ты  не
  сможешь Людям этого дать. Не  в  твоей  это  воле...  Мне  жаль  тех,  кто
  поддался обману и служит тебе. Тысячу раз безумен тот, кто принимает  дары
  Врага! Ты возьмешь сначала плату, а потом не сдержишь слова. Сделай я  то,
  что ты желаешь, смертью ты заплатил бы мне!
       - А ты разве знаешь, что я хочу? И уверен ли ты, что не запросишь  ты
  смерти из-за своей слепой веры в Эльфов? Иди за мной!
       Вся равнина была  устлана  трупами  -  Эльфы,  Орки,  Люди,  звери...
  Страшное, невиданное побоище. Пир  смерти.  Казалось,  больше  в  мире  не
  осталось живых. И застыла кровь в жилах Хурина, когда увидел  он  холм  из
  отрубленных голов людей  Дор-Ломина.  Как  из  небытия,  послышался  голос
  Мелькора:
       - Вспомни - я ли начал войну? Не Эльфы ли телами Людей выстлали  себе
  дорогу к вратам Ангбанда? Не ты ли виной гибели  этих  людей?  Скажи,  сын
  Галдора, какое зло причинил тебе я? За  что  ты  погубил  свой  народ?  Ты
  оставил на милость врага свою жену и сына. Что теперь будет с ними? В руке
  моей их жизнь. И лишь жалость моя им защитой.
       - Ее нет у тебя,  -  глухо  ответил  Хурин.  Сейчас  вся  уверенность
  покинула его. Если раньше он думал - Тургон помнит его, жалеет о  нем,  то
  сейчас его покинула и  эта  уверенность.  Он  ощутил  странную  пустоту  и
  одиночество... - Но о Тургоне ты он них не узнаешь. Они ничего не ведают о
  нем! - он почти крикнул это в безотчетном страхе за родных.
       - Я знаю. Но почему ты думаешь, что мне так нужен Гондолин?  Если  он
  нужен Людям - пусть остается. Надо же о чем-то мечтать... И  дорого  ты  и
  весь твой род платит за эту мечту!
       - Я понял тебя, - яростным шепотом выдохнул Хурин. -  Ты  хочешь  так
  сломать мою волю и все выведать. Но ты ничего не добьешься!
       - Пожелай я этого, то будь ты хоть из стали, моя воля сломала бы твою
  - как я ломаю этот меч, - спокойно ответил Вала. Он поднял с земли один из
  валявшихся там после битвы мечей и легко, как щепку, переломил его.  -  Но
  мне, Хурин, не нужно это. Я хочу, чтобы ты действительно понял мои мысли и
  дела. И, главное, осознал бы сам себя. Чтобы не вели тебя Элдар  за  руку,
  как слепого, как ребенка, говоря, что хорошо и что дурно.  Неужели  ты  не
  можешь мыслить сам? Послушай, я не угрожаю ни тебе, ни твоей  семье.  Твои
  родные не будут оставлены на волю судьбы -  я  позабочусь  о  них.  Думай.
  Решай.
       - Ты искусен в обмане. Ни видеть, ни управлять волей моих  родных  не
  можешь ты. Хотя и мнишь себя Владыкой Мира! Что можешь  ты,  жалкий  урод?
  Даже от этого облика избавиться  не  можешь,  а  осмеливаешься  величаться
  Королем Арды!
       Лицо Валы передернулось. Затем невеселая усмешка тронула его губы.
       - Итак, я ничтожен для тебя... великого и могучего.  Конечно,  ты  же
  видел самих Валар, изведал силу Манве и Варды... И, конечно, - Вала окинул
  взглядом поле, - они очень заботятся о Людях, и конечно,  они,  великие  и
  благие, спасут их от ничтожного Моргота. Оглянись вокруг, Хурин!  Ты  ведь
  не слеп!
       - Да! И я вижу и знаю - будет на то воля  Великих,  и  они  уничтожат
  тебя! Верховный король останется королем, пока существует Арда!
       - Ты сказал: лишь Высший Король в силах нести всю тяжесть  мира  -  и
  ныне она на моих плечах. Первым из Валар я пришел  в  Арту,  и  я  дал  ей
  жизнь. На всем отблеск мысли моей, во всем  отзвук  песни  моей,  движение
  всему дала сила моя. Даже в тех и в том, что тебе дороже всего.
       - Ты забыл, кто перед тобой? Ты лгал нашим отцам,  но  дети  избежали
  твоего обмана. Мы видели лица узревших Свет, мы слышали речи говоривших  с
  Великими! Не ты один был в изначальные времена, и не ты создал Арду, и  ты
  не могущественней всех...
       - Разве я это сказал?
       Хурин не слушал и не слышал.
       - Ты растратил себя в алчности и злобе своей. И ныне ты  пуст,  ты  -
  Ничто, ты - беглый раб Валар, и цепь их ждет тебя!
       - Ты хорошо вызубрил урок. Но это - не знание. Разве ты сам - не  раб
  своей слепой веры? Я понимаю, ныне ты покинут всеми и цепляешься  за  свою
  детскую веру, как за соломинку. Но кому ты  веришь?  Кто  из  них  поможет
  тебе? Где они ныне? Хурин, думай сам, открой же глаза!
       - Последнее, что отвечу я тебе, раб Моргот - это не чужое знание, это
  идет из моего сердца! Ты - не король Людей, и не будешь ты им,  даже  если
  покоришь Арду, даже если земля и небо будут под властью твоей!  За  гранью
  мира не сможешь ты преследовать их!
       - Как не преследую и здесь. И Арта живет сама по себе. И за пределами
  мира - свои пути у всех, и неведомы они никому. Даже Единому. Даже  мне  -
  мой собственный путь...
       - Ты лжешь! Лжец всегда, лжец во всем!
       Мелькор на секунду потерял невозмутимость.  Он  схватил  человека  за
  плечо. Рука Валы была страшна - обожженная, из трещин в  почерневшей  коже
  выступила кровь. Лицо его на миг стало жутким.
       - Слушай, ты, сын Галдора! Мне жаль тебя даже сейчас. И я не отступлю
  от своего, тем более после твоих слов, пусть даже  это  будет  жестоко.  Я
  заставлю тебя - Ты научишься думать сам - не верить слепо, видеть - своими
  глазами! Тогда увидишь, лгу ли я! Теперь я не отпущу тебя. Иди за мной!
     "...Когда-то здесь страдал Маэзрос. Теперь -  мой  черед.  Но,  хвала
  Единому, Люди смертны. Я вынесу все... Ради чего... О чем, о чем  я?  Или,
  воистину, даже в мою душу проникли мысли Врага?"
       - Ныне ты сам равен королям Арты. Вот твой трон, Хурин, сын  Галдора.
  Будешь ныне ты всеведущ и всевидящ как  бог.  Моими  глазами  тебе  отныне
  смотреть, мой слух - твой слух. Вся боль Арты будет  ведома  тебе,  как  и
  мне. Ныне отступаю я от тех, кто близок тебе, и нет им защиты. Смотри  же,
  помогут ли им Эльфы и  Валар.  Смотри  на  деяния  всех.  Смотри  и  суди,
  Человек, и да не будет ничто скрыто от тебя...
       - Почему? Зачем тебе нужен этот человек, Учитель? Он же враг тебе.
       - Он слеп. Я хочу, чтобы он видел.
       - Зачем? Что изменится от этого?
       Вала несколько мгновений сидел молча.
       - Хурин - величайший из людских владык. Он не только был  в  чести  у
  Фингона и его отца, - мягкий голос слегка дрогнул на этом слове, -  его  с
  лаской принимал Тургон. Он слишком хорошо знает  Элдар,  их  мысли  -  его
  мысли. Я же хочу, чтобы он узнал Элдар еще лучше -  глядя  глазами  богов.
  Может, тогда он сумеет, наконец, увидеть Путь Людей. А там - пусть выберет
  сам. Величайший из Людей - Люди поверят ему... Не мне же, Врагу, верить...
       - Если он захочет быть тем, кем ты ожидаешь.
       - Я не жду, что он станет действовать по моему желанию, Эннот.
       - Более того, прозрение может и сломать.
       - Не надо, не говори так, я сам тысячу раз об этом думал! Если  будет
  так, то проклятье падет на меня. Вы же сами и проклянете. Знаешь, было  бы
  кому мне молиться - молил бы, чтобы он оказался настолько  тверд  сердцем,
  как говорят о нем.
       - Может, пусть лучше уходит... да о чем я, уже поздно, Учитель.
       - Да. Уже поздно, Эннот.
     "И все видно, все - как на ладони. Даже Гондолин. Так что же - он все
  знает? Но почему не разит? Почему не уничтожит? Ведь у  него  хватит  сил.
  Или - не хочет? Не хочет?! Или - замысел... Боги... смертному не понять. Я
  не понимаю, я бы ударил. Значит, я не стал им, и Тургон  мне  дорог...  Но
  почему так?.. Дориат в радужном тумане... Турин,  сын  мой,  хоть  ты  вне
  власти Врага..."
       - Владыка, будь милостив к рабам твоим! Разве мы не  помогли  тебе  в
  битве, обратившись против врагов твоих? Мы разили  их  в  спину,  и  враги
  бежали в страхе!
       - И чего же хочешь ты? -  холодно  молвил  Вала,  глядя  на  угодливо
  согнувшегося в поклоне человека. Не столько он сам был  противен,  сколько
  воспоминание о другом. О брате Гортхауэра.
       - Отдай нам земли альвов! Позволь - мы сами вырежем оставшихся!
       - Не слишком ли высокую цену просишь за предательство? Нет,  не  жди.
  Только Дор-Ломин, где вы уже поселились, твой. Но знай: хоть ногой ступишь
  за пределы этой земли - тебе конец. Ты сам определил свою награду. Вон!
     "Почему он его карает? Или и Врагу доступна справедливость? Нет,  это
  все ложь, ложь!  Конечно,  как  всегда,  Враг  взял  плату  и  наградил  -
  смертью... Турин, сын мой, помнишь ли обо мне..." "Что же это, за что? 
  Неужели проклятие Врага ослепило их обоих? Элве,
  ты же видишь - Турин  не  хочет  унижения,  Человек  горд.  Так  пойми  же
  Смертного, тесть Берена!.. Воистину, недаром имя Дориата  всегда  ложилось
  тенью на сердце... Турин, нет, не слушай, не унижайся.  Пусть  они  увидят
  Человека. Пусть поймут. Пусть признают его достоинство... Или?..  Чему  же
  верить,  если  даже  меня,  чтимого   двумя   королями,   считали   низшим
  существом... Неужели Враг не лжет... Ненавижу! Если это правда -  будь  он
  трижды проклят за такую правду!"
       - Приведите его ко мне. Найдите его. Не хотелось  бы  мне,  чтобы  он
  погубил себя. Приведите его. Может, он будет в безопасности здесь. Он  уже
  изведал благость Эльфов. Может, поймет меня...
     "Сын мой, уходи. Дориат изгнал тебя  -  уходи  в  Гондолин,  уходи  к
  Тургону. Он должен помнить, должен принять тебя, Турин, сын мой!"
       - Мы не успели, Властелин. Прозрение убило его.
       - Расскажи мне все. Все.
       - Он избегал всех, верил только себе.
       - Это тоже путь.
       - Он привел его к гибели. Все были ему врагами. Он верил Эльфам - они
  стали его бояться. Он  был  слишком  горд,  чтобы  слушаться  их.  Он  был
  воспитан Эльфами - оттого был высокомерен с Людьми. Он был чужд всем  -  и
  вот, лишь бездумному, беспамятному существу смог он ответить любовью.  Чья
  вина, что это оказалась его  сестра?  Чья  вина,  что  все  его  начинания
  обернулись злом? Он погиб, мы не успели. Эльфы тоже.
       - Они-то могли успеть, если действительно желали его  найти!  -  Вала
  резко встал. - А вина - на мне. Я должен был предвидеть...
       Вала ничего не сказал Человеку - мысли Хурина были как на ладони.
     "Бессмертные и Смертные идут разными путями. Нет дела до нас  Эльфам.
  На волю Врага оставили они нас... Но не радуйся - я не сломлен.  Ты  виной
  смерти моих детей. И ты еще получишь свое..."
       - Ступай своей дорогой, сын Галдора. Я не прошу прощения -  я  не  во
  всем виновен, да и ты не простишь. Иди, ты свободен.  Теперь  пора  судить
  тебе - тебе самому. Судить всех и все.
       Воины Аст Ахэ провожали его до границ  эльфийских  земель  с  великим
  почетом. Но ни слова не сказал Хурин.
       Он стоял у горных стен - ограды  Гондолина.  Потаенного  пути  он  не
  знал, но здесь была крепость Тургона, он помнил это. Он еще верил, что тот
  примет его. Последняя ниточка, последняя надежда на то, что  все,  что  он
  видел, все, что он узнал об Эльфах - ложь, наваждение Врага. И он звал. Он
  умолял судьбу - пусть отзовется. Неужели все былое  для  Эльфов  -  ничто?
  Ведь они все помнят. Или это "все"  разное  для  Смертных  и  Бессмертных?
  Неужели все, что Люди сделали  для  Эльфов,  все  их  горе,  их  потери  -
  ничтожны в глазах Элдар? И Люди - лишь  пешки  в  их  непонятной  игре?  И
  неужели нет богам дела до Людей,  как  и  говорил  Враг?  Значит,  это  не
  ложь... Но он - Враг. И где же правда? Неужели Люди  -  одни,  беззащитны,
  беспомощны? Чужие слова зазвучали в памяти: "Ищи  свой  путь  сам.  Смотри
  своими глазами". Он ужаснулся их чудовищной истине и, чтобы избавиться  от
  кошмара, снова закричал:
       - Тургон! Вспомни свои слова! Ответь мне! Где ты!
       Но ответа не было ему.
       И сказал Хурин:
       - Горе тебе, Гондолин, город крепкий! Горе тебе,  негодному  пастуху,
  оставляющему стадо! Горе тому, кто закрыл уши и глаза  свои  от  страданий
  тех, кто слаб, тех, кто молит о помощи! Среди блеска золота  и  камней  не
  видно крови, за песнями и  шумом  пиров  не  слышно  стонов  падающих  под
  ударами мечей.  Горе  тебе,  отвратившемуся  от  мира!  Ты  -  как  крона,
  презревшая корни. Ныне погибнут они, затем твой черед. Да будет так! Я  не
  верил словам Врага, ныне же вижу - он не лгал. Будь же  проклят,  жестокий
  город, ибо слава и краса твоя куплены чужой кровью,  и  придет  тебе  пора
  платить виру...
     "Что же. Теперь осталось расплатиться  с  другим  королем.  И  больше
  ничто не связывает меня с бессмертными".
       - Вот, получи плату, король. Ты ведь не впервые  получаешь  плату  от
  Людей, верно? От Берена -  камень  за  свою  дочь.  Теперь  прими  же  это
  ожерелье Наугламир из сокровищницы Финрода. Помнишь его? Почему же  лучшим
  суждено гибнуть, а ничтожные существа, вроде тебя, живут? Прими же плату -
  ты хорошо воспитал моего сына.  Хорошо  охранял  его.  Хорошо  искал  его.
  Хорошо берег мою жену и дочь. Мы в расчете!
       Хурин швырнул под ноги Тинголу ожерелье. Король сидел  молча,  застыв
  как каменное изваяние. Мелиан встала.
       - О Хурин! Сдержи свой гнев. Это горе  говорит  -  не  ты.  Это  Враг
  затуманил взор твой...
       Хурин с усмешкой выслушал слова Мелиан.
       - Мелиан, благодарю - ты жалеешь меня. Странно. Это людское  чувство.
  Впрочем, Враг говорил - Арда меняет всех. Мне кажется, он прав. Ну, что ж,
  мы в расчете.  Ты  скоро  забудешь  обо  мне,  король,  хотя  бессмертные,
  говорят, не  умеют  забывать.  Боюсь,  что  умеют  -  то,  чего  не  хотят
  помнить... Никогда не думал... Может, даже после смерти своей дочери ты не
  долго будешь печалиться...  Прощай.  Пути  Смертных  и  Бессмертных,  увы,
  разошлись. Кто тому виной? Свет и Тьма не столь различны, как  мы.  Но  мы
  могли меняться, и сами виной своим несчастьям...  Прощай.  Я  ухожу  своей
  дорогой.
       Никто не знает, где окончил дни свои сын Галдора. Он не был с Врагом.
  Он не был среди рыцарей Света. Одинокий, не верящий никому, он  прошел  по
  земле, и у  Великого  Моря  потеряны  его  следы.  Люди  говорили  -  море
  поглотило его и память о не верящем никому.
                     ПОСЛЕДНЯЯ ГАВАНЬ. 473 Г. I ЭПОХИ
     Он сидит на обломке белого камня у расколотой чаши  фонтана.  Длинные
  чуткие пальцы  машинально  перебирают  жемчужины  в  хрустально-прозрачной
  воде. Чудовищная тяжесть легла на плечи.
     "...Мы  освободили  силу,  с  которой  нам  не  совладать..."   Снова
  прикосновением раскаленного железа обожгло это  -  "мы".  Он  содрогнулся,
  вспомнив застывшее лицо Учителя и хриплое: "Спеши!.."
       Не успел.
       ...Воины Черного Отряда склонились над умирающим. Прерывистое дыхание
  кровью клокочет в горле, рассечен светлый доспех  на  груди.  Сражался  до
  конца: воины насчитали двенадцать трупов Орков.
       Кто-то приподнял голову Эльфа, кто-то поднес к его губам воду в шлеме
  вороненой стали. Он  закашлялся,  открыл  подернутые  предсмертной  дымкой
  глаза. Видно  не  сразу  понял,  кто  перед  ним  -  попытался  улыбнуться
  бескровными губами. Потом взгляд его прояснился - и в  тот  же  миг  обрел
  остроту и твердость стали.
       - Морготовы твари! Убийцы! Будьте прокляты!  -  с  невероятной  силой
  ненависти выдохнул Эльф. Тело его бессильно обмякло, кровь перестала  течь
  из ран.
       ...Он вспомнил восторженного мальчика-странника,  что  рассказывал  о
  серебряных башнях, о белых, как лунный свет, стенах, о  вьющихся  светлыми
  лентами дорогах, сбегающих к пристани,  о  фонтанах,  похожих  на  морские
  раковины, полные жемчужин, о легких лебединых кораблях...
       Теперь он видел это  сам.  Развалины  серебряных  башен,  разрушенные
  стены, залитые  кровью  белые  плиты  дорог  и  камни  пристани,  пылающие
  корабли...
       ...Они  торопились,  загоняя  хрипящих  коней.  Кто  заступит  дорогу
  черному вихрю, кто остановит стремительный северный  ветер  -  молчаливых,
  как смерть всадников, чей предводитель  -  Гортхауэр,  Повелитель  Воинов?
  Стаей черных птиц, темным пламенем над спящей землей неслись к  югу  воины
  Аст Ахэ.
     "Мы посланы Учителем..."
       И отступили стражи Севера, давая дорогу.
     "Воля Мелькора".
       И спешивались черные конники, отдавая им коней.
     "Приказ Владыки".
       Пришедшие с Востока склонялись перед ним, давая им ночлег  и  еду,  с
  благоговением и надеждой вглядываясь в суровые лица.
       Они опоздали лишь на несколько часов.
       Здесь не было речи о справедливости, чести, милосердии. Здесь сводили
  извечные счеты с Эльфами их  братья  по  крови,  Орки.  Синдар  защищались
  отчаянно, но Орков было больше, много больше... Они были пьяны от крови, и
  некому было остановить их. Они не щадили никого, и их диким воем был полон
  воздух...
       ...Быстрее, быстрее!  Стремительнее  северного  ветра  летели  вперед
  черные воины, и крыльями развевались за их спинами плащи, и выпущенной  из
  лука стрелой несся впереди на  не  знающем  усталости  легконогом  коне  -
  Ученик, Крылатая Ночь, Повелитель Воинов, Меч Мелькора - Гортхауэр...
       Ледяная сталь - глаза Эльфов. Те, кто отражал натиск полчищ  Орков  у
  Гавани - были обречены, но никто из них не сдвинулся с места.  Потому  что
  там, за их спинами, бежали к кораблям женщины и  дети,  несли  раненых;  и
  нужно было продержаться эти бесконечные минуты,  чтобы  те,  кому  суждено
  спастись, успели поставить паруса и поднять якоря...
       ...Они пронеслись как тени по немым улицам - только стук копыт громом
  отдавался в оглушительной мертвой тишине. Они ворвались в гавань, когда из
  ее защитников в живых не осталось почти никого. И горели белые корабли,  и
  сгустки пламени, шипя, гасли в  воде,  которую  багровые  отблески  пожара
  окрасили в цвета крови. Двое всадников, не спешиваясь, натянули луки -  и,
  не успев добраться до корабля, рухнул на камни Орк, а пламя факела  весело
  плясало, отражаясь в черных зеркалах кровавых луж...
       Эльфы не поняли, что произошло. Они видели каких-то  всадников,  и  у
  многих  сердца  стиснуло   предчувствие   неотвратимой   беды   -   пришло
  подкрепление, все кончено... Но среди Орков вдруг возникло замешательство,
  и Эльфы получили несколько драгоценных минут отсрочки...
       ...И  покинули  Лосэлеллонд,  последнюю  гавань  Кирдана  на  берегах
  Белерианда,  белые  корабли,  скорбные  птицы  моря,  оставляя  за   собой
  разрушенный город, пылающие дома, непогребенные тела родных.
       И, стискивая зубы в бессильной ярости, клялся Эрейнион Гил-Галад, что
  ни прощения, ни пощады не будет Врагу, что, если  когда-либо  ему  суждено
  будет встретиться с Жестоким - о, как он молил судьбу об этой  встрече!  -
  Враг заплатит за каждую каплю крови, пролитую по его вине.
       А Кирдан, стоя на корме, все смотрел на белую гавань, мертвую гавань,
  и в глазах его были слезы - может, потому, что ветер нес  с  берега  едкий
  дым и серые хлопья жгучего пепла.
       Взял лютню менестрель, и печальным летящим звоном отозвалось  серебро
  струн...
                   Белее жемчуга, теплой волны нежнее
                     руки дев твоих.
                     Из звездного серебра
                     доспехи сынов твоих.
                     Дивные птицы моря,
                     на белых крылах летящие вдаль -
                     корабли твои.
                     Серебро Луны и пены морской,
                     белых кораллов сплетенье -
                     башни твои,
                     О Звездная Гавань...
                   Где струн серебро, где песни твои,
                     Где белые крылья твоих кораблей,
                     Где детей твоих светлый смех,
                     Где улыбки прекрасных дев?
                     Где твой сияющий меч,
                     Где парус белее снега? -
                     Разорван в клочья.
                   Рухнули башни твои,
                     В огне твои корабли,
                     Как крылья убитых птиц -
                     руки дев твоих,
                     Стынет на камне кровь
                     гордых сынов твоих.
                     Угасла твоя звезда:
                     Лишь чайки плачут над морем...
                     На волнах - кровавая пена,
                     И скорбные песни слагают твои менестрели -
                     Забытые смертью, бессмертье свое проклиная...
                     Жемчужины слов низали они
                     на нити серебряных струн,
                     Жемчужины слез и рубины крови
                     ныне кто соберет?
                     Убиты птицы твои,
                     Лишь стоны раненых песен
                     подхватит холодный ветер.
                     Морская соль на губах -
                     или стылая кровь -
                     или слезы?
                     О Гавань Белой Звезды,
                     О мертвая гавань -
                     прощай...
     Налетевший внезапно южный ветер наполнил паруса кораблей,  и  звенел,
  исполненный высокой скорби, голос менестреля, и плакали струны лютни.
       Но в гавани бой был еще не окончен.
       Наверное, Эльфы были бы рады видеть, как  их  враги  сражаются  между
  собой. Обезумевшие от крови Орки бросились на воинов Черного  Отряда.  Они
  не понимали сейчас, кто перед ними; они видели одно - черные воины убивают
  их, черные воины отняли у них добычу. Здесь было мало Орков, подчинявшихся
  Владыке Севера. Орда злобных тварей, жаждавших одного -  убивать,  с  воем
  бросилась на нового врага  -  и  откатилась  назад,  как  яростная  волна,
  разбившаяся о черный гранитный утес. Они  снова  бросились  вперед,  когда
  один из нападавших дико вскрикнул, узнав Повелителя Воинов.
       Они бежали прочь, бросая оружие, когда их настиг как  удар,  властный
  приказ:
       - Стойте! Назад!
       Ползли к нему на брюхе,  не  смея  поднять  глаз,  ожидая  неизбежной
  беспощадной кары. Тот же властный, холодный голос произнес:
       - Копайте могилу.
       Они не посмели ослушаться.
       Он всматривался в лица  убитых.  Воин  встретит  смерть  без  страха,
  рыцарь Аст Ахэ с улыбкой вступит на неведомый путь.
     "Из-за меня гибнут твои ученики..."
       Он снова слышал слова, полные затаенной горечи:
     "Ты Майя - справишься с сотней Орков. Ты мой ученик  -  ты  заставишь
  повиноваться и десять сотен. А если их будет  несколько  тысяч,  почуявших
  кровь?"
       Тогда - он не смог ответить. Теперь - видел ответ.
       Раненых было семь; двое  -  при  смерти.  Ими  он  занялся  в  первую
  очередь. Сейчас не было Гортхауэра - Повелителя Воинов, которого  называли
  Мечом Мелькора, Гневом Севера. Был - целитель.
       А потом - просто измученный человек, почти сломленный горем.
       В одну могилу, в одну землю легли они  все:  Эльфы  Кирдана  и  воины
  Черного Отряда, рыцари Аст Ахэ. Они были защитниками гавани, Эльфы Сумерек
  и Люди Тьмы. У них был один враг, они бились на одной стороне. И никто  из
  Черных Воинов не счел это  оскорблением  памяти  убитых  соратников;  быть
  может, и Синдар, знай они правду, думали бы так же.
       Одна земля приняла их, рядом лежали сияющие мечи Синдар  и  мерцающие
  холодным звездным огнем клинки воинов Мелькора.
       И предводитель  Орков  простерся  перед  Гортхауэром.  Тот  промолвил
  безразличным голосом:
       - Вон отсюда.
       Отвернулся и пошел  в  город.  Добрел  до  расколотой  чаши  фонтана.
  Опустился на обломок белого камня. Чудовищная тяжесть легла на  плечи.  Он
  склонился над чашей, плеснул в лицо  ледяной  воды.  Сидит,  ссутулившись,
  словно постарел  на  тысячу  лет;  длинные  пальцы  машинально  перебирают
  жемчужины в хрустально-прозрачной воде...
     "Морготовы твари! Убийцы! Будьте прокляты!" "Мы освободили силу, с 
  которой нам не совладать".
       Снова - как прикосновением раскаленного железа обожгло это - "мы".
     "Твои ученики - Люди, защитники.  Мои  -  Орки,  убийцы.  Проклят  я,
  Учитель - твое имя пятнаю кровью и  грязью,  что  хуже  крови.  Почему  ты
  надеешься на меня, Учитель? Что делаю я? Раны тела твоего, раны души твоей
  - из-за меня. Проклинают тебя - из-за меня. Ты был прав  тогда  -  мне  не
  место среди творцов..."
       Воины стояли поодаль. Кто-то запел тихо, глухо и медленно,  и  против
  воли Майя прислушался...
                   Крылатая Тьма, где рыцарь твой?
                     Твердыня Тьмы, где защитник твой?
                     Звездный меч, где рука,
                     что сжимала твою рукоять?
                     Конь под седлом - черный ветер,
                     где всадник твой?
                     Не поднимет воин чаши с вином,
                     Не преломит с друзьями хлеб -
                     Чужая земля приняла его...
                     Вестник скорби летит сквозь ночь,
                     Кровавый лоскут на копье его,
                     Кружит птица-печаль в вышине
                     Над опустевшим домом твоим...
                     С ярким рубином не сходна стылая кровь.
                     Сколько коней вернутся без седоков?
                     Кто сложит песни о павших в этом бою?
                     Над кем склонится завтра черное знамя?
                     Руку, сжимавшую меч, не разжала смерть,
                     Кровью омытые звезды - дорога твоя,
                     Всадник, летящий во тьму на крылатом коне...
                     Глядя вслед уходящему в Ночь,
                     Мы поднимаем к звездам глаза.
                     Избранник уйдет молодым,
                     С улыбкой вступив на неведомый путь.
                     Живым остается памяти седина
                     И горькая чаша у губ,
                     И горечь разлуки...
     ...Черные тени, крылатый  вихрь  темного  пламени  -  быстрее  южного
  ветра... Черные всадники - стая птиц над спящей землей, летящая к  Северу.
  И выпущенной из лука стрелой - впереди, на не знающем усталости легконогом
  коне - Ученик, Крылатая Ночь, Повелитель Воинов, Меч Мелькора - Гортхауэр.
  Лицо - белая застывшая маска гнева и боли.
     "Что я сделал? Как взгляну тебе в глаза, Учитель? Что ты скажешь мне?
  Моя вина... Ты должен знать; потом  -  делай,  что  хочешь,  все  равно...
  Учитель..."
       Он докладывал коротко и четко.  Вести  были  страшными.  Немногие  из
  народа  Кирдана  сумели  уйти,  земли  Синдар  на  юго-западном  побережье
  обратились в пустыню, из Черного Отряда в Аст Ахэ вернулась лишь половина.
       Он замолчал и поднял глаза  на  Властелина  -  осужденный,  ожидающий
  приговора.
       - Ты сделал, что мог, Гортхауэр. Благодарю тебя.
       Он ждал других слов.
     "Зачем ты щадишь меня, Учитель? Я готовил  к  войне  этих  тварей,  я
  привел их в твое войско. Чем я лучше Курумо? Ты был тысячу раз прав:  я  -
  такой же, как он..."
       Глаза в глаза: твердый спокойный взгляд  Черного  Валы,  отчаянный  и
  обреченный - его Ученика.
     "Не  вини  себя.  Да,  это  был  страшный,  жестокий   выход.   И   -
  единственный. Люди не выстояли бы против Нолдор. Ты был прав".
     "Нет, нет, Учитель! Ведь все деяния  Орков  ставят  в  вину  тебе,  а
  приказы отдаю я. Из-за меня тебя считают врагом, жестоким и злобным. Тебя!
  Разве ты хотел войны? Разве ты учил ненависти?" "Ученик мой, хотели мы того 
  или нет, но война идет.  Страшнее  всего,
  что в ней гибнут те, ради кого  она  ведется.  Но  как  остановить  войну?
  Поверь, будь это в моих силах, я давно сделал бы это. Но подумай - не будь
  нас, не будь Аст Ахэ, что изменилось бы? Что  изменится,  если  я  уйду  в
  Валинор, буду молить моего брата о прощении, раскаюсь в своих деяниях?" 
  "Учитель, что ты, о чем ты?" "Эльфы будут сражаться с Людьми за власть над 
  Артой.  Нолдор,  Высшие
  Эльфы - с Синдар, которых презирают в душе, которые мешают им  властвовать
  над Белериандом.  Эдайн  -  с  теми  людьми,  которых  считают  неверными,
  низшими. Орки - со всем миром".
     "Моя вина. Их должно было уничтожить, а я..." "Ученик, пойми - пока 
  нарушено Равновесие в мире, не исчезнут и Орки,
  как не исчезнет и не изменится Белый Город".
     "Что это?" "Узнаешь. Поймешь - позже".
     "Значит, так предопределено? И мы бессильны что-либо изменить?  Тогда
  зачем мы, зачем то, что мы делаем?" "Я сказал - Равновесие нарушено, не 
  уничтожено. Пришли в мир те,  кто
  может восстановить его. Пока мы хоть в чем-то можем помочь им, мы не имеем
  права уйти. Да и сможем ли?  И  не  говори,  что  мы  не  в  силах  ничего
  изменить. Разве за эти дни ты не понял, что это не так?" "Да, но какой 
  ценой..." "Ты говоришь о цене? Да если бы ценой мира Арты  были  мои  цепи  
  или
  даже твоя смерть - думаешь, я остановился бы перед этим?" "Когда речь идет 
  о судьбе Арты - и я не назову это высокой ценой.  Но
  почему за мои ошибки платишь ты и твои ученики, Учитель?" "За твои ошибки? 
  Ты слишком высоко ценишь себя,  мальчик.  Мы  платим
  собой за избранный путь. Ошибки... Что ж, не совершит ошибок лишь тот, кто
  опустит руки. Но я рад за тебя. Тебе  ведомы  сомнения  -  ты  становишься
  Человеком".
     "Учитель..." "Иди, Ученик".
       Мелькор проводил взглядом высокую стройную фигуру в черном. Он  знал:
  Майя успокоился. Ушли отчаянье, безнадежность, тоска.  Осталось  печальное
  раздумье. И дело было не в словах Мелькора: в том, что  было  за  словами.
  Такая же способность спала и в Майя, но когда она проснется, кто  разбудит
  ее, кто знает...
       Мелькор опустил голову. "Неужели не было другого выхода? Или  -  был,
  но я не увидел? Ошибся? Нет, это не ошибка,  если  -  столько  крови.  Это
  преступление. И уже ничего не исправить... Или - можно?.."
                   ПАДЕНИЕ БЕЛЕРИАНДА. 500 ГОД I ЭПОХИ
     После  того,  как  Хурин  покинул  владения  Врага,  охраняемый,  как
  повелитель свитой, приказал Вала Мелькор, чтобы больше не переступали люди
  порога черного замка. Он боялся, что не сможет спокойно говорить  с  ними.
  Он боялся себя. Слишком тяжело дважды терпеть неудачу, дважды обманываться
  сердцем. Слишком больно. Он боялся даже тех, кто был союзником его.  Люди.
  Теперь он был совсем растерян - ему казалось, он вовсе не понимает  Людей,
  не способен их понять. Казалось, что все его замыслы вот-вот рухнут  -  на
  Людей думал он опереться, но  как  сделать  это,  если  не  понимаешь  их?
  Неужели они отрекутся от него? И Люди Надежды? И племя Совы? И все прочие?
       Теперь лишь Ахэрэ охраняли замок. Бездействие отчаяния охватило Валу.
  Апатия. В каком-то оцепенении сидел он, сгорбившись, глядя на лежавшую  на
  каменном столе возле трона свою корону - сейчас она казалась  ему  слишком
  тяжелой. Смотрел  на  изуродованную  железную  глазницу,  из  которой  нож
  Человека вырезал  камень  Памяти.  Нож  Человека.  Человека,  которого  он
  пожалел. Он чувствовал себя стариком, дряхлым стариком.  И,  посмотрев  на
  свои руки, бессильно опустил голову. Цепи не было, но руки  его  сковывало
  отчаянием...
       Когда он увидел этот кинжал, в котором живым огнем горели алые камни,
  страх охватил его. Словно возвращали меч убитого воина. "Гортхауэр? Что  с
  ним? Схвачен?!" Огненные глаза Балрога пламенем костра осветили его лицо.
       - Пришли люди, Повелитель, и принесли этот знак  -  говорят,  посланы
  твоим полководцем. Что прикажешь?
       - Впусти, - после недолгого молчания сказал Вала.
       Их было шестеро. Один  -  на  носилках,  закрытый  по  горло  плащом.
  Бородатые длинноволосые люди, тяжелые и плечистые, хотя и не очень рослые.
  У двоих на головах рогатые шлемы,  остальные  в  кожаных  шапках,  обшитых
  бронзовыми  накладками.  Грубые  рубахи  до  колена,  кожаные  безрукавки,
  кольчуги и пояса. Колени голые,  икры  обернуты  холстиной  и  перехвачены
  ремешками накрест, на ногах -  что-то  похожее  на  грубые  башмаки.  Щиты
  деревянные, за поясами мечи и секиры. Одетый  богаче  всего  воин,  видно,
  старший среди них, озадаченно оглянулся вокруг и спросил у сидящего  возле
  трона Мелькора:
       - Эй, приятель, а где сам-то? Властелин-то где?
     "Вот нахал. Своеобразная у них вежливость".
       - А не скажешь ли ты сначала, кто ты сам таков, и что у тебя за  дело
  здесь?
     "Смел, ничего не скажешь. Видно, из тех племен, что вырезают богов из
  дерева и приносят истуканам жертвы, а чуть что  -  расправляются  с  ними.
  Просто и справедливо. Немудрено, что при таком обращении они не  больно-то
  боятся богов".
       Воин горделиво заявил, положив руку на меч:
       - Я Марв, сын Гонна, великий воин Гонна, сын Гонна из рода  Гоннмара,
  лучшего вождя Повелителя Воинов Гортхауэра! И я несу слово его Властелину!
       - Ну, так говори.
       Воин туповато воззрился на Мелькора и, нахмурившись, спросил:
       - Это еще почему?
       - У тебя же слово к Властелину. Ну, так говори. Я слушаю.
       - Ты? - недоверчиво спросил воин.
       Вала усмехнулся краем рта. Конечно, они  ожидали  увидеть  что-нибудь
  более внушительное. Вроде шестирукого громилы с волчьей головой -  у  них,
  что ли, бог войны таков? Мелькор неспешно поднялся по ступеням на  престол
  и возложил корону на голову. И странно  изменился  он  -  на  троне  сидел
  величественный, мудрый и грозный  властелин,  и  даже  раны  на  его  лице
  внушали благоговейный страх. И, изменившись в лице, Марв, сын Гонна,  упал
  на колени.
       - Прости, о великий, что не догадался, не разглядел! Прости и помоги!
  - ревел он жалостным голосом.
       - В чем я могу  помочь?  И  что  за  слово  передает  мне  полководец
  Гортхауэр?
       - Вот он, как раз, и говорит - спаси, Властелин, Гонна,  сына  Гонна,
  вождя нашего! Спаси брата!
       - Что с ним?
       - Да ранили его, Властелин.
       - И что - Гортхауэр не смог помочь ему?
       - Как не смог! Давно бы умер брат, если бы не он! Да вот на  все  сил
  не хватило. Вези, говорит, к самому. Коней дал, знак дал...
       - Хорошо. Несите раненого. И уходите. Потом позову.
       Когда  воины  уходили,  он  поймал  на  себе   недоверчивый   взгляд.
"Любопытно все же - каким они представляли себе меня?"
       Раненый был мужчиной могучего сложения, лет сорока с виду -  солидный
  возраст для этих недолго живущих людей. Темные, слипшиеся на лбу  от  пота
  волосы заплетены на  висках  в  косицы,  длинные  усы  мешаются  с  густой
  небольшой бородой, явным предметом  гордости  хозяина.  Карие  глаза  ярко
  блестят на бледном лице.  Вала  отшвырнул  задубевший  от  крови  и  грязи
  когда-то зеленый плащ.
       Рана  действительно  была  страшной.  Смертельной.   Удар   перерубил
  ключицу, косо отделив плечо и руку. Счастье, что он  попал  к  Гортхауэру.
  Эти-то, их лекари, сущие варвары. Прижгли бы каленым железом рану, и  умер
  бы от боли... Неумелые грязные повязки почти  не  скрывали  раны.  Человек
  внимательно смотрел на него. Мелькор медленно провел  ладонью  над  раной,
  чтобы ощутить, насколько она серьезна - обожженные  ладони  чувствительны.
  Затем, положив руку на лоб человека, оторвал присохшие повязки  -  тот  не
  ощутил боли. Ее ощутил Вала.  Дрянная  рана.  Грязная,  страшная.  Осколки
  кости торчат из мяса. Вновь потекла кровь. Хорошо, что легкое  не  задето.
  Но артерии... Надо спешить.
       Вала закрыл глаза и молча, замерев, медленно-медленно вел ладонью над
  раной, переливая свои силы в тело умирающего. Казалось, шевельнешься  -  и
  все рухнет, рассыплется миллионами осколков.
       ...Ртутные точки крутились в глазах. Звон в  ушах  стал  нестерпимым.
  Вала открыл глаза, тяжело дыша. Рана побелела, кровь уже  не  сочилась,  и
  разрубленные кости соединились, хотя еще совсем  непрочно.  Он  улыбнулся,
  глядя в лицо раненому, и внезапно увидел жалость в темных глазах. Он видел
  там отражение своей  улыбки,  стекающей  кровью  из  незаживающих  ран.  И
  человек заговорил - хрипло, прерывисто, слабо:
       - Не надо больше... Все уже, ладно... Пусть я помру - все равно. Куда
  ж я без руки... Ты-то... как же тебя так... У тебя же в крови  все...  Как
  же так... Ведь больно  тебе,  вижу...  А  говорили  -  с  гору  ростом,  и
  неуязвим... Надо  же...  Я-то  думал  -  боги  огромные  ростом  и  потому
  могучи... А ты вроде и не очень велик, а такое можешь, что... уж не знаю и
  как сказать... Словом, великий ты бог, и нет тебя сильнее. Только не  лечи
  меня больше. Ведь ты в крови весь. Я и так выживу. Ты только скажи  -  кто
  тебя? Я людям скажу - голову его тебе принесем.
     "Что делать? Плакать или смеяться? Ведь в глаза говорит,  что  ожидал
  увидеть богатыря, а встретил плюгавое ничтожество...  И  ведь  от  чистого
  сердца! Конечно, не клан Совы, дикари совсем - а все же Люди. И  сердца  -
  верные и отважные..."
       - Голова его и так мне досталась. Он убит.
       - Ну и верно. Месть - дело святое.
       - Я мстил не за себя, - глухо ответил Вала.
       Человек что-то почувствовал в его голосе.
       - За друзей тоже надо мстить. Эх, только встану...
       - И - детей?
       - Но из них же мстители вырастут!
     "Попробуй, разубеди его".
       - И не жаль?
       - А они нас жалели?
       - А ты хочешь быть таким же, как они?
       Человек замолчал.
       - Я как-то не думал.
       - А ты подумай, - резко сказал Вала. - Лежи тихо. Я продолжу...
       Человек стоял  перед  ним,  изумленно  рассматривая  свое  плечо.  Он
  несколько раз крутанул рукой и, блестя глазами, сказал радостно:
       - Вот я и воин снова! А то куда я - без руки?
       Он встал на колени и низко поклонился, коснувшись  лбом  пола.  Когда
  поднял лицо, на нем скорее, было раздумье, чем улыбка.
       - Вот когда так на тебя смотрю - совсем как рассказывали!
       - И как, позволь спросить? - усмехнулся Вала.
       - Как в песне поют:
                   И вышел к бою, башне подобный,
                     В высокой короне, где звезды светились.
                     И щит его туче в руке подобен,
                     И Молот Подземного Мира в деснице;
                     Великий, могучий, непобедимый!
                     И след его - больше расщелин горных,
                     В которых по десять коней бы укрылись,
                     И крик его - страшнее грома,
                     И хохот его - обвалом горным!
                     И шел он - земля под ним сотрясалась!
                     И страшным ударом врага сокрушил он,
                     На горло ему ногой наступил он,
                     И хруст костей заглушил вопль предсмертный,
                     И кровь затопила по локоть землю...
     - Замолчи! Хватит! Не надо...
       - Но ведь ты сам просил... - растерялся человек.
       - Просил... Теперь ты сам видишь - каков я. Не похоже на башню? А что
  до того боя... Смотри, у меня ведь тоже живое тело. И его можно  ранить...
  Ну, что ты скажешь обо мне?
       - Скажу, - хрипло произнес человек, -  что  ты  более  велик,  чем  я
  думал. Легко быть великим воином, когда ростом с гору! Легко раны  лечить,
  ежели это от тебя ничего не требует. А ты - все из себя берешь. И если  ты
  при этом против всех альвов один воюешь - кто выше тебя? И  знай  -  я  за
  себя отслужу. И за твои раны они сполна получат. Клянусь своей рукой!  Вот
  этой рукой.
       - Мне не надо мести.
       - А мне - надо. Говоришь, жесток я? А ты вот чересчур добр.
     "Это что-то новое".
       - А на одной доброте не продержишься. И пусть лучше  я  жесток  буду,
  чем ты.
       Человек помолчал. И потом добавил, глядя в пол:
       - Но детей я не трону. И женщин. И раненых. Не хочу походить на этих.
     "И на том спасибо".
       - А ежели убьют меня - прими меня в своем дворце! Буду твоим  воином.
  Буду пить из черепа врага твоего на пирах в доме твоем. Буду  рубиться  на
  потеху тебе.
     "Что он несет? Ведь видит же мой дворец... Или у этих людей нет связи
  между тем, что видят и тем, во что верят?"
       - Ты о каком... дворце?
       - Ну там, на небе. Ты ведь туда уйдешь, когда победишь! И я с  тобой!
  Воин должен умереть в бою, а не в постели.
       Он помолчал.
       - Ну, до встречи, Властелин! Мой меч - твой меч.
       - Возьми кинжал. Отдай Гортхауэру и скажи - благодарю за Гонна,  сына
  Гонна. Так и скажи. Прощай.
       - Скажу. Он великий воин! Честь - служить у него! Ну, прощай. Обо мне
  еще услышишь!
     "Люди. Все-таки Люди. Хватит. Однажды уже пытался  сделать  все  сам.
  Хватит не доверять другим. Я слишком виноват. И перед Гортхауэром, и перед
  Людьми. Надо действовать. Надо же -  как  этот  дикарь  сумел  расшевелить
  меня! Люди. Люди..."
                            502-506 ГОДЫ I ЭПОХИ
     Из "дневника" Майдроса:
       ...Похоже, что Сильмарилл действительно проклят. Гроза не миновала  и
  Дориат. Надо же - Гномы возжаждали Камня! Элве погиб. И как!..
       Вот и нет больше  Венца  Мелиан.  А  ожерелье  с  Сильмариллом  носит
  Диор... Похоже, наш час настал. Если мы не  смогли  разгромить  Врага,  то
  хоть Сильмарилл будет наш...
       ...Мы ничего, ничего не знали  о  них.  Я  шел  по  опустевшим  залам
  Менегрота, и мне было страшно. Такой красоты и величия я не  видел  нигде.
  Мы не знали их! Мы вырезали их всех. Мало кто ушел - мы напали внезапно.
       В  пустом  тронном  зале  я  увидел  короля  Диора.  Мне  никогда  не
  приходилось видеть лица столь красивого  и  благородного.  Он  был  мертв.
  Кто-то из его воинов, видимо, посадил его на трон, уже убитого. Они  верно
  поступили - никто не осмелился коснуться его тела. Его правая рука с мечом
  была по локоть в крови Нолдор. Здесь была и кровь моего братца  Келегорма.
  Во что превратилась его хваленая красота! Он валялся у  подножья  трона  с
  рассеченной головой. У Синдар хорошее оружие.
       Снизу послышался отчаянный вопль. Я побежал туда.  А  там  сидел  мой
  братец Карантир. Двое его слуг поджаривали пятки какому-то  из  Синдар.  Я
  понимал моего братца - он торопился. Он  был  смертельно  ранен  Диором  и
  хотел успеть хоть что-то, чтобы не вернуться в чертоги Мандоса с  позором.
  Он хотел дознаться, куда делась Элвинг, дочь Диора,  с  Сильмариллом...  Я
  это  уже  знал.  Карантир  смотрел  на  меня,   криво   ухмыляясь   своими
  ярко-красными губами, слишком красными на белом  лице.  Почему-то  всегда,
  когда я видел его, мне казалось, что у него черные глаза, хотя я знал, что
  это не может быть так... Я помог ему умереть. Так же, как и всем, кто  был
  сейчас в этой комнате.
       Почему я сделал это? Не знаю. Может, потому, что знаю:  не  в  первый
  раз здесь вырезают целый народ... Но я не должен об этом вспоминать!..
       ...Но как не вспомнить его слова - изведай чужую боль...
       ...А детей Диора, его  маленьких  сыновей,  что  Келегорм  бросил  на
  смерть в лесу, я так и не нашел. Только волчьи  следы,  хотя  крови  и  не
  было.
       ...Кто я? С кем я и кто со мной? Неужели я,  старший  сын  Феанаро  -
  предводитель банды убийц, изгнанников вне закона? Что вообще  осталось  от
  нас, Нолдор? Из детей Нолофинве  и  Арафинве  -  никого.  Все  убиты.  Все
  погибли честной смертью, в бою с врагами. Только мы, сыны Феанаро,  гибнем
  от руки своих же. Неужели мы лишены даже почетной смерти?
       ...Осталось нас четверо - я, Маглор, Амрод и Амрас.  И  еще  остались
  Сильмариллы и клятва. Никого больше нет из видевших свет  Валинора,  разве
  что Галадриэль, что затерялась где-то на востоке. Или на юге?  Не  все  ли
  равно...
       ...Теперь мы страшнее Врага для тех, кто бежал из опустошенных земель
  к устью Сириона. А Враг все чего-то ждет... Что  же  ты  не  добьешь  нас,
  проклятый, чего ты ждешь? Мы все равно не откажемся от клятвы, никогда!
                              506 ГОД I ЭПОХИ
     Орки напали ночью, неожиданно. Перебили всех, кроме Маэглина.  В  нем
  сразу распознали вождя;  конечно,  надо  бы  доставить  его  Гортхауэру...
  однако Оркам хотелось  позабавиться.  Маэглин  в  ужасе  слушал,  как  они
  обсуждают, что с ним делать. Выхода не было. Сейчас, пожалуй, даже Ангбанд
  пугал его меньше грядущей расправы.
       Люди появились из-за деревьев бесшумно, как тени.
       - Это еще кто? - прищурился их предводитель.
       - Эльф, - неохотно буркнул кто-то из Орков.
       - Я не слепой! - рявкнул человек. - Я спрашиваю, кто, какого рода?
       У Маэглина затеплилась слабая надежда на  спасение.  Он  привык,  что
  Люди почтительно относятся к королям Нолдор и их родне.
       - Я Маэглин, племянник короля Тургона, - сказал он,  пытаясь  придать
  своему голосу внушительность и уверенность. Удалось это ему плохо,  однако
  лицо человека просветлело. Маэглин перевел дух и приободрился.
       - Значит, племянник Тургона? - как-то ласково сказал человек.
       - Отдай его нам, Гонн, - мрачно вымолвил кто-то из воинов.
       - Нет, ты подожди. Племянник Тургона - это хорошо. Это очень  хорошо.
  Это, значит, что же, ты  королю  Финголфину  внуком  приходишься?  Да  мне
  просто повезло! Ты не бойся, Оркам я тебя не отдам.
       - Он наш, - прорычал предводитель Орков. - Наша добыча!
       - Сразу видно, что альвы и харги -  братья  по  крови.  Верно,  очень
  хочешь ты поговорить с ним по-братски. Но  скажи-ка  мне,  кто  ты  такой,
  чтобы решать? - недобро усмехнулся Гонн, положив руку на рукоять  меча.  -
  Может, тебе и владыка Твердыни не указ?
       Орк колебался. Гонн снова повернулся к Эльфу:
       - И в Аст Ахэ я тебя не отправлю, альв, внук Финголфина. И ребята мои
  тебя не тронут, - он ласково улыбался. Потом вдруг его  лицо  дернулось  в
  злой усмешке. -  Я  сам  тобой  займусь.  Я  твою  голову  сам  Повелителю
  доставлю, сволочь! - проревел Гонн.
       Маэглин вжался в  ствол  дерева.  Все  происходящее  было  похоже  на
  бредовый страшный сон. Выхода не было. Он  проклинал  день  и  час,  когда
  покинул Гондолин, нарушив запрет Тургона. Этот человек был страшнее  Орка,
  и из глаз его смотрела смерть - неотвратимая, чудовищная, жестокая. Бежать
  было некуда. Гонн сделал шаг вперед...
       Приглушенный стук копыт. Статный всадник в черном  на  вороном  коне.
  Бледное, красивое и жестокое лицо. Гонн склонился перед ним:
       -  Здравствовать  и  радоваться  вечно  тебе,  Гортхауэр,  Повелитель
  Воинов!
       - И тебе здравствовать, Гонн, сын Гонна из  рода  Гоннмара,  отважный
  воитель. Кто это? - всадник небрежно указал на Эльфа.
       - Маэглин, альв, племянник Тургона, внук Финголфина.
       Гортхауэр угрюмо усмехнулся.
       - Славная добыча досталась тебе сегодня, Гонн, сын Гонна.
       - О великий! Это мы схватили его. Отдай его нам, - предводитель Орков
  хищно оскалился.
       Гортхауэр, казалось, не обратил на Орка никакого внимания:
       - Пленник твой. Он в твоей воле.
       - Благодарю...
       Стоявший в каком-то оцепенении Маэглин,  наконец  пришел  в  себя  и,
  отпихнув воина, бросился к всаднику:
       - Повелитель! Пощади!
       Гортхауэр холодно усмехнулся:
       - Ты знаешь, у кого просишь пощады?
       - Да, владыка Гортхауэр! Пощади, милосердный!
       Майя расхохотался:
       - Совсем свихнулся от страха. Милосердный, надо же! Да нет,  вы  меня
  называете Гортхауэр Жестокий. И это правда. И ты в этом убедишься, Нолдо!
       - Пощади! Все тебе расскажу, все! - Маэглин дрожащими руками вцепился
  в стремя. Гортхауэр брезгливо отстранился:
       - Ну, что ты можешь рассказать?
       - Все! Я племянник Тургона, я знаю,  как  добраться  в  Гондолин.  Ты
  завоюешь это королевство, я помогу тебе!
       - Тоже мне, помощник, - сквозь зубы  процедил  Гортхауэр.  -  Ну,  да
  ладно. Иди вперед.
       Гонн вздохнул, потом, не сдержавшись, сплюнул и бросил:
       - Не вздумай бежать, альв. Сойдешь с тропы - считай, мои ребята  тебя
  получили. И тогда пощады не жди.
       Маэглин  рассказывал  торопливо,   сбивчиво.   Гортхауэр   слушал   с
  непроницаемым лицом - не угадать, что думает.
       - Тургон не устоит перед твоей мощью. Только я прошу тебя отдать  мне
  принцессу Идрил...
       Гортхауэр отвернулся.
       - Я буду править Гондолином, предан тебе буду, служить буду...
       - Высоко ценишь свою жизнь,  Нолдо,  -  тяжело  сказал  Гортхауэр.  -
  Ладно. Теперь убирайся.
       - Да, да, Великий... Скажи, твои слуги не тронут меня?
       - Здесь тебя никто не тронет. И ты получишь то, что заслужил.
       Какой-то второй смысл почудился Маэглину в этих словах.
       - Ты обещаешь, господин? - нерешительно спросил он.
       - Тебе что, мало моего слова? Вон отсюда!
     "Ты  получишь  свое,  Нолдо,  внук  Финголфина,  потомок  Финве.  Ты,
  равнодушно  смотревший  на  гибель  своего  отца,  ты,  пожелавший   стать
  господином и предавший своего родича  и  короля,  ты,  презирающий  людей,
  возжелавший над трупом Туора взять в жены Идрил, ты, в  чьих  жилах  кровь
  палача - будь проклят! Ты купил свою жизнь ценой крови  своего  народа,  и
  наградой тебе станет ненависть друзей, презрение врагов и позорная смерть.
  И не будет могилы тебе, предатель; высоко хотел взлететь ты - тем страшнее
  будет твое падение. Грязная тварь. Я достигну двух  целей  сразу:  никогда
  более воинство Гондолина не придет на помощь Нолдор, сыновьям Феанора, и я
  отомщу за кровь Учителя. Да будет так".
       Он резко поднялся, набросил на плечи  плащ,  застегнул  его  у  горла
  стальной  пряжкой  -  черно-серебряная  змея  с  холодными  бриллиантовыми
  глазами.
     "Пора действовать".
                     ЛЕСНАЯ ТЕНЬ. 493-515 ГОДЫ I ЭПОХИ
     Элион вспоминал  рассказ  о  страшной  участи  пленников  Моргота,  о
  чудовищных пытках, которые измышлял Проклятый для своих врагов. Тысячу раз
  он проклинал свою злосчастную судьбу, позволившую ему выжить в том бою.
       С удивлением обнаружил, что кто-то  умело  перевязал  его  раны.  Это
  угнетало и страшило еще сильнее: что доброго может быть из Ангамандо?
       Он начал на ощупь исследовать каземат, в  котором  оказался,  видимо,
  когда был без сознания. Вопреки ожиданиям, здесь было сухо  и  не  слишком
  холодно. У вороха сена, на котором он лежал, Эльф обнаружил кувшин с водой
  и еду. Попробовал с опаской. Вода была чистой и холодной,  пища  -  вполне
  сносной. Плохо было одно: в каземат не проникал ни один луч света.  Полная
  темнота.
       И потянулись часы - а, быть может, дни и недели. Раз в день появлялся
  какой-то человек, приносивший воду и еду. Ожидание  было  страшнее  всего;
  Элион, кажется, был бы даже рад, если  бы  его  повели  на  допрос:  легче
  умереть, чем бесконечно терзаться неизвестностью  и  ожиданием.  Но  время
  шло, и ничего не происходило. Он уже с  нетерпением  ждал  прихода  своего
  тюремщика, несколько раз пытался заговорить с ним, но не добился ни слова.
       Он начал разговаривать сам с собой - но здесь, где, казалось,  умерли
  все звуки, голос его звучал слишком громко, пугающе.  Он  чувствовал,  что
  сходит с ума. Тьма и беззвучие. Безвременье. Беспамятство...
       ...Солнце.  Свет.  Элион  плакал,  как  ребенок,  протягивая  руки  к
  бледному светилу. Он смеялся, и слезы текли по его лицу; он  нес  какую-то
  несусветную чушь, и снова плакал и смеялся... Если б знать, кто вывел  его
  из вечного мрака - сюда, к свету, - благословлял бы имя его, будь то  хоть
  сам Враг. Быстро начали болеть отвыкшие от света глаза,  но  когда  кто-то
  поднял его за плечи - беспомощного, слабого, - он взмолился:
       - Лучше убей меня... я не могу, не хочу снова - туда... я не могу...
       Он снова потерял сознание.
       Первое, что осознал, придя в себя - лежит на  постели.  На  настоящей
  постели, не на ворохе сена. Осторожно, боясь снова увидеть мрак  каземата,
  Элион открыл глаза.
       Небольшая комната с высокими сводами была  освещена  бледным  светом,
  падавшим из узкого стрельчатого окна. Элион приподнялся и огляделся.
       У стены - стол, заваленный книгами и  свитками,  невысокое  кресло  с
  резной спинкой, еще одно - у постели, на  нем  аккуратно  сложена  одежда;
  камин... Ничего лишнего, почти  аскетически  строго;  только  на  стене  -
  какой-то гобелен. Эльф поднялся, натянул одежду, набросил  тяжелый  темный
  плащ - огонь в камине, похоже, погас давно,  и  в  комнате  было  довольно
  прохладно.
       Гобелен поразил его. Он никак не мог понять, как вещь, исполненная  с
  таким мастерством, могла оказаться здесь, в Ангамандо? Правда,  сюжет  мог
  показаться странным: в ночном звездном небе парила огромная сова, раскинув
  серебристо-серые крылья. Сияющие золотые глаза ее, казалось, внимательно и
  настороженно изучают Эльфа. В лапах птица сжимала меч с витой  рукоятью  и
  непонятным заклятием, начертанном на светлом клинке.
     "Может,  похищено   из   какого-нибудь   разграбленного   эльфийского
  поселения? Вряд ли... Странная картина; прекрасная,  но  слишком  мрачная.
  Ночная птица... Что-то зловещее. Нет, это не работа Элдар..." - растерянно
  размышлял Элион.
       С трудом оторвавшись  от  гобелена,  Эльф  подошел  к  окну.  У  него
  теплилась еще безумная надежда, что каким-то чудом его вырвали из  вражьих
  лап, и теперь он у друзей. Одного взгляда в окно  было  достаточно,  чтобы
  развеять все сомнения. Черные горы, вырастающие из скал сумрачные башни...
  Тангородрим. Ангамандо. Твердыня Моргота.
     "Кто знает мысли Врага? Может, все это  -  ловушка,  слишком  искусно
  расставленная, чтобы я мог понять сразу?.. Может, он просто решил поиграть
  со мной, как хищный зверь с подранком, зная, что я в его власти?"
       Он шагнул к столу. Судя по количеству рукописей,  он  был  в  обители
  какого-то книжника. Один лист был, похоже, написан совсем недавно. "Может,
  в этом я найду разгадку?.." Элион присел в кресло и принялся за чтение.
       Письмена были чем-то знакомы, но в то же время какие-то иные.  Однако
  Элион был Нолдо, да и немного понимал речь тех, у кого ныне был  в  плену.
  Сначала с трудом, потом все  легче  разбирая  такие  похожие  и  непохожие
  письмена и слова, он погрузился в чтение - где-то читая, где-то угадывая и
  домысливая. Хотя писал явно враг, все-таки было немного неловко...
     "Звезда моя, королева Севера!
       Каждый час, проведенный вдали от тебя, кажется вечностью. И лишь  то,
  что ты не забыла меня, согревает душу.  Глупо,  конечно,  но  я  почему-то
  боялся, что не смогу вспомнить твое лицо...  А  потом  понял,  что  помню,
  помню все. Я часто теперь возвращаюсь мыслью к  нашей  первой  встрече.  Я
  взглянул на тебя, и показалось мне - глаза твои сияют, как  ясные  голубые
  звезды, недостижимо-далекие и  манящие...  Я  помню  каждую  мелочь.  Твое
  темное платье, расшитое серебром, было  похоже  на  траву,  едва  тронутую
  инеем, на которую опустились две  снежно-белых  прекрасных  птицы  -  твои
  руки... Те  мгновения,  что  ты  молчала,  длились  бесконечно,  но  когда
  заговорила, голос твой показался звоном замерзших ветвей под первым теплым
  ветром, когда только-только сердце начинает предчувствовать весну. Если бы
  ты знала, моя королева, как я хочу снова услышать твой голос,  твой  смех,
  похожий на песню лесного ручья... Когда ты смеешься, кажется  -  весь  мир
  радуется вместе с тобой. Я будто вижу сейчас  твое  прекрасное  счастливое
  лицо, твои волосы - водопад бледного золота..."
       Там были еще  стихи  -  непривычные,  странные  и  прекрасные;  Эльфу
  казалось - от строк веет музыкой, ласковой и почему-то печальной. Он и  не
  знал, что Люди способны на такое.
     "...Я обещал тебе, любовь моя, рассказать  об  Учителе.  Я  стоял  на
  страже, когда он подошел ко мне. Он назвал меня по  имени  -  до  сих  пор
  удивляюсь, как он помнит всех нас, - и спросил, что меня  тревожит.  Я  не
  хотел отвечать -  подумал,  какое  ему  дело  до  таких  пустяков?  Но  он
  посмотрел мне в глаза - показалось, он читает в моем сердце, и я рассказал
  ему все о нас. Все, от начала до конца. И, когда  я  окончил  рассказ,  то
  увидел, что он улыбается. Чуть заметно, уголком губ. Он сказал:  "Я  хотел
  бы побывать на вашей свадьбе. Услышать, как поет Илха, твоя госпожа... - а
  потом остановился и закончил уже совсем другим голосом. -  А  впрочем,  не
  стоит". И, знаешь, что-то было в его голосе такое, отчего у  меня  сжалось
  сердце. Я понял - ведь его лицо изуродовано, и он не любит  появляться  на
  людях, особенно в час их радости. Знаешь,  когда  он  улыбается,  в  ранах
  выступает кровь... Я не знаю, почему они никак не заживают - так  долго...
  Я даже слышал однажды, как его называли - "Тот, кто не улыбается"...
       Я что-то говорил ему, сам не понимая, что говорю,  что-то  доказывал,
  убеждал... А он вдруг сказал так грустно: "У тебя доброе сердце, мальчик".
  И ушел. Я смотрел ему вслед, и внезапно понял, как невероятно одинок  этот
  мудрый и сильный человек. Как беззащитен - при всей своей силе. То  бремя,
  что легло на его плечи, не по силам  простому  смертному.  А  он  -  один.
  Судьба слишком жестока; разве он менее заслужил счастье, чем мы?.."
       Ниже была приписка - неровным торопливым почерком:
     "Я перечел письмо. Не знаю, можно ли писать такое, не кощунство ли  -
  даже думать так. И неожиданно поймал себя на том,  что  совершенно  забыл:
  ведь он..."
       Здесь запись обрывалась.
       ...Вскоре он познакомился и с хозяином этой обители  -  светловолосым
  золотоглазым северянином лет двадцати двух. Звали северянина  Хонахтом,  и
  оказался он вовсе не книжником, как полагал Элион,  а  воином.  Зачем  ему
  столько книг - он, конечно, объяснял, но Элион до конца так  и  не  понял;
  для него это мало вязалось с обликом воителя.
       Говорить с человеком было странно, иногда тяжело; Элион  зачастую  не
  понимал его. Но человек не был ему ни ненавистен, ни неприятен:  не  враг,
  просто - другой. Однажды  Элион  решился  высказать  ему  одну  неотвязную
  мысль:
       - Послушай, на что тебе Тьма? Я же вижу - в тебе  зла  нет.  Все  еще
  можно исправить. Ты умен, ты способен понять ошибку...  Принеси  покаяние,
  пади на колени перед Великими - ты будешь прощен, верь мне! Ведь ты просто
  обманулся, запутался...
       Человек помолчал немного, потом сказал:
       - Знаешь, почему я останусь здесь?
       Заглянул Эльфу в глаза и продолжил тихо и очень серьезно:
       - Учитель никого не заставляет становиться перед ним на колени.
     "...Ты знаешь, что равным воинскому  искусству  почитаю  я  искусство
  исцеления, потому и призвали меня к этому пленнику. То был Эльф из племени
  Нолдор, и, увидев его, я ужаснулся: я понял, что он сходит с  ума.  Может,
  по недомыслию, может, по какой другой причине его заточили  в  подземелье.
  Вечное безмолвие и мрак могут свести с ума  человека;  для  Эльфа  же  это
  поистине подобно смерти. Вид его был  страшен;  он  бредил,  он  плакал  и
  проклинал в бреду, он молился, он говорил что-то о звездах  и  свете...  И
  тогда я вывел его к свету. Он немного пришел в  себя,  и,  знаешь,  что-то
  перевернулось у меня в душе, когда я увидел,  как  он  тянется  к  солнцу.
  Словно беспомощный ребенок, ищущий защиты.  Тогда-то  я  и  понял,  почему
  Учитель называет Элдар бессмертными детьми... Я понимал, что  вернуть  его
  во мрак означает убить его. И я просил  милости  для  него  у  Учителя.  Я
  просто не мог по-другому.
       Так случилось, что теперь он живет у меня. Его имя Элион, Сын  Звезд.
  Он убежден в том, что все мы - враги, но, как ни странно, кажется мне, что
  он способен понять нас. Сам не заметив того, я привязался к нему; да и он,
  хотя почти не покидает покоев и все еще смотрит на меня с опаской,  думаю,
  начинает мне доверять. Он - словно ребенок, и я все время забываю  о  том,
  что, быть может, ему сотни лет. Он напуган, он не имеет смелости  поверить
  нам - ему внушили, что мы злобные чудовища, прислужники Врага, во всем  он
  видит хитрость, ловушки, коварство... Он не может забыть  того,  чему  его
  учили. А нас учили по-другому...
       Он думает, что и меня тоже обманули. Мне трудно  объяснить  ему,  что
  это не так. Странно думать, что, при всех дарах, которыми наделены  Элдар,
  люди зачастую оказываются мудрее их. Старше - мы, столь  недолговечные  по
  сравнению с ними,  бессмертными.  Может  быть,  потому,  что  мы  способны
  меняться. Я хочу понять их. Но захочет ли Элион понять нас,  людей?  -  не
  знаю..."
       Человек в черном остановился.
       - Хонахт!
       Северянин почтительно склонился перед ним:
       - Приветствую тебя, Властелин...
       Эльф отступил в  тень,  пристально  разглядывая  того,  кого  назвали
  Властелином. Это тонкое лицо было бы, наверное, самым прекрасным  из  тех,
  что доводилось видеть Элиону, если бы  не  несколько  свежих  шрамов...  А
  глаза - светлые, ярче эльфийских. Казалось, он излучает  силу  и  какое-то
  ласковое сочувствие. Элион почувствовал, что невольно начинает поддаваться
  непонятному обаянию этого  человека.  Его  душа  -  душа  умеющего  ценить
  красоту - была переполнена горечью. Словно кто-то изуродовал  великолепное
  произведение искусства - наверно, это сравнение пришло потому, что человек
  пытался сохранять неподвижность лица; Элион вспомнил о  строках  письма  -
  кровь выступает, когда он улыбается. Какая-то смутная тревога зашевелилась
  в сердце Нолдо.
       - Что же отец госпожи Илхи?
       - Он не дает согласия, - скупо ответил воин.
       - Но почему? Ты умен, отважен и благороден; даже  королю  не  зазорно
  иметь такого зятя.
       Хонахт смущенно опустил глаза и заметно покраснел:
       - Он говорит - я слишком молод, Учитель.
       Элион расслышал только слово "Учитель". "Наверно, это все  же  кто-то
  из Забытых Богов. Но что же ему делать здесь,  во  вражьей  крепости?  Или
  Ангамандо - это что-то иное, не то, что мы думаем?.." Здесь он никогда  не
  чувствовал ни ненависти, ни враждебности к себе: разве  что  настороженное
  любопытство.
       - Как ты думаешь, Хонахт,  если  я  попрошу  его  -  может  быть,  он
  согласится?
       - Ты, Учитель?.. - Хонахт был растерян и явно не знал, что говорить.
       - Да. Почему бы и нет?
       - Но... ведь это такая мелочь...
       - Ты и Илха - вы любите друг друга. Разве счастье  двух  людей  может
  быть "мелочью"? Как ты думаешь, тогда отец даст согласие?
       - Конечно! Но...
       - Значит, решено. Через два  дня  на  Север  отправляется  гонец.  Он
  повезет еще одно письмо. Я сегодня же напишу его.
       Хонахт преклонил колено:
       - Учитель! Как мне благодарить тебя?
       Человек в черном положил ему руку на плечо:
       - Не стоит благодарности, Хонахт. Встань.
       Когда Элион увидел эту  руку  -  обожженную,  охваченную  в  запястье
  тяжелым наручником, - он отшатнулся,  вжимаясь  в  стену.  Он  понял,  кем
  был... этот. "Враг. Моргот. Невозможно... Я схожу с ума!.."
       Он закрыл лицо руками и  опрометью  бросился  прочь  -  куда  угодно,
  только вон, вон отсюда, как можно дальше!..
       Вала смотрел ему вслед.
       - Кто это?
       - Элион, - вздохнул юноша.
       - Тот Нолдо, что живет у тебя?
       - Да, Учитель...
       - Иди за ним. Скорее. Иди, - голос Валы стал жестким. - Иди.
       - Что с ним, Учитель? - обеспокоенно спросил Хонахт.
       - Он понял, кто я.  Он  перестал  понимать  все  остальное.  Перестал
  понимать себя. Помоги ему. Торопись.
       Хонахт быстро догнал Элиона, взял его за плечи:
       - Что с тобой?
       Эльф попытался сбросить руку человека:
       - Отпусти меня... оставь... не надо... - с трудом выдавил он.
       - Я не могу тебя оставить. Тебе плохо. Почему, объясни?
       - Уходи... Я не могу здесь... Он - Враг, Враг! -  отчаянно  вскрикнул
  Эльф. - Я не хочу!.. Я не верю!.. Все - ложь, ложь! Ложь...
       Вряд ли он понимал, что говорит сейчас, кто перед ним, иначе  никогда
  не простил бы себе, что человек видит его слабость и смятение.
       - Идем со мной. Посидишь у меня, успокоишься... Если хочешь, потом  я
  уйду. Пойдем.
       Эльф повиновался, не сознавая, что делает. Он только стискивал руки и
  шептал: "Этого не может  быть...  Моргот,  Враг,  зло...  Этого  не  может
  быть..."
       Он пришел в себя только в комнате Хонахта, когда северянин подал  ему
  тяжелый серебряный кубок:
       - Пей... Тебе станет легче, пей...
       - Этого не может быть, - глухо сказал Элион, подняв глаза на Хонахта.
     "Не может быть... Я не мог не понять, что это - он,  Проклятый...  но
  ведь не понял! Должен быть почувствовать - и не почувствовал...  не  может
  быть, чтобы он был настолько другим...  Я  ничего  не  понимаю,  ничего...
  Уйти..."
       Человек долго молчал, потом сказал тихо:
       - Тебе тяжело будет оставаться здесь. Если хочешь - можешь  уйти.  Он
  отпустит тебя. Я попрошу, - он коротко усмехнулся. - Все возьму  на  себя.
  Хочешь?
       Эльф молча кивнул.  "Как  он  угадал?  Смог  понять...  он,  человек,
  Смертный - меня, Нолдо? Что же может быть  дано  ему,  что  не  дано  мне?
  Вражье наваждение...  нет,  слова  могут  лгать,  но  обмануть  чувства  -
  невозможно... неужели он просто другой, а мы не поняли? Не может быть... А
  Орки? А Финве? Сильмариллы? А войны?.. Неужели правда то, что говорят  эти
  Смертные? - не может быть. Не может быть! Бежать, бежать отсюда...  может,
  разберусь... Или - это ловушка?.."
       Элион подозрительно взглянул на Хонахта, но в лице молодого  человека
  не читалось ничего, кроме сочувствия.
       - Когда? - отрывисто спросил Эльф.
       - Хоть сейчас.
       Элион ничего не ответил. Слишком многое теснилось в душе.  Сейчас  он
  просто не смог бы идти...
     "Вот и случилось это, госпожа моя. Элион сам  все  понял,  и  не  мне
  довелось открыть ему имя Учителя. Я не успел его  подготовить.  Он  считал
  Учителя кем-то из Забытых Богов, и я не решался назвать ему имя - то  имя,
  которое они проклинают. Да он, наверно, и  не  поверил  бы  мне,  стал  бы
  говорить, что я лгу... Как тогда, когда я рассказывал ему об Эльфах  Тьмы.
  Он плакал, а потом словно очнулся. У него были страшные, отчаянные  глаза.
  Он закричал: "Я не верю! Этого не могло быть! Этого не было, не  было!  Не
  было! Это ложь!.." Все это словно душу его разорвало надвое, а теперь  уже
  ничем не помочь... Как мне объяснить ему,  если  он  не  поверил  бы  даже
  Книге? Я не могу оставить его. Не может быть, чтобы  мы  не  могли  понять
  друг друга! И, если я сумею убедить его - тогда у нас появится  надежда...
  Если бы он смог говорить с Учителем!.. но нет, он не захочет  этого.  И  я
  догадываюсь, почему. Он боится понять: тогда весь его  мир  рухнет.  Элдар
  невыносимо терять веру в свою  правоту,  потому  они  страшатся  сомнений,
  страшатся всего, что может изменить их  взгляд.  Так  и  с  Элионом.  Прав
  Учитель: самое страшное - непонимание. Оно рождает вражду..." "Госпожа моя, 
  ты просишь  рассказать  тебе  о  судьбе  твоего  брата.
  Прости, что снова причиняю тебе боль; я знаю, как вы любили его, но знаю и
  то, что правда для тебя дороже, и что красивая ложь не утешит  тебя.  Ахто
  принял меч Аст Ахэ всего год назад. Он был отважен и горд, твой брат,  как
  и должно сыну вождя и рыцарю Твердыни; быть может,  слишком  горд.  Он  не
  вынес оскорблений, которые бросил ему в лицо пленник. Он ударил...
       Тогда старший сказал ему: это против чести. Закон Аст  Ахэ  гласит  -
  пленный неприкосновенен.
       Брат твой пришел к Учителю и сказал: "Я  предал  тебя,  Властелин.  Я
  достоин самой тяжкой кары. Верши свой суд". Учитель ответил: "Боль и  гнев
  иногда бывают сильнее нас". "Твой ученик не может быть бесчестным. Я знаю,
  ты простишь меня, Властелин, но я сам не смогу простить себя",  -  ответил
  Ахто.
       Долго говорил с ним Учитель, но не сумел убедить его.  "Честь  дороже
  жизни", - сказал ему Ахто.
       Мы не знаем, как случилось это. Твой  брат  убил  себя:  он  не  смог
  перенести позора. И когда принесли Учителю весть, он сказал: я хочу видеть
  его. Мы слышали его слова: "Ты был благороден  и  честен.  Кара  оказалась
  тяжелее вины... Суров же твой суд, о воин... Пусть  же  никто  не  посмеет
  помянуть тебя недобрым словом". И Учитель  коснулся  губами  лба  Ахто,  а
  потом он ушел, и видели мы -  боль  переполняет  его  сердце.  И  приказал
  Учитель проводить Ахто, как павшего вождя. Никто  из  нас  не  забудет,  и
  цветы-память на могиле Ахто. Учитель же помнит все...
       Прошу тебя, звезда моя, не говори об  этом  отцу.  Он,  двадцать  лет
  бывший рыцарем Аст Ахэ, сочтет поступок сына бесчестьем  для  всего  рода.
  Скажи ему, что Ахто погиб в бою; правда убьет его. Ахто был его  надеждой,
  и я никогда не смогу заменить ему сына...
       Элион потрясен происшедшим. Прости, сердце мое, что  в  такой  час  я
  думаю о нем. Он дорог мне..."
       - Прощай, - коротко бросил Эльф.
       - Прощай... - человек ответил не сразу.
       Он отвернулся и медленно пошел прочь. Внутри все застыло.
       Он был спокоен, входя к Мелькору. "Суди  меня,  Учитель.  Я  отпустил
  его. Я не должен был делать этого. Суди меня. Я все  приму,  Учитель.  Все
  равно. Я виноват. Суди меня".
       Несколько мгновений Вала смотрел на склонившегося перед ним Хонахта.
       - Что произошло?
       - Учитель, - Хонахт не поднимал глаз. - Он сказал, что хочет уйти.  И
  я отпустил его. Я сам вывел его из Твердыни.  Если  я  виновен  -  покарай
  меня. Я в твоей власти.
       - О чем ты? Подойди ко мне. Подними голову. Теперь говори.
       Хонахт почувствовал, как комок подкатывает к горлу:
       - Учитель... Мне показалось - я оскорбил его чем-то... обидел...  Вот
  он и ушел... Я привязался к нему... Если бы ты знал,  как  он  дорог  мне,
  Учитель! И я сам, сам сказал ему  -  если  хочешь,  уходи...  Он  даже  не
  обернулся... А я... Больно мне, Учитель, как же мне больно... Учитель...
       Хонахт опустился на колени и склонил голову.  Вала  осторожно  провел
  рукой по его волосам:
       -  Как  кусок  живой  плоти  вырвали,  и  рана   кровоточит...   Руки
  опускаются, и кажется, что легче умереть. И кажется - заплакал бы, если бы
  смог... Я знаю такое.
       - Да, да...
       - Ты прав, мужчины не плачут. Но ты не стыдись  слез.  Тяжело  терять
  друзей. Сейчас можно. Плачь.
       - Учитель... Ты говорил - мы должны быть сильными...
       - Это не слабость. Поверь мне. Сейчас никто  больше  тебя  не  видит,
  только я. Плачь, мальчик мой, это ничего, иногда так нужно.
       Он плакал - тяжело, неумело, -  и  говорил  что-то  сквозь  стиснутые
  зубы. Когда, немного успокоившись, снова  начал  воспринимать  окружающее,
  понял, что Учитель -  на  коленях  рядом  с  ним,  а  он  сидит  на  полу,
  уткнувшись в грудь Мелькору, и руки Учителя осторожно  касаются  его  лба,
  висков, сердца, и становится глуше боль.
       - Надо же... как мальчишка... - криво улыбнулся Хонахт. - Что я нес?
       - Ничего.
       - Прости, Учитель. Я пойду. Я должен...
       - Иди к себе. Тебя заменят. Собирайся в дорогу: поедешь домой.
       - Не надо, Учитель! Я  виноват,  но  только  не  это!  Лучше  прикажи
  казнить меня!
       - Посланником, Хонахт, посланником.
       Усмехнулся уголком губ:
       - Я жду тебя назад. Но - не раньше, чем через месяц. После свадьбы.
       - Учитель!..
       - Подожди меня здесь.
       Вала поднялся и вышел. Хонахт остался сидеть, нелепо  улыбаясь.  Если
  ночь в дороге, то через два дня...
       Учитель вскоре вернулся. Заговорил властно - только  глаза  улыбаются
  еле заметно:
       - Рыцарь Хонахт, эти послания должны быть доставлены вождю Клана Совы
  не позднее, чем через три дня.
       - Повинуюсь, Учитель!
       Юноша вскочил было, но Вала остановил его:
       - Постой; еще одно. Вот, возьми: это свадебный дар твоей госпоже.
       На ладони Валы лежала серебряная фибула - крылатая  змея  с  сияющими
  глазами. Хонахт вспыхнул:
       - Но, Учитель...
       - Бери, воин. И будьте счастливы.
       Юноша выбежал из зала. Вала смотрел ему вслед:
       - Мальчишка!
     "Но вы еще встретитесь. Ты не забудешь. Он - тоже. Я знаю, как это  -
  терять. Ты еще можешь плакать. Боль уйдет - останется память. Память..."
       ...Его не принял Свет, он не обратился к Тьме. Его отвергли родичи  -
  ведь он вернулся из плена, а на таких смотрели с  подозрением.  А  он  был
  горд и не желал выслуживать доверие. И еще - сознавал, что никогда уже  не
  станет прежним. Воистину, с горечью думал он иногда, мысли  мои  отравлены
  Тьмой... Иначе как объяснить  эту  странную  тягу  к  Людям,  чуть  ли  не
  зависть... Но гордость Нолдо не позволяла ему идти  к  Смертным.  И  Элион
  стал изгоем, как и многие в те времена - Люди ли, Эльфы... Со временем  он
  стал предводителем изгнанников, стоящих вне закона.
       Бесприютная жизнь в лесах и презрение Нолдор изменили его; теперь  он
  мстил за то, что случилось с ним, всем: и Нолдор, и Людям, и слугам Врага.
  Он ожесточил свое сердце, и никто не знал пощады от  него.  О  Хонахте  он
  старался не вспоминать. Усердно, зло вытравляя из сердца и память, и тоску
  по другу - теперь он не боялся этого слова. Но Элдар не умеют забывать.
       Он шел по лесу - без  какой-либо  особой  цели,  когда  услышал  стук
  копыт. Он отпрыгнул с тропы и затаился. Из-за поворота показался всадник -
  статный юноша в черном на вороном  коне;  остановился,  огляделся,  словно
  ощущая чье-то присутствие - и в это время, приглядевшись, Элион узнал его.
       - Хонахт!
       Юноша  резко  обернулся   на   голос,   внимательно   вглядываясь   в
  появившегося перед ним на тропе Эльфа.
       - Хонахт... ты? Откуда?..
       - Ты знаешь имя моего отца, Эльф?  -  растерянно  и  в  то  же  время
  настороженно спросил всадник, спешиваясь.
       Элион забыл, что для людей  время  идет,  что  северянин  не  мог  не
  измениться за двадцать лет. Да, лицо другое... и все-таки - как похож...
       - Ты - сын Хонахта? Как твое имя?
       - Элион, - юноша гордо выпрямился - почти вровень с Нолдо.
       - Как?!.. Почему?..
       - Может быть,  ты  хотя  бы  назовешь  свое  имя,  Эльф,  прежде  чем
  требовать ответа от меня?
       Эльф не обратил на вопрос никакого внимания:
       - Ты действительно сын Хонахта? И имя твоей матери - Илха?
       - Да...
       - Почему - Элион? - допытывался Эльф. Юноша растерялся окончательно:
       - Отец говорил - так звали его друга.
       Друг. Никто так не называл его. Никогда.
       - Когда он... служил в Ангамандо?
       - Он и сейчас воин Твердыни. Почему ты...
       - Я - Элион.
       - Ты? - юноша неожиданно улыбнулся. - Вот  отец  обрадуется!  Он  так
  хотел встретить тебя... Едем со мной!
       - Куда?
       - В Аст Ахэ!
       - Не сейчас, -  после  минутного  колебания  ответил  Эльф.  -  Но  я
  подумаю, обещаю тебе. Я подумаю...
       Те, кому суждено встретиться, встречаются. И  дорого  дал  бы  Элион,
  чтобы этой встречи не было никогда.
       Человек стоял у дерева,  отчаянно  обороняясь.  Изгои  окружили  его,
  точно волки, готовые броситься на  добычу  всей  стаей;  будь  их  воля  -
  изрубили бы в куски, но человек защищался умело, и меч с Заклятьем Ночи на
  клинке разил без промаха.
       - Хонахт! - хрипло крикнул Элион.
       Человек обернулся на голос, открывшись всего  на  мгновение  -  но  и
  этого было достаточно: два удара - в грудь  и  в  живот  -  настигли  его.
  Сдавленно вскрикнув, Элион рванулся  к  человеку,  поддержал  -  остальные
  смотрели на него с недобрым недоумением.
       - Твари! - прорычал Эльф. - Носилки, живо! Ко мне!..
       - ...Как же так, Хонахт...
       - Не казни себя... друг... - человек слабо улыбнулся.  -  Видно,  мой
  час  пришел.  Глупо  как...  Он  ведь  говорил...  Не  нужно   мне...   на
  Пограничье... А я искал тебя...  Жаль  вот,  меч...  сыну  передать...  не
  успел...
       - О чем ты? Я вылечу тебя, вот увидишь! Я все же Нолдо, мы умеем...
       - Благодарю... друг...
       И вдруг неожиданно остро Элион понял, осознал  -  ведь  Хонахт  может
  умереть, умереть прямо сейчас, и так и не узнать  ничего...  Ведь  столько
  лет гордость Нолдо не позволяла ему быть честным даже с самим собой. "Нет,
  он не умрет. Он не может умереть, потому что я все, все  расскажу  ему,  и
  тогда только и начнется жизнь... Он не сможет умереть!"
       Элион заговорил - быстро, словно боясь не успеть:
       - Знаешь, я только сейчас понял... Не во вражде дело: непонимание.  Я
  ведь испугался тогда, когда осознал,  что  он...  что  он  -  Мелькор.  Не
  разобрался, не почувствовал, значит - "мысли отравлены ложью Врага" - ведь
  так говорят. Ты пойми, ведь нас  всех  так  учили.  С  детства  вбивали  в
  голову: он - Враг. Я ведь его и не видел никогда  прежде  -  я  уже  здесь
  родился... А тут - все по-другому. От него - как волны  тепла  и  какой-то
  печальной доброты. И потом - он же Властелин, а ты - простой воин... разве
  я посмел бы говорить так с  сыновьями  Феанаро?  Странно...  И,  знаешь...
  теперь я хотел бы говорить - с ним. Мне почему-то кажется - он не  прогнал
  бы меня, как... как мои соплеменники. От меня ведь даже брат отвернулся. А
  я сам? Разве же я знал, что все - так?  Понимаешь,  люди...  вы  -  совсем
  другие. Мы все думали, Элдар - высшие, Нолдор -  избранные  из  высших;  а
  рядом с тобой я даже тогда себя мальчишкой чувствовал. Только признаться в
  этом не хотел. Даже себе.
       Элион говорил так впервые в жизни - горячо, искренне; трудно давалось
  каждое слово, но на душе становилось легче - словно выплескивалось то, что
  годами копилось в душе:
       - Понимаешь... не было у меня друзей. Никто меня не называл так. И  я
  думал - мне никто не нужен, я сильный, у сильных есть враги,  а  друзья  -
  зачем? И гнал от себя мысль, что привязался к тебе, что -  успел  полюбить
  тебя... Я тосковал по тебе... Словно часть души вырвали - как кусок  живой
  плоти, и рана кровоточит... Никогда не было такого... А  теперь  -  ранили
  тебя из-за меня, словно я проклят, и от меня -  только  горе.  Не  покидай
  меня, друг...
       Эльф бережно взял в ладони руку человека, и вдруг отчаянно вскрикнул:
       - Хонахт!..
       - ...Вот меч твоего отца, Элион.
       - Что с ним? - лицо юноши помертвело.
       - Его убили. Он умер на моих руках.
       - Говори, - отрывисто бросил юноша.
       Эльф рассказал - жестко, подробно, не щадя себя, не тая ничего.
       - Я повинен в этом. Я в твоей власти, человек. Хочешь -  убей:  я  не
  боюсь смерти, я и так казню себя...
       Юноша странно взглянул на него, и, выпрямившись, ответил  спокойно  и
  твердо, хотя в глазах стояли слезы:
       - Отец так и хотел умереть. Пока он в силе, а не дряхлым стариком.  В
  бою, как и подобает воину, а не в постели. От  ран  -  не  от  болезней  и
  старости. На руках у друга, а не под рыдания женщин. Это достойная смерть.
  Я благодарю тебя за то, что  ты  принес  мне  вести  -  и  отцовский  меч.
  Благодарю.
       Лицо Эльфа дернулось. Вряд ли он ждал такого от сына Хонахта. Стократ
  легче было получить проклятье или удар меча. "Лучше б убил, чем... Что  же
  я наделал?.. что же мы делаем..."
       Теперь ничего не осталось. Идти - некуда. Не к кому. Один. И  пустота
  в душе. Все кончено. Слишком поздно понял. Слишком поздно.
       Он побрел прочь, пошатываясь. Человек окликнул его. Он обернулся.
       - Едем со мной.
       На мгновение что-то  вспыхнуло  в  глазах  Эльфа,  потом  он  покачал
  головой и произнес тяжело и медленно:
       - Меч - дар твоего отца. Прими и от меня дар. Имя. Сын Звезд, Элион -
  ты. А я... у меня больше имени нет. Прощай.
       Какова была участь Элиона, прозванного  Лесной  Тенью  -  неизвестно:
  может, погиб в стычке с Верными, может, попался Оркам... А может, не  лгут
  неясные слухи об Эльфе, убитом его же шайкой из-за того, что вступился  за
  слугу Врага - кто скажет?..
                              510 ГОД I ЭПОХИ
     Из "дневника" Майдроса:
       ...Элвинг - решительная женщина. Она  сейчас  одна  правит  остатками
  народа Гондолина и разгромленного нами Дориата, ибо супруг ее Эарендил все
  рыщет по морям непонятно зачем. Говорят, ищет  своих  родителей,  Идрил  и
  Туора - тогда он, по меньшей мере, помешанный. Найди корабль в море!  Если
  же ищет Валинор, то безумец десятикратно. Он даже не предполагает, что  он
  там отыщет, если доберется.
       ...Она прогнала моего посланца. Мне сказали,  она  очень  красива,  а
  Сильмарилл в ожерелье еще больше красит ее. Хотя мой  посланец  просил  ее
  учтиво, не слишком угрожая, она сказала в тихой ярости:
       - Этот камень уже не ваш. Вы в нем видите лишь  желанную  до  безумия
  драгоценность, знак вашей утраченной власти. Но он уже столько раз омыт  и
  оплачен кровью, что эта кровь перетянет ваше право. Это - наша  память  об
  убитых и погибших за него. О моих  отце  и  матери,  зарубленных  вами,  о
  погибших братьях, о разоренном Дориате. И не я, а вы еще не раз  заплатите
  за все, что сотворили. Благодари Валар, что ты посланец, иначе я велела бы
  отослать твою голову твоему хозяину!
       Жаль. Придется убить ее. Такова клятва.  Мы  напали  внезапно.  Резня
  была страшной. Я невольно  вспомнил  Алквалондэ  -  у  Синдар  тоже  много
  светловолосых. Но на сей раз и  Нолдор  убивали  друг  друга.  Часть  моих
  воинов взбунтовалась. И все же день был наш. Мы разорили их город,  искали
  Элвинг. Воины притащили ко мне ее сыновей - близнецов  Элроса  и  Элронда.
  Элвинг же бросилась в  море  на  глазах  моих  воинов.  Мальчишки  здорово
  сопротивлялись, особенно Элрос - даже руку  мне  прокусил.  Я  не  дал  их
  убить, слишком хорошо помню о детях Диора. Да и Маглор скорее  зарубил  бы
  меня, чем дал  убить  их.  К  вечеру  подошли  корабли  Кирдана  с  его  и
  Гил-Галада воинами. Хорошо, что пришли поздно. Мне было  бы  тяжело  убить
  сына Фингона.
       ...Однако Сильмарилл потерян. Да, Амрод и Амрас  тоже  убиты.  Теперь
  нас только двое. Кто будет следующим?"
                       СУД ТВЕРДЫНИ. 519 ГОД I ЭПОХИ
     Люди Уггарда ждали погони. Часовых выставляли каждую ночь,  днем  шли
  сколь  возможно  быстро.  Но  настал  уже   четвертый   день,   а   ничего
  подозрительного заметно не было, и Уггард успокоился.
       ...Проснувшись,  он  мгновенно  оказался  на   ногах,   сжимая   меч.
  Светловолосый человек в черном, в черненой кольчуге, стоял в двух шагах от
  него. Осознав, что происходит, Уггард с глухим рычанием  рванулся  вперед,
  целя в незащищенное горло. Он не успел заметить, как в руках черного воина
  появился меч; миг - и он, безоружный, с бессильной  ненавистью  смотрит  в
  неподвижно-бесстрастное лицо.
       - Ну, бей, волк Моргота! - оскалился Уггард. В лице его противника не
  дрогнул ни один мускул:
       - Благодарю за честь. Верно, мы - волки. Волки Пограничья. И ты нужен
  нам живым, пожиратель трупов, убийца женщин.
       Уггард  разразился  потоком  отборной  ругани,  которую  черный  воин
  выслушивал с прежней невозмутимостью. "Только бы не заметил..."
       Воин  перехватил  руку  с  занесенным  для  удара  длинным  бронзовым
  кинжалом-иглой и без особых усилий  сдавил  и  слегка  вывернул  запястье.
  Уггард, при всей своей выдержке, зашипел от боли.
       - Ты нужен нам живым, - повторил воин.
       ...За  несколько  минут   он   выяснил   подробности   ночного   боя.
  Девятнадцать человек были убиты, шестеро - пленники, так же, как и он сам;
  остальные скрылись. В нем жила еще  отчаянная  надежда,  что  они  устроят
  засаду на дороге и отобьют своего предводителя;  черные,  судя  по  всему,
  подумывали об этом тоже. "Могучие духи, их же всего пятнадцать!.. Чего  же
  ждут эти трусливые ублюдки?!"
       Скрученные ремнями  руки  затекли  и  болели;  когда  он  не  успевал
  увернуться, ветви с  размаху  хлестали  его  по  лицу.  Всадники  ехали  в
  молчании, тем более мучительном и пугающем, что он не имел  представления,
  куда и зачем его везут. Он дал себе клятву стойко перенести все, что бы  с
  ним не произошло, и молчал тоже, лишь стискивал зубы от боли в запястьях.
       К полудню устроили  привал.  Пленникам  развязали  руки,  но  стянули
  ремнями ноги - предосторожность отнюдь не лишняя, поскольку Уггарду тут же
  пришла в голову мысль о побеге. В конце концов, лучше умереть со стрелой в
  спине, чем... кто их знает, что они сделают! Но голодом морить, по крайней
  мере, не собирались.
       Уггард с удивлением заметил, что несколько воинов  устроились  спать.
  Правда, отдыхать  им  довелось  не  больше  получаса:  тот  светловолосый,
  видимо, старший в отряде, поднял всех и указал трогаться в путь.
       От Хитлум до Черных Гор тянется равнина, поросшая жестким ковылем,  с
  редкими островками низеньких деревьев в ложбинах;  коннику  -  полтора-два
  дня пути. Эти, как видно, решили добраться за день,  не  устраивая  долгих
  привалов и не задерживаясь на ночевку.  Похоже,  их  кони  были  к  такому
  привычны, пары часов отдыха  за  всю  дорогу  им  хватило.  Как  и  людям,
  отдыхавшим действительно по-волчьи - урывками.
       Младший из пленников, Утер, более всех страдавший  от  неизвестности,
  попытался заговорить со стражами. Те молчали, не поворачиваясь даже в  его
  сторону. Уггарда эта дорога измучила  больше,  чем  он  мог  предположить;
  пытался спать так же,  как  черные  воины,  но  такой  отдых  не  приносил
  облегчения; пару раз он даже начинал  дремать  в  седле  и,  очнувшись  от
  тяжелого краткого забытья в последний раз, увидел, что путь окончен.
       Горы расступились, рассеченные, словно ударом  меча,  узким  ущельем.
  Перед ними черным силуэтом на фоне  ночного  неба  вырисовывалась  громада
  Трехглавой Горы, о которой рассказывали старики - шепотом, чертя в воздухе
  ограждающие знаки. Весь сон как рукой сняло.
       - Слезай, - нарушил  молчание  светловолосый.  Уггард  повиновался  с
  удивившей его самого покорностью и попытался связанными  руками  погладить
  своего вороного - благородное животное отстранилось и брезгливо  фыркнуло.
  Уггарда это, непонятно почему, задело больше, чем поведение стражей.
       - Иди вперед.
       Краем глаза Уггард заметил, что остальные  шестеро  следуют  за  ним.
  Утер был явно напуган и жался к старшим; Уггарду и самому было не по себе.
  Однако - пусть не думают, что его так легко запугать, он не сопляк  какой!
  Потому мимо стражей ворот и под высокими темными сводами коридоров и залов
  шел, гордо подняв голову, выпрямившись  во  весь  рост.  Досада  брала  на
  остальных: они как-то поникли, съежились и только затравленно озирались по
  сторонам.
       В тронном зале уже собрались вожди и старейшины его племени; на троне
  же...  Уггард  почувствовал,  что  не  может  отвести  взгляд  от  высокой
  величественной фигуры: черные одежды и тяжелая мантия, черная же корона  с
  двумя  камнями  венчает  седую  голову,  на  коленях  -  меч  со  странной
  рукоятью... Уггард с трудом заставил себя смотреть  в  сторону,  борясь  с
  желанием упасть на колени, как сделали остальные пленники.
       - Развяжите им руки.
       Холодный глубокий голос - словно с высоты, из-под сводов зала.
       - Итак. Знаете ли вы этих людей?
       - Да, - хрипло ответил вождь. - Это Уггард,  мой  молочный  брат.  Те
  шестеро - его воины... Властелин.
       - Ведомо ли вам, что совершили они?
       Молчание.
       - Не говорил ли я дедам вашим: земли в Хитлум, что  взяли  вы  силой,
  будут принадлежать вам, ибо не хочу лишать крова женщин и детей ваших,  не
  ради вас; если же ступите вы за пределы этих земель  с  оружием  в  руках,
  кара моя падет на вас?
       - Да, Владыка. Мы помним, - вождь склонил голову.
       - И ныне узнаю я, что твой молочный брат, о Утрад, сын Хьорна,  вождь
  народа Улдора, преступил этот закон. Что же ныне сделаю я с ним?
       Вождь опустил голову еще ниже.
       - Я призвал вас сюда, Утрад, сын Хьорна из рода Улдора,  Улхард,  сын
  Дарха из рода Улфаста, и вас, старейшины двух  племен,  чтобы  увидели  вы
  свидетельства беззакония, кое учинил Уггард, и подтвердили  пред  народами
  вашими справедливость приговора.
     "Почему они  все  говорят  так  спокойно?!  Или  правду  рассказывают
  старики, и его сердце -  холодный  камень,  а  тем,  кто  служит  ему,  он
  вырывает сердца, взамен же вкладывает кусок льда..."
       - Признаешь ли ты, Уггард, сын Улда, что уничтожил  тому  шесть  дней
  поселение Арнэ в лесах к северу от  Гор  Ночи,  пролив  кровь  невинных  и
  предав огню дома их?
       - Как смел бы я, о Владыка? Быть может, это деяние  харги...  мне  же
  неведомо то, о чем ты говоришь, - Уггард поклонился, прижав руку к сердцу,
  по-прежнему не поднимая глаз: "Не осталось  следов?..  нет,  не  осталось.
  Перед вождями и старейшинами... ему придется доказать..."
       - Орки не хоронят своих  убитых.  Незачем  тревожить  мертвых,  чтобы
  узнать, кто лежит в той могиле... Взгляни -  вот  стрелы,  взятые  у  вас:
  признаешь ли их своими?
       Тут  отпираться  бесполезно.   Бронзовые   наконечники   -   плоские,
  расширяющиеся к древку и оканчивающиеся там неким подобием крюков, и бурое
  оперение - знак племени Улдора.
       - Да, Владыка. Каждый может подтвердить это.
       - Они не для охоты на зверя или птицу, не так ли?  Эту  стрелу  нашли
  там. Утрад, сын Хьорна, ответь - это та же стрела?
       Молодой воин в черном протянул вождю стрелу - наконечник покрыт бурой
  коркой.
       - Да... - глухо ответил Утрад.
       - Владыка, - отчаянье, мешавшееся с мучительной злостью  на  себя  за
  роковую ошибку, придало Уггарду смелость, - любой воин племени Улдора  мог
  выпустить эту стрелу - почему же напраслину возводят на нас?!
       - Кого ты обвиняешь? - голос Утрада был похож на сдавленное  рычание.
  Владыка жестом остановил его:
       - Знак твоего рода - скалящийся медведь?
       - Да... ("А это еще к чему?..")
       - Кто может подтвердить это?
       - Я, Владыка, - тихо ответил Утрад.
       - Смотри же, вождь, и вы, старейшины -  видели  ли  вы  этот  знак  у
  Уггарда, сына Улда?
       Тот же воин подал вождю бронзовую пряжку с  обрывком  ткани  плаща  -
  того самого, который был сейчас на Уггарде. Он закрыл глаза; кровь стучала
  в висках, по спине пополз мерзкий холодок. "Вот и все. Как  мог  забыть...
  Откуда это здесь?.. Вот и все. Все кончено. Или - нет еще?.."
       -  Да,  Владыка,  -  на  этот  раз  заговорил  один  из  старейшин  -
  надтреснутым старческим голосом. - Вещь эта ныне принадлежит Уггарду,  как
  прежде отцу его Улду.
       - Довольно ли вам этих доказательств?
       Молчат, переминаются с ноги на ногу.
       - Эта пряжка была в руке молодой женщины, которую  ты,  Уггард,  -  с
  силой, жестко выделяя последние слова, - обесчестил и убил.
       Уггарда била дрожь, отпираться  было  бессмысленно,  но  он  все-таки
  попытался - от отчаянья:
       - Владыка, это навет... Кто-то захотел оклеветать меня...
       - Тебе - нужен - свидетель? - раздельно и так же ужасающе-спокойно.
     "Но ведь нет свидетелей, нет, нет!!"
       - Ахэтт, - негромко.
       Уггард поднял глаза на вошедшую в зал женщину, - еще  не  старую,  но
  страшно измученную, - не узнавая лица - но она узнала и рванулась к  нему,
  пытаясь вцепиться в лицо скрюченными пальцами. Ее оттащили.
       - Пес, пес, убийца! - она билась в  руках  воинов.  -  Доченька  моя,
  о-о... Выродок! Ты убил ее, ты, ты, ты!!.
       Владыка встал с трона, медленно подошел к женщине и обнял ее за плечи
  левой рукой - правая по-прежнему сжимала рукоять меча:
       - Дитя мое... - Уггард и представить себе не мог, что  голос  Владыки
  может звучать такой теплотой и состраданием. - Прости меня  за  эту  новую
  боль, но я прошу тебя рассказать сейчас перед всеми о том, что ты видела.
       Ахэтт уткнулась ему в грудь; голос не повиновался ей, она  заговорила
  глухо и невнятно, но в мертвой тишине было слышно каждое слово...
       ...Женщина умолкла. Уггард  поднял  глаза  на  вождей  -  те  стояли,
  склонив  головы.  Он  перевел  взгляд  на  Владыку,  впервые   осмелившись
  взглянуть ему в лицо -  и  в  ледяных  глазах  прочел  приговор.  И  долго
  сдерживаемый ужас прорвался в диком крике:
       - Утрад! Ты не позволишь ему!.. Я твой  молочный  брат,  вспомни,  мы
  вскормлены молоком одной матери! Ты не отдашь меня им!
       - Лучше бы материнское молоко стало отравой - я не дожил бы до такого
  позора, - глухо ответил вождь. - Не называй меня братом. В моей родне  нет
  ни бешеных псов, ни стервятников. Я отрекаюсь от тебя.
       - Улхард! - Уггард заметил в глазах второго  вождя  странный  упорный
  огонек. - Вспомни, какова была наша награда за то, что мы служили ему!  Ты
  горд - неужели ты склонишься  перед  ним,  как  наши  злосчастные  предки,
  будешь лизать ему ноги, признав его власть?!  Ведь  мы  оба  -  из  народа
  Улфанга!
       - Даже признав справедливость твоей мести, я не пожертвовал  бы  ради
  тебя своим народом, - угрюмо усмехнулся Улхард. - Разве  ты  -  из  нашего
  рода? Почему же я должен платить за  тебя  своей  жизнью  и  жизнью  своих
  людей?
       - Шелудивые псы! Ублюдки! Предатели! Чтоб подохли  и  вы,  и  отродья
  ваши, вы не мужчины, вы бабы, шлюхи,  продавшиеся  этому  уроду!  Наденьте
  юбки, рожайте таких же гаденышей - это вам пристало  больше,  чем  меч!  -
  Уггард дрожал от бессильной ярости. - И ты,  -  он  обернулся  к  Владыке,
  оскалив зубы. - Я ненавижу альвов, но больше - вас! ненавижу  всех,  всех!
  Мало вас резали! Дай мне меч - я пущу тебе  кровь,  будь  ты  хоть  трижды
  бессмертен, и сердце твое брошу воронам!..
       - Каков будет ваш приговор, вожди и старейшины? - ровно спросил Вала.
       - Мы признаем его виновным, Владыка. Его жизнь и  смерть  -  в  твоей
  руке. Да не падет гнев твой на народы наши, - ответил за всех Утрад.
       - Я умру с мечом  в  руках!  -  прорычал  Уггард;  лицо  его  страшно
  перекосилось, став похожим на морду Орка.
       - Никто не запятнает свой меч твоей кровью, -  с  усталым  презрением
  сказал Вала. - Ты, Утрад, сын Хьорна из рода Улдора,  и  ты,  Улхард,  сын
  Дарха из рода Улфаста - повторите клятву ваших  предков.  Во  имя  народов
  своих - клянитесь не преступать границ Хитлум, дабы  не  навлечь  на  себя
  гнев Севера.
       - Клянемся, - нестройно ответили вожди.
       - За то зло,  что  причинено  было  народу  моему,  сыновья  ваши  да
  прибудут сюда. И останутся они в твердыне моей на пять лет. Слово  мое  да
  будет порукой тому, что через пять лет они вернутся к своим народам.
       - Да будет так, Владыка...
       - Вы... - во взгляде Уггарда было безумие, -  вы  отдаете  ему  своих
  сыновей?! Чтобы он вырвал их сердца, а взамен вложил мертвый камень?!
       - Молчи, глупец, - прошелестел голос одного из старейшин.
       Вала, казалось, вовсе забыл об Уггарде. Он по-прежнему держал руку на
  плечах Ахэтт; смотрел куда-то в сторону.
       - Властелин, - нарушил молчание светловолосый воин. - Что мы  сделаем
  с... этими? - он не называл имен, просто указал рукой.
       - Оставить пленниками всех.  Кроме  него,  -  слова  были  холодны  и
  тяжелы. - Его - повесить. Ахэтт?..
       - Я не хочу видеть его.
       Вала кивнул.
       - Идем, дитя мое.
       Бережно повел женщину из зала, на  пороге  остановился,  обернулся  к
  вождям:
       - Пусть ваши люди узнают, как это было. Вы -  увидите.  И  помните  о
  клятве. Прощайте.
       И затворил за собой дверь, словно отгородив Ахэтт от безумного  вопля
  Уггарда.
                           МАТЬ. 518 ГОД I ЭПОХИ
     - ...И еще, там женщина пришла, сына своего  ищет...  Говорит,  он  у
  нас.
       - Пусть войдет.
       - Да, Учитель, - воин легко поклонился и вышел.
       Пожилая женщина стояла в дверях, робко прижимая к  груди  узелок.  Он
  улыбнулся уголком губ:
       - Здравствуй. Не бойся, входи, садись.
       Женщина, похоже, немного успокоилась:
       - Скажи, ты здесь начальник, что ли, твоя милость?
       - Да вроде того, - в светлых глазах блеснули веселые искорки.
       Помолчали немного. Женщина вздохнула.
       - Смотрю я на тебя, сынок, - видно, не  жалела  тебя  жизнь.  Молодой
  ведь еще, а волосы белые... Родные-то живы?
       По чести сказать, он не ожидал такого  поворота  разговора.  Сказать,
  кто он такой? Испугается... Нет уж, пусть лучше остается так.
       - Живы.
       - Тоже, небось, сам ушел сюда?
       - Сам.
       - И не спросил никого?
       Он кивнул.
       - Ну совсем как мой младшенький. Старик  узнал  -  долго  шумел,  все
  грозился, что не отпустит, а тот уперся - и ни в какую:  все  равно,  мол,
  уйду. Ну, собрала ему кое-что на дорогу, благословила -  вот  он  и  ушел.
  Письма пишет. Я грамоте-то не обучена - грамотей  местный  читает,  а  все
  неспокойно мне. Он у меня слабенький,  с  детства  все  грудью  хворал,  а
  упорный! Я ему говорю - ну куда тебе, ведь там воины нужны. Ты вот,  сразу
  видно, воин: и силой, и статью, и ростом... Где тебя зацепило так - в бою,
  или на охоте?
       - В бою, - он опустил голову. Женщина снова вздохнула:
       - Да ты не печалься, пройдет. Хочешь, травы  тебе  разные  принесу  -
  будешь раны промывать отваром,  листья  к  ране  приложишь  -  до  свадьбы
  заживет... Жена-то есть или невеста?
       Он покачал головой: нет.
       - Будет еще, сынок. Ты, вижу, умен, смел, а глаза добрые... И красив.
       - Красив? - он усмехнулся.
       - Ах, сынок, сынок... Я слишком стара,  чтобы  врать.  Шрамы  -  знак
  доблести, а таких, как ты, я никогда не видела. Да неужели ни одна женщина
  на тебя с  любовью  не  смотрела?  Не  поверю,  сынок,  -  женщина  лукаво
  улыбнулась.
       Он отвернулся - быть может, слишком поспешно.
       - Я тебя обидела чем-то, сынок? Ты прости старуху...
       - Нет-нет... Я скажу, чтобы позвали твоего сына.
       Он распахнул двери:
       - Позовите Кори. И пусть поторопится - его ждет мать.
       Вернувшись в комнату, он встретил обеспокоенный взгляд:
       - Скажи, сынок, а Властелин... он какой?
       Он задумчиво потер висок.
       - Ну... вроде меня.
       Женщина рассмеялась:
       - Шутишь, сынок! Он  бог,  а  боги  ведь  огромны  ростом  и  могучи.
  Говорят, он один может одолеть целое войско, доспех его сияет ярче солнца,
  а в руках его огненный меч. Вряд ли мой сын сможет стать его воином...
       Он не успел ответить: дверь распахнулась снова, и  в  комнату  вбежал
  крепкий загорелый юноша лет восемнадцати. Год назад, когда он пришел в Аст
  Ахэ, он был другим. У него действительно была чахотка, и начался  кровавый
  кашель.
       - Матушка! - вскрикнул юноша,  но  остановился  в  смущении,  заметив
  высокую фигуру в черном.
       - Ну что же ты? Обними мать.
       - Но...
       Вала с улыбкой поднес палец к губам.
       - Если хотите, я оставлю вас.
       - Нет-нет! Мальчик мой, этот человек был так добр ко мне...
       Он отвернулся, словно разглядывая книги  на  полках.  За  его  спиной
  слышался быстрый говор  женщины  и  смущенный  басок  юноши.  Когда  снова
  взглянул  на  них,  женщина  суетливо  развязывала  узелок;  на  мгновение
  запнулась, потом, просительно улыбнувшись, объяснила:
       - Я вот принесла... Он у меня с детства сладкое любит...
       Юноша  залился   краской,   переведя   почти   умоляющий   взгляд   с
  развязывающих узелок рук матери на лицо Валы: в светлых глазах  Властелина
  Тьмы плясали искорки смеха.
       - Хочешь - и ты меду  отведай,  сынок;  здесь-то,  наверное,  нечасто
  приходится...
       - Нечасто, - согласился Вала.
       Густо-золотой тягучий мед,  пахнущий  цветущими  полевыми  травами  и
  солнцем...
       Он прикрыл глаза и долго молчал; потом, вспомнив прерванный разговор,
  вновь обратился к женщине:
       - А что до того, чтобы быть воином... Твой сын -  целитель,  и  знал,
  зачем идет сюда. Ведь людям не только защитники нужны.
       Повернулся к юноше:
       - Сегодня ты свободен. Проводи мать к  себе  -  вам  о  многом  нужно
  поговорить.
       - Да хранят тебя боги, добрый человек, - промолвила женщина.
       Вала снова улыбнулся - уголком  губ,  потом  посерьезнел.  Подошел  к
  женщине, взглянул ей в глаза и тихо проговорил:
       - Благодарю тебя. За сына. За то, что пришла сюда. Благодарю за все.
       И низко поклонился  маленькой  женщине.  Сухая  легкая  рука  ласково
  провела по его седым волосам:
       - И тебя благодарю, сынок. Если мой мальчик будет рядом с тобой, то я
  спокойна за него. Будь благословен...
                     ЗАКОН ТВЕРДЫНИ. 523 ГОД I ЭПОХИ
     Небольшой отряд Нолдор - и черные воины Пограничья... Силы были почти
  равны, но ненависть - плохой помощник в бою. Черный отряд  потерял  двоих,
  еще трое были ранены; из Эльфов остался в живых  только  один.  От  потери
  крови Эльфы быстро теряют сознание. Решено было довезти его до Твердыни.
       Вскоре после того, как его перевязали, он пришел в себя.
       Глаза его переполняла бешеная ненависть: боль от ран только разжигала
  ее. Он с проклятьями срывал с себя повязки:
       - Мне не нужно вражьих милостей!..
       Целитель беспомощно смотрел на раненого. Потом, видно,  решившись  на
  что-то, подозвал воина.
       - Я ничего от вас не приму, - хрипел Эльф.
       - И смерти? - мрачновато поинтересовался воин.
       Раненый замолчал, настороженно  оглядывая  людей.  Воин  бесцеремонно
  разжал ему челюсти, а целитель влил в горло остро пахнущий травами  теплый
  напиток. Раненый закашлялся, поперхнувшись зельем, глаза его затуманились.
       - Яд... - прохрипел он; приподнялся: - Будь  проклят  Моргот!  Нолдор
  отомстят...
       И повалился навзничь на ложе.
       Очнулся. Боли больше не чувствовал. Осторожно приподнял голову:  нет,
  и не связан. Спиной к нему стоит какой-то человек в черном.
     "Где я?.."
       Ангамандо.
       Враги.
       Он пошевелился. Тело вроде бы  слушалось  его.  Бесшумно  поднялся  и
  подкрался к человеку в черном.
       Жаль, нет оружия. Но  жизнь  он  продаст  дорого.  По  крайней  мере,
  этого-то с собой прихватит.
       Его руки сомкнулись на шее врага.
       - ...Нинно, я...
       Воин остановился на пороге; долю мгновения человек  и  Эльф  смотрели
  друг на друга, потом человек молча бросился вперед.
       - ...Эй, ко мне! Нинно убит!
       - Целителя...  -  глухо  сказал  кто-то.  Светловолосый  широкоплечий
  гигант, мертвея лицом, потянул из ножен меч.
       - Не смей, Лайхэн! Это пленный!  -  отрывисто  скомандовал  тот,  кто
  вошел первым.
       - Лекаря, тварь! - взревел Лайхэн.  -  Он,  почитай,  месяц  с  тобой
  возился, ты, мразь! Первые дни вообще от тебя не отходил! Ты хуже Орка!
       Один из пришедших опустился на колени рядом с неподвижным телом.
       - Может, еще жив?..
       - Нет, Кори. Нет, - ровно и тихо.
       - Он же меня от смерти... когда я от чахотки подыхал...  а  его...  -
  Кори отвернулся.
       - Что с ним делать? - угрюмо спросил  Лайхэн.  -  Ты  старший,  Орро.
  Скажи, что с ним делать?
       - Возьмите его, - Орро отпустил заломленные за спину руки Эльфа  и  с
  силой толкнул его вперед; потом нагнулся к мертвому и  закрыл  ему  глаза.
  Когда выпрямился, лицо его было совершенно бесстрастным:
       - Он - пленный, и мы не можем его убить, хотя трижды заслужил  смерть
  поднявший руку на целителя. Пусть Учитель решит, что делать с ним.
       И, тяжело посмотрев на безмолвствующего Эльфа, добавил:
       - Ты, помнится, желал встречи с Владыкой Ангамандо? Ну так идем. Твое
  желание исполнится.
       - Учитель. Он убил лекаря. Он убил Нинно.
       Высокий человек - тоже в черном, как и все здесь, - резко  обернулся.
  Эльф невольно вздрогнул - как и все, кто  впервые  видел  -  его,  он  был
  ошеломлен и растерян, - но  быстро  взял  себя  в  руки,  и  на  лице  его
  появилась недобрая торжествующая усмешка:
       - Славно тебя отметили, Моргот!
       Лайхэн стиснул рукоять меча так,  что  пальцы  побелели,  но  остался
  неподвижным.
       - Закон Аст Ахэ гласит: поднявший руку на целителя достоин смерти,  -
  так же ровно и бесстрастно продолжил  Орро.  -  Закон  также  гласит,  что
  пленный неприкосновенен. Потому мы привели его на твой суд, Учитель.
       - Как это произошло?
       Орро рассказал - коротко и четко, очень спокойно. Слишком спокойно.
       - Что скажешь ты, Нолдо? - обернулся к Эльфу тот, кого здесь называли
  Учителем.
       - Скажу - рад, что сделал это! Скажу -  жаль,  что  не  было  у  меня
  оружия - не было бы такой роскошной свиты! Скажу, что рад видеть, каким ты
  стал, и жалею лишь об одном - не я сделал это с  тобой!  -  он  говорил  с
  яростной радостью.
       - Не обо мне речь. Но ты сказал довольно. Быть может, у твоего народа
  другие законы, но по закону этой земли ты заслуживаешь смерти, - лицо Валы
  было похоже на застывшую маску. - Уведите его.
       - Я и не ждал, что ты дашь мне последнее слово, Моргот!
       - Последнее слово? - что ж, говори.
       ...Никто из Эльфов не видел этого поединка,  и  не  слагают  песен  о
  гибели короля Финголфина. Но сейчас Нолдо пел об  этом  -  боль  утраты  и
  ненависть к убийце подсказывали ему слова.
       ...И летел по иссиня-черной равнине, по еще не остывшему пеплу  белой
  молнией Рохаллор, и бился лазурный плащ за спиной Короля. Алмазной звездой
  в колдовском сумраке Севера был гордый всадник; и спешился он, и вострубил
  в серебряный рог, и в железо Черных Врат ударил рукоятью меча,  и  крикнул
  он: "Я вызываю тебя на  бой,  раб  Валар,  повелитель  рабов!.."  И  вышел
  Враг...
       ...И ледяной молнией сверкнул Рингил, и темной кровью окрасился ясный
  клинок, и страшный крик издал Враг, отступив пред Королем Нолдор...
       ...И хотел Враг бросить тело Короля волкам, но молнией  упал  с  неба
  Торондор, и ударил он Врага когтями в лицо; и унес он  тело  Короля,  дабы
  упокоиться ему на горной вершине...
       ...Так пал Финголфин, прекраснейший из королей Элдар; но наступит час
  Битвы Битв, Дагор Дагорат, и восстанет Король, и поведет он в  бой  войско
  свое, и за все злодеяния свои заплатит Враг в тот час. И  помнит  об  этом
  Враг, и страх живет в душе его, и знаком отмщения ему - раны его,  что  не
  исцелятся вовеки, и знаком гнева Валар и грядущей кары горит над твердыней
  его Серп Валар, Валакирка...
       Эльф усмехался,  глядя  в  лицо  Врагу.  Сейчас  он  чувствовал  себя
  победителем. Эта улыбка так и не успела покинуть его  лица,  когда  Лайхэн
  обрушил ему на голову тяжелый кулак.
       - Падаль, - беззвучно проговорил светловолосый воин.
       - Отпустите его, - сказал Вала, отвернувшись.
       - Что?!
       Спросили разом, ошеломленно глядя на Властелина.
       - Получится - мы за песню его казнили.
       - Плевать! - не сдержавшись, прорычал Лайхэн. -  Он  трижды  заслужил
  смерть!
       - Подожди, Лайхэн, - вмешался Орро. - Возможно, ты прав, Учитель.  Мы
  не подумали об этом.
       - А свое он получит. Я знаю. И пусть станет ему карой то, что его  не
  примет народ  его,  что  отвернутся  от  него  все,  что  остаться  ему  в
  одиночестве.
       Они задумались.
       - Да, это тяжкая кара. Тяжелее смерти, - подал голос Орро.
       - Оружие оставьте при нем.
       Вала резко обернулся и с холодной яростью прибавил:
       - Никто не поверит ему, что он бежал отсюда с оружием. А  солгать  он
  не сможет. Они говорят, я жесток? - что ж, по  крайней  мере,  этот  -  не
  обманулся.
       - Но, если встречу его... - придушенно начал Лайхэн.
       - ...он в твоей воле, - закончил за него Вала.
     "Жестоко? несправедливо? - пусть; я понимаю его  -  но  понять  -  не
  всегда есть простить. Пощадить убийцу - значит, дать ему свидетельство его
  правоты. Милосерднее убить - но я не  хочу  быть  милосердным!  Но  кровью
  убийцы мертвого не вернуть. Не вернуть..."
                    ВСПОМНИ ИМЯ СВОЕ. 517 ГОД I ЭПОХИ
     Откуда эти видения?
       Почти каждую ночь - двое: он - молодой, с иссиня-черными - до плеч  -
  волосами, дерзкие глаза - невероятные, ярко-синие;  она  -  золотоволосая,
  мягко-неторопливая в движениях, а глаза золото-карие, теплые,  медовые.  В
  видениях он знал: они - его отец и мать. Но у Эльфов не бывает таких глаз;
  и язык, на котором они говорили, не был наречием Синдар.
       - ...Скажи, кто были мои родители? что сталось с ними?
       - Они умерли. Их убили - Орки.
       - Они были - Синдар?
       - Да. Почему ты спрашиваешь?..
       Внешне  он  ничем  не  отличался  от  других:  ясноглазый,   статный,
  светловолосый, искусный равно в игре на лютне, стрельбе из лука и владении
  мечом. Приемный сын одного из приближенных Тингола. Только  с  годами  все
  больше тянуло его - прочь из беспечального Дориата, и не было ему покоя.
       И однажды он решился.
       Лютня за спиной, меч на поясе: менестрель Гилмир.
       Сперва он обходил  стороной  поселения  Людей:  Элдар  не  испытывают
  приязни к Младшим Детям Единого. Но  постепенно  в  нем  возникло  желание
  понять их; он помнил Берена -  тот  был  горд,  почти  дерзок  с  Владыкой
  Дориата, и, сказать по чести, Гилмир был одним из тех, кто,  услышав  речи
  Смертного перед троном Тингола, схватился за меч. Но те из Эдайн,  которых
  он видел теперь, смотрели на него, как на некоего полубога, и это вызывало
  чувство легкой брезгливости. Да,  поначалу  было  лестно  -  как  Смертные
  слушали его песни, как расспрашивали о его народе... Но такой почет быстро
  приедается. Пожалуй, Берен был более по душе Гилмиру.
       ...Он, признаться, слегка  оробел,  когда  увидел,  куда  вывела  его
  дорога. Там - серо-черная, почти до горизонта, равнина, а  за  ней  хищным
  оскалом - черные горы...
       Ангбанд.
       Страшная сказка... нет, уже не сказка. Холодок пробежал по спине: вот
  оно - то, о чем рассказывают предания, оплот Зла, сумрачная твердыня. Даже
  двое бесстрашных, что побывали там  и  сумели  вернуться  живыми,  хранили
  молчание о жуткой крепости - или говорили коротко и отрывисто.  Теперь  он
  понимал: снова пережить весь этот ужас, пусть даже мысленно... Нет, дальше
  он не  пойдет.  Вчерашняя  ночная  стычка  с  орочьей  бандой  казалась  в
  сравнении с  этим,  неведомым,  детской  забавой.  Собственно,  Орки-то  и
  загнали его сюда.
       ...Он отбивался из последних  сил,  спиной  прижимаясь  к  древесному
  стволу. Орки законов честного боя не ведают: лезут  все  скопом.  Впрочем,
  иногда это и на руку - мешают друг другу.
     "А все-таки они меня одолеют", - вяло подумал он; было уже все равно,
  только жаль, что суждено умереть так глупо, в случайной стычке. И  в  этот
  миг один из Орков, стоявший поодаль  и  давно  вслушивавшийся  во  что-то,
  взвыл неожиданно испугано:
       - Черные!..
       Полукольцо нападавших  распалось  мгновенно.  Воспользовавшись  этим,
  Эльф растворился в сумерках, но далеко уходить не стал, взяло  любопытство
  - кто ж это такие, что Орки их больше смерти боятся?
       Всадников было  пятеро  -  все  в  черном,  на  вороных  конях.  Двое
  спешились, быстро осмотрели трупы Орков.
       - Люди Тени? - спросил тот, что был младшим из пяти.
       - Нет. Ни один из  них  не  убит  стрелой  -  видишь?  Здесь  побывал
  одиночка. Может, мститель. Может, просто путник.
       - Воин хороший, - одобрительно заметил кто-то.
       - Ага. Теперь опасайся стрелы. Пограничье...
       - Пограничье, - вздохнул один из всадников и добавил с горечью: -  Им
  же все равно - что мы, что... эти, - махнул рукой в сторону трупов.
       - Тебя ведь никто не посылал сюда, верно? - жестко сказал  тот,  кто,
  вероятно, был предводителем маленького отряда. - Ты вызвался сам.
       - Я не жалуюсь. Но глупо ведь -  сражаемся  на  одной  стороне,  а  -
  враги...
       Эльф решил подойти поближе.  Двигался  он  бесшумно,  но  все  пятеро
  одновременно повернулись в его сторону. Он замер, боясь пошевелиться.
       - Зверь?  -  неуверенно  предположил  младший.  Предводитель  покачал
  головой:
       - Человек. А скорее - Эльф.
       - Эй, парень, - негромко позвал тот,  что  говорил  о  Пограничье,  -
  выходи, не бойся. Тебя никто не тронет.
       Гилмир не ответил, но задумался: может, и правда -  выйти?  Очень  уж
  его заинтересовали эти люди, непохожие на тех, кого  он  встречал  раньше.
  Запоздало осознал: это и есть слуги Врага. Странные какие-то.
       - Слушай, может, он ранен? - обеспокоился младший. - Может,  поискать
  его, а?
       Эльф невольно отступил назад.
       - Вряд ли. Да и он, думаю, не жаждет, чтобы его нашли. Едем.
       Он проводил воинов глазами. Непонятно. Враги. Даже и по облику явно -
  с севера и востока; да и выговор... А  с  Орками,  похоже,  воюют.  Что-то
  здесь не так...
       ...Северный ветер хлестнул  по  лицу,  вывел  из  оцепенения.  Гилмир
  шагнул в сторону - поползла  под  ногами  осыпь,  он  покачнулся,  пытаясь
  сохранить равновесие, взмахнул руками, упал и покатился вниз. Поднялся  на
  ноги, ошеломленный падением; первая мысль - лютня.
       К его удивлению, лютня оказалась цела. Он ласково погладил прохладное
  дерево, словно успокаивая ее. Сильно болело  расшибленное  колено.  Поднял
  взгляд. Нет, здесь не взобраться: слишком крутой склон.  Он  побрел  вдоль
  скальной стены, потом повернул назад - и  тут  представил  себе,  как  это
  выглядит со стороны: до смешного нелепо, словно еще слепой щенок мордочкой
  тычется. Унизительно.  Глупо.  Все,  что  угодно,  стерпеть  можно,  но  -
  выглядеть смешным?! - ну уж нет!
     "Ну и пусть, - вдруг бесшабашно-весело подумал он. - Всем нам  дорога
  в Чертоги Мандоса. Зато посмотрю, каков он  -  Враг.  Может,  пропустят  -
  менестрель, все-таки... Это - если Люди. А если Орки... - он помрачнел.  -
  Орки... Они заплатят за все".
       Всадники сразу заметили одинокую фигурку - кто-то, прихрамывая,  брел
  по черно-серой равнине. Подъехали поближе; Гилмир положил руку на  рукоять
  меча.
       - Привет тебе, путник, - говорящий статен и  красив:  льняные  волосы
  выбиваются из-под  шлема,  широко  расставленные  прозрачно-зеленые  глаза
  смотрят с интересом. - Заблудился?
       Его спутники рассмеялись сдержано и негромко.
       - Да нет, - Эльф вскинул на всадника дерзкий  насмешливый  взгляд.  -
  Захотелось вот на властелина вашего взглянуть: может, примет менестреля?
       Всадник приподнял бровь:
       - Петь ему будешь, Элда?
       - А что?..
       Светловолосый подумал.
       - Ну, что же... Думаю, ему будет интересно тебя послушать.  Садись  в
  седло.
       - А... каков он собой?
       - Кто?
       - Ну, владыка ваш...
       Светловолосый усмехнулся уголком губ:
       - Увидишь. А ты смелый... Не боишься?
       - Кого? - дернул плечом Эльф.
       - Моргота, - жестко,  раздельно  ответил  воин,  через  плечо  бросив
  холодный быстрый взгляд на Эльфа. Тот промолчал, и больше они не проронили
  ни слова до конца пути.
       - Ангор? Приветствую. Кто это с тобой?
       - Менестрель.
       - Альв?
       - Синда. Говорит, хочет петь Властелину.
       - Менестрель...  -  страж  внимательно  оглядел  Гилмира.  -  Что  ж,
  входи... Постой, - поднял руку предостерегающе. - Оставь меч.
       - Что, - прищурился Эльф, - Властелин боится, что его убьют?
       - Не смей! - скрипнул зубами страж; Ангор положил руку ему на  плечо,
  и тот закончил уже спокойно.  -  Он  ничего  не  боится.  Оружие  тебе  не
  понадобится. Здесь тебя никто не тронет. Я покажу дорогу...
       - Я сам провожу, - вмешался Ангор и кивнул Гилмиру - идем, мол.
       Все происходящее казалось нереальным.  Может,  ловушка?  Неужели  так
  просто - добраться до Врага, и все рассказы о подвигах Берена  -  ложь?  А
  Орков-то здесь нет. Только Люди.  Странные  люди.  Непонятные.  Спокойные,
  молчаливые. Ни тени неприязни. Однако, как этого стража задело!..
       - Подожди здесь, я скажу ему, - Ангор исчез за дверью.
       Эльф растерянно вертел головой: это и есть - Ангбанд? Наваждение, что
  ли? Было ощущение, что - вот, сейчас очнешься;  только  почему-то  видение
  никак не исчезает.
       - Войди. Он ждет тебя.
       Гилмир вздрогнул: задумавшись, даже не услышал, как  вернулся  Ангор.
  Не без робости Эльф открыл дверь. Недоуменно огляделся, подождал  немного,
  потом обратился к человеку в свободных черных  одеждах,  стоящему  к  нему
  вполоборота:
       - А где...
       Человек обернулся. Светлые задумчивые глаза скользнули по лицу Эльфа:
       - Приветствую, менестрель, - голос был глубокий, низкий.
       Гилмир застыл с широко раскрытыми  глазами,  совершенно  ошеломленный
  внезапной догадкой.
     "А... каков он собой?" "Увидишь".
       - Ты и есть?..
       - Я. Ждал другого, да? - уголок губ дернулся - тень грустной усмешки.
  Вообще,  когда  он  говорил,  лицо  его  оставалось  неподвижным:   шрамы.
  Двигались только губы.
       - Ты вырос, - непонятно сказал Властелин. - Выбрал дорогу менестреля?
  - и, не дожидаясь ответа. - Спой.
       - Что ты хочешь услышать?
       - Все равно. Выбери сам. Мне нечасто приходится слышать песни  Элдар,
  - что-то странное было в его голосе.
       Гилмир не подумал, стоит ли петь эту песню - вот  же,  Вала  сам  дал
  ключ! Пожалуй, баллада о Берене и Лютиэнь была  не  совсем  уместна...  Он
  поймал себя на том, что боится оскорбить этого усталого седого человека  с
  лицом, изорванным шрамами и такими странными глазами... Человека?..
       - Благодарю, эллинни.
       - Как ты сказал?.. - слово было слишком знакомым; так называли его  в
  видениях те двое.
       - Ты - помнишь? - взгляд - острый и короткий: вспышка молнии. - Ты не
  все забыл, эллинни?
       - Объясни, - голос не повиновался Эльфу.
       - Постой... не сразу... - Вала был взволнован, кажется, не меньше.  -
  Позволь - твою лютню.
       Менестрель лютню покорно отдал, но невольно отвел глаза, увидев  руки
  Валы. В этом легенды  не  лгали.  "Не  сможет  он  играть",  -  подумал  с
  непонятной тоской. Тем более удивился, когда услышал первый аккорд, чистый
  и звучный.
       Мелодия была медленной, светлой и напевной, как чистая глубокая река.
  И - удивительно знакомой. "Колыбельная..."
       - Колыбельная? - шепотом.
       - Да... А - вот это?
       Чуткие    пальцы    пробежали    по     струнам,     сплетая     нить
  пронзительно-печальной музыки.  Губы  Эльфа  дрогнули.  Он  услышал  слова
  песни, не сразу поняв, что поет это он сам.
                        Андэле-тэи кор-эме
                          Эс-сэй о анти-эме
                          Ар илмари-эллар
                          Ар Эннор Саэрэй-алло...
                          О'ллаис а лэтти ах-энниэ
                          Андэле-тэи кори'м...
                        Я подарю тебе мир мой -
                          родниковую воду в ладонях,
                          звездную россыпь жемчужин,
                          светлое пламя рассветного Солнца...
                          В сплетении первых цветов
                          я подарю тебе сердце...
     Чужой язык... "Чужой? Но ведь я знаю, я помню, я понимал  его..."  Он
  замер, пораженный, и Вала, почувствовав его смятение, опустил руки.
       - Еще, - попросил Эльф почти умоляюще. - Сыграй еще...
       И снова звучала мелодия, печальная и светлая, как  серебристая  дымка
  тумана ясным осенним утром; и еще одна, и еще...
       - Благодарю... Учитель, - шепотом, не сразу вспоминая слова  древнего
  языка, - Халлэ, Астар...
       - Гэлмор, мальчик мой, - Вала коснулся пепельных волос Эльфа - и  тут
  же отдернул руку. Тот поднял глаза удивленно - и вскрикнул:
       - Учитель!.. Великие Валар, что же я наделал... твои руки...
       Вала невольно усмехнулся: "Учитель"  -  и  "великие  Валар"?  Усмешка
  вышла кривой: искалеченные пальцы свела судорога.
       - Что мне  делать,  говори...  Как  помочь?  Как  же  я  мог  забыть,
  глупец...
       - Не бойся, мне не больно.
       - Зачем ты лжешь, я же вижу...
       - Ничего. Главное - ты вспомнил.
       - Учитель, кто мои родители? Там - мне говорили, что их убили Орки...
       - Не Орки, мальчик. Счастье еще, что  ты  попал  к  Синдар.  Наверно,
  потому, что ты похож на них. Ты ведь не первый приходишь ко мне.
       - А - кто? ты расскажешь?..
       Это была дерзость отчаянья - прийти сюда и сказать: я хочу говорить с
  Владыкой. Думал - тут и убьют, но его пропустили, даже не разоружив.
       Нет, конечно, он  не  собирался  говорить  ни  о  чем.  Государь  его
  Инголдо-финве: он пришел мстить. Он не задумывался  особенно  о  том,  как
  осуществить это: если Врага можно ранить, быть может, можно и убить. А  не
  удастся - в лицо ему выкрикнуть слова проклятия.
       Он не сразу поверил, что это и есть Враг. Да и был ли хоть один,  кто
  понял и поверил бы сразу? ни короны, ни несокрушимых доспехов, ни свиты...
  Но когда увидел лицо Врага, снова накатила жгуче-соленая волна ненависти.
       -  Приветствую,  Моргот,  Владыка  Ангамандо,  -  глухо  сказал   он,
  подчеркнув это - Моргот.
       - Приветствую, Элда, - Вала поднялся и подошел к Эльфу; спросил  тихо
  и мягко. - О чем же ты хотел говорить со мной?
     "Думаешь,  можешь  меня  обмануть  или  разжалобить?  -  не   выйдет,
  проклятый!.."
       - Я хотел сказать...
       Он ударил  быстро  -  но  все  же  недостаточно  быстро:  Вала  успел
  перехватить его руку, сильно, до  боли  сжав  запястье.  Эльф  зарычал  от
  ярости и попытался вырваться - не вышло.
       - Значит, ты пришел меня убить... - медленно проговорил Вала. - Но  я
  ведь бессмертен, эллинни.
       Эльф замер, уже не пытаясь освободиться:
       - Как... ты меня назвал?
       - Ты ведь понял. Я не стану тебе мешать. Я заслужил  кару  именно  от
  тебя, Ахэир.
       Рука Валы разжалась, но Эльф уже даже не пытался нанести удар.
       - Какое... имя ты... назвал...
       - Ведь ты из Эллери Ахэ, из Эльфов Тьмы, мальчик. Твои родные были...
  моими учениками. Я...
       - Нет! Ты... нет, ты лжешь...
       - Но это правда. Ты вспомнил свое имя - так вспомни же...
       - Нет! Замолчи! Я не хочу слышать!.. - Эльф зажал уши ладонями,  лицо
  его исказилось, как от боли.
       - Ахэир, мальчик мой, выслушай. Ведь ты все-таки пришел...
       - Я... я хотел... Я ненавижу тебя! Будь ты проклят! И будь проклят  я
  - я не могу уже убить тебя, ну, так бей же, зови своих рабов, я не  боюсь,
  - потому что я буду мстить тебе, пока я жив, слышишь, ты!..
       - Успокойся, - Вала шагнул к Эльфу, заглянул в  растерянные  глаза  -
  тот отшатнулся в ужасе.
       Двери распахнулись, и двое стражей ворвались в зал - услышали крик.
       - Учитель, что...
       Эльф  стремительно  обернулся  к  ним;  странно,  но,   кажется,   он
  успокоился, только в глазах вспыхнул яростный огонь; он  вырвал  из  ножен
  меч.
       - Стойте! - властный окрик за спиной. - Оставьте его.
       Воины одновременно и без колебаний вложили мечи в ножны; один все  же
  сказал:
       - У него оружие, Учитель.
       -  Да!  -  оскалился  Эльф.  -  И  я  убью  любого,  кто   попытается
  приблизиться ко мне!
       - Тогда уходи сам. Я клянусь - никто не тронет тебя.
       - Думаешь, я поверю клятве лжеца? Но я не доставлю тебе  удовольствия
  видеть, как мне перережут глотку! Твои псы сдохнут первыми!  -  с  хриплым
  отчаянным воплем Эльф бросился на воинов.
       - Не убивать.
       Несколькими минутами позже Эльф снова оказался  перед  Валой.  Только
  теперь его держали за руки воины.
       - Трус, подлец! Я не боюсь ни твоих палачей, ни пыток, ни твоих глаз!
  Тебе не удастся сломить мою душу!..
       И - та же смесь растерянности  и  ненависти  в  глазах.  Вала  горько
  усмехнулся:
       - Ты воистину стал - Нолдо... Ты скорее готов умереть,  чем  поверить
  мне. Что ж, я не стану неволить тебя. Калечить твою душу и отнимать  волю,
  - с насмешкой прибавил он. И, обращаясь к воинам:
       - Пусть уходит. Он свободен. Оружие ему верните.
       ...У подножия поросших  редким  сосняком  гор  воин  рассек  коротким
  кинжалом ремни, стягивавшие руки Эльфа, и бросил на землю рядом его меч:
       - Иди. И, знаешь... я  тебе  скажу  на  прощание:  если  б  не  слово
  Учителя, я убил бы тебя, - человек говорил совершенно спокойно,  без  тени
  гнева или ненависти.
       - Ну, так убей, - глухо откликнулся Эльф, не оборачиваясь.
       - У нас, - человек подчеркнул эти слова, - у нас не  принято  бить  в
  спину... Нолдо. Прощай.
       - ...Ахэир... Да, я помню его. И - где же он теперь?
       - Думаю, в отряде Тени.
       - Я уже слышал о Тени. Кто он, и что за странное прозвище?
       - Не все сразу, мальчик, - в голосе Валы проскользнула  тень  улыбки.
  Смущенно улыбнулся и Гэлмор:
       - Странно  ты  меня  называешь...  Нет,  просто  никто   никогда   не
  говорил... Учитель, можно я пока останусь здесь? Мне так много  нужно  еще
  вспомнить, узнать, понять... Можно?
       - ...Ты меня сразу назвал - Гэлмор. Почему?
       - Я ведь помню вас всех. И еще - ты похож на своего отца. Только  его
  глаза...
       - ...были синими, да? Да... Ты расскажешь о нем?
       - Конечно. А как тебя называли в Дориате?
       - Гилмир. Ты не знал разве?
       - Откуда... - взгляд Валы стал задумчивым. - Конечно...  Должно  было
  звучать похоже на твое прежнее имя. Наверно, так было со всеми...
       Он прожил в Твердыне Тьмы долго - покинул ее всего  за  два  года  до
  Великой Войны. Впрочем, о войне тогда почти никто не думал  -  его  просто
  снова позвала дорога. Учитель сказал на прощанье:  "Все  вы  -  Странники,
  эллинни."
       Лютня за спиной, меч на поясе: менестрель Гэлмор...
                   БРАТЬЯ И СЕСТРА. 521-527 ГОДЫ I ЭПОХИ
     - Властелин...
       Тревожные зелено-карие глаза, напряженно-звонкий голос, режущий,  как
  туго натянутая тетива. Меч  -  слишком  знакомый  меч...  как  звали  того
  славного юношу? Лонньоль, кажется. Да, так, Лонньоль - Певучий. Был  одним
  из лучших, и ученичество его не должно  было  быть  долгим.  Он,  кажется,
  всего неделю был женат... Да, как только его выбрали, отец  невесты  сразу
  дал согласие. Породниться с воином Твердыни - великая честь.  Неделя  -  и
  уехал, чтобы через полгода так нелепо  и  страшно  погибнуть  в  дружеском
  поединке. Меч отослали на родину - и вот  он  снова  здесь  уже  в  других
  руках. А родство несомненно - те же волосы цвета  кожуры  спелого  лесного
  ореха, те же глаза. Только лет меньше и лицо нежнее. Хочет мести за брата?
  Может и так. Только кому мстить... да и за  что?  Ульв  тогда  ворвался  в
  библиотеку с рассеченным лицом, руки, одежда, меч - все в крови, в  глазах
  отчаяние и ужас. Голос не слушался его, и он  едва  сумел  выговорить:  "Я
  убил..." Иногда рука действует сама, не слушаясь  разума,  особенно,  если
  это рука бойца, годами приученная наносить  и  отражать  удары.  Когда  по
  несчастной случайности Ульв пропустил удар - противник-то  не  рассчитывал
  на эту ошибку - и меч наискось прошел по его лицу, ослепленный  болью,  он
  не сумел сдержать руку. Лонньоль так и не успел ничего понять. Хорошо, что
  не успел. Страшно сознавать, что умираешь от руки друга...
       - Властелин...
       - Приветствую тебя. В чем твоя просьба? Говори, не бойся.
       - Я хочу стать твоим воином. Прими мою службу и мой меч.
       Молчание, полное ожидания, надежды и страха. И мягкий голос:
       - Зачем тебе это нужно, девочка?
       - Властелин, - дрожащие губы,  совсем  детская  мольба  в  глазах,  -
  ничего от тебя не утаить...
       - Для этого и не нужно особых чудес, поверь мне.
       - Не прогоняй меня, пожалуйста!
       - Я и не гоню тебя. Только зачем тебе быть воином?
       - Мой брат погиб. Должен кто-то заменить его.
       - Но почему ты? Неужели не нашлось мужчины?
       - Властелин, но разве только мужчины могут сражаться? Разве только им
  дано совершать великие дела?
       - Вот ты о чем... Думаешь, у нас утром подвиги и битвы, а  вечером  -
  пиры? Ты хоть что-нибудь знаешь о воинах Аст Ахэ, о Служении?
       - Они... Они сражаются... Убивают врагов... Твоих врагов...
       - Так значит, главное - убивать? Так?
       - Не знаю, - почти шепотом.
       - Я тебе расскажу, чтобы ты хоть немного поняла. Чтобы знала,  о  чем
  просишь. Чтобы поняла, что это не для тебя. Пойми, быть воином - не значит
  служить только мечом. Здесь все воины: и те, кто лечит  раны,  и  те,  кто
  изучает книжную мудрость; ибо все посвятили себя Служению. А  те,  у  кого
  меч в руках - лишь защитники Твердыни. Сюда приходят  многие,  но  воинами
  становятся отнюдь не все. Хорошо, если один из десяти. А оружие я  доверяю
  лишь одному из ста. Многие вообще долго здесь не задерживаются, ибо не так
  просто понять и принять Служение, и  еще  труднее  изучить  все,  что  для
  Служения необходимо. Ученичество - не год, не два, иногда -  десятки  лет.
  Сюда приходят юными как ты... Сколько тебе лет?
       - Девятнадцать. Почти.
       - Даже мне тяжелы годы Арды, а людям и подавно. Тем более, женщине.
       - Властелин, ну почему ты думаешь, что я не смогу понять?
       - Сможешь, не сомневаюсь. Но это не значит, что ты  возьмешь  в  руки
  меч.
       - Почему? Потому что я женщина, да?
       - Да, поэтому. Я не хочу сказать, что ты чем-то хуже  мужчины,  вовсе
  нет. Но сейчас мужское время. Подумай - ведь ты слабее любого из них.
       - Зато гибче и ловчее!
       - Пусть так. Но, девочка, ты еще не знаешь  своей  силы.  Из-за  тебя
  начнутся раздоры, соперничество. Даже, если Клятва сдержит их  внешне,  то
  внутри, в душе своей воины  все  равно  останутся  мужчинами.  Ты  слишком
  большое искушение для них. Я не хочу их мучить. Даже, если Клятва  сдержит
  их внешне, то внутри, в душе своей воины все равно останутся мужчинами. Ты
  слишком большое искушение для них. Я не хочу их мучить. Даже, если  Клятва
  сдержит их внешне, то внутри, в  душе  своей  воины  все  равно  останутся
  мужчинами. Ты слишком большое искушение для них.  Я  не  хочу  их  мучить.
  Даже, если Клятва сдержит их внешне, то внутри, в  душе  своей  воины  все
  равно останутся мужчинами. Ты слишком большое искушение для них. Я не хочу
  их мучить. Даже, если Клятва сдержит их внешне, то внутри,  в  душе  своей
  воины все равно останутся мужчинами. Ты слишком большое искушение для них.
  Я не хочу их мучить. Да и ты сама будешь страдать.  Ты  молода,  сердце  у
  тебя горячее, вдруг ты кого-нибудь полюбишь? И что тогда? Останешься верна
  Клятве и погубишь свою жизнь? Знаю, сейчас ты  скажешь,  что  готова  всем
  пожертвовать;  но  это  сейчас.  Пройдут  годы,  уйдет  молодость,  и  что
  останется? Пустота. Женщина должна оставаться женщиной, иначе мир потеряет
  одну из своих опор. Станет хромым.
       - Ты не примешь мой меч?
       - Ну почему именно меч!  Разве  мудрецы,  лекари  и  сказители  нужны
  меньше? Разве проповедники - не те же воины? Разве, наконец, не нужны  те,
  кто печет воинам хлеб, лечит их раны, шьет им одежду? Ну вот,  только  что
  хотела стать воином, а плачешь.
       - Не смейся надо мной, Властелин...
       - Как только тебя из дому отпустили...
       - У меня нет дома. Сначала был неурожай и голод, за ними -  поветрие.
  Потом пришли золотоволосые. Сказали - подчиниться им и идти воевать против
  тебя. Дальше говорить нечего. Кто остался в живых - как пыль на  ветру.  И
  нет мстителей...
       - И ты ради мести пришла сюда...
       - Властелин, наш народ истребили  из-за  того,  что  мы  чтили  тебя.
  Властелин, позволь стать твоим воином!
       - Нет. Теперь - тем более. Послушай, девочка, я дам тебе  провожатых.
  Тебя отведут в безопасное место, к хорошим людям. Там ты  сможешь  многому
  научиться и выбрать свой путь...
       - Я уже выбрала. Позволь!
       - Нет. Нет, девочка.
       Он встал и, подойдя к ней, положил руки ей на плечи.
       - Не надо тебе этого.
       Она подавленно молчала, опустив голову.  Казалось,  она  готова  была
  согласиться. Внезапно взгляд ее упал на тяжелый железный браслет на  руке,
  что так ласково сжимала ее плечо.
       - Нет! Я хочу быть твоим воином!
       Она вырвалась, зло и упрямо глядя в его лицо.
       - Я все поняла. Все твои слова  значат  одно:  "Ты  баба,  твое  дело
  угождать мужчине душой и телом, а когда умрет  -  оплакивать  его".  Зачем
  тогда человек создан  мужчиной  и  женщиной?  Чтобы  один  властвовал  над
  другим? Не хочу! Не хочу я этого! Нет мне места нигде, нигде!
       Она разрыдалась и бросилась к дверям зала.
       - Подожди! Ты не поняла меня! Нельзя уходить с таким сердцем! Стой, я
  приказываю тебе!
       - Я не твой воин! Я не послушаюсь твоего приказа! Прощай!
       За дверью послышались звуки ее быстрых шагов, и вновь -  холодноватая
  тишина покоя...
       Ее никто не остановил. Всхлипывая распухшим носом и вытирая  на  ходу
  слезы, она шла куда  глаза  глядят.  В  последний  раз  обернулась,  чтобы
  увидеть  замок,  словно  вырастающий  из  скал,  вонзающийся  в   холодное
  бездонное небо. Из тяжелых ворот выезжал отряд всадников. Взглядом, полным
  обиды и жгучей зависти, она проводила гордую кавалькаду и побрела  дальше.
  Вскоре она свернула с главной дороги, и тут были потеряны ее следы, и  те,
  кто были посланы догнать ее, вернулись ни с чем.
       Оставляя  по  левую  руку  горы,  она  уже  четвертые  сутки  шла  на
  юго-восток по лесным дорогам. Поостыв, она пожалела,  что  не  послушалась
  Властелина и не пошла с его провожатыми. После разгрома Дориата уже  много
  лет здесь были случайные людские поселения. Эльфы давно бежали на юг и  на
  запад. Гондолин пал, и лишь шайки  Орков  и  изгоев  бродили  по  лесам  и
  дорогам. Еда, что положили ей в котомку, уже подошла к концу, а ни  жилья,
  ни человека она еще ни разу не встретила. Это тревожило. Где дороги, там и
  люди. А здесь - мертво.
       На шестой день она почуяла  запах  дыма.  Не  дыма  печи,  в  которой
  румянится хлеб. Скорее, запах гари. Как бы то ни  было,  там  должны  быть
  люди. Хоть что-то можно выяснить. Она сошла с дороги  и  пошла  на  запах,
  пробираясь зарослями.
       Из кустов все было прекрасно видно. Тысячу раз она пожалела,  что  не
  слепа. Страх провел по  спине  мягкой  лапой,  и  волосы  зашевелились  на
  голове. Она зажала рот руками, загоняя в горло рвущийся наружу крик.
       Орки крысами бегали по развалинам,  сволакивая  в  кучу  награбленное
  добро. Живых здесь не осталось, только грудной ребенок заходился  голодным
  плачем возле убитой  матери.  Похоже,  ее  настигли,  когда  она  пыталась
  спрятаться в лесу. Одежда на ней была разорвана,  и  что  с  ней  сделали,
  прежде чем убить, было ясно с первого  взгляда.  Вместо  лица  -  кровавое
  месиво, золотые волосы намокли в крови. А ребенок все кричал. Наконец, его
  заметил  один  из  Орков.  Ощерившись,  он  поднял  дротик  с  зазубренным
  наконечником, очевидно, собираясь  прикончить  человеческое  отродье.  Вот
  этого она уже не могла вынести. Совершенно  забыв  о  мече,  она  схватила
  острый камень и  запустила  Орку  прямо  в  узкий  кровянистый  глаз.  Тот
  взвизгнул и бросился бежать, но, увидев, что его противник один,  что  это
  совсем мальчишка, яростно метнул  свое  оружие.  Ей  показалось,  что  она
  слышит хруст разрываемой плоти. Острие вошло прямо  под  левую  грудь.  Со
  вздохом, похожим на судорожный  всхлип,  она  упала  навзничь,  вцепившись
  обеими руками в древко.
       - Эй, рвем когти, черные на дороге! - заорал кто-то. Выругавшись, Орк
  быстро перетряхнул ее котомку, отыскал  серебряные  серьги,  завернутые  в
  кусочек  холста,  единственное  ее  сокровище,  дважды   ткнул   мечом   в
  неподвижное тело - куда придется - и, пригибаясь, побежал к лесу.
       Еще несколько секунд она  видела  и  слышала  -  но  все  уже  сквозь
  какую-то стену, отсекавшую ее от жизни. Последним усилием она перекатилась
  на правый бок, не ощущая боли от шатающегося дротика, и притянула  к  себе
  ребенка. Тот уже почти не кричал, только хрипло  скулил.  Обняв  его,  она
  перестала ощущать что-либо.
       ...Было холодно и хотелось есть. Потом кто-то взял и обнял,  и  стало
  тепло. Ребенок начал шарить ротиком, ища молоко. Вместо этого в рот  вдруг
  попало что-то другое, совсем невкусное, но теплое. Ребенок снова захныкал,
  но ничего не изменилось. Есть хотелось по-прежнему. И он стал глотать  это
  невкусное, солоноватое и густое...
       Потом его опять кто-то взял и закутал.  Стало  очень  тепло.  Он  так
  устал, что сразу уснул, уютно свернувшись, и забыл о еде...
       Воин в черном осторожно приподнял голову девушки.
       - Мертв. Бедный парнишка... Я помню его, он неделю назад  приходил  к
  Властелину. Такой убитый ушел... Видно, не смогли ему помочь. Как его сюда
  занесло?
       - Надо бы похоронить. А меч отвезем в Аст Ахэ,  пусть  Властелин  сам
  решит судьбу оружия, верно служившего  ему,  -  сказал  второй,  огромного
  роста могучий воин, самый старший в отряде, хотя и не главный.  Звали  его
  Торк, и в своих огромных лапищах он держал закутанного  ребенка  -  совсем
  крохотного по сравнению с ним.
       Первый попытался вынуть дротик. В ответ послышался тихий стон, и едва
  заметная дрожь прошла по телу.  Он  быстро  выхватил  кинжал  и  поднес  к
  полуоткрытым  синеватым  губам.  Легкое  туманное  пятнышко  появилось  на
  клинке.
       - Что там, Этарк? - спросил невысокий человек с раскосыми  глазами  и
  прямыми черными волосами.
       -  Похоже,  еще  жив...  Борра,  можешь  отсечь  древко?   Иначе   не
  перевязать, а дротик зазубренный, вроде.
       Борра молча вынул слегка изогнутый,  острый,  как  бритва,  меч,  что
  носил на поясе. Другой, прямой, висел за спиной, за левым  плечом  торчала
  рукоять. Быстрое, еле уловимое движение - и древко отвалилось прямо  рядом
  с наконечником. Борра невозмутимо бросил клинок в  ножны.  Рослый  угрюмый
  человек со шрамом на лице - командир отряда - молча смотрел на раненого.
       - Слишком знаком мне этот меч, - наконец, сказал он негромко. - Лучше
  бы он умер, - добавил почти неслышно и  пошел  прочь.  Изумленный  возглас
  остановил его.
       - Что там? - досадливо бросил он.
       - Иди сюда! - растерянно сказал Этарк.
       Все четверо ошарашенно смотрели друг на друга.
       - Что теперь  делать?  -  как-то  жалостно  сказал  Этарк.  Руки  его
  дрожали.
       - Что делал, то и делай, - резко ответил  командир.  -  А  я  собираю
  отряд. Для нее времени почти не осталось.
       Большой удачей было то, что она не ушла далеко от  гор.  В  небольших
  крепостях, охранявших  горные  проходы,  можно  было  найти  помощь,  а  в
  поселениях, живших под  их  защитой,  наверняка  найдется,  чем  накормить
  ребенка. До ближайшей крепости было около суток быстрой езды, но они  были
  в стороне от прямой дороги. Они мчались как молнии, загоняя коней,  ибо  в
  их руках были две затухающие жизни, а что  может  быть  дороже?  Разве  не
  защита жизни их главная цель?
       Каждый из Черных Воинов был обучен лекарскому  искусству,  но  высшей
  способностью целителя в отряде обладал лишь один. Не силой трав, камней  и
  заклинаний - своей собственной духовной силой он умел врачевать раны  тела
  и сердца. На родине у себя он был сыном короля, здесь - одним  из  равных.
  Вент звали его. Более суток не выпускал он холодных рук девушки, удерживая
  в ее теле кровь  и  душу.  И  когда  они  достигли  своей  цели,  упал  от
  усталости, и заснул, и спал непробудно два дня и две ночи.
       За горами жили люди - такие же, как и  везде.  Когда-то  предки  Трех
  племен ушли искать света на Западе. Потом другие отправились на Север, где
  по слухам была земля, в которой правит великий чародей, где нет войн,  где
  покой и мир. Так и шли - на Север и Запад, кто куда -  в  неведомые  края.
  Кто-то пришел-таки к черным горам, кто-то нашел другие места,  но  легенда
  осталась. Легенда о городе мировой мудрости, твердыне  Властелина,  откуда
  приходят в мир учителя и проповедники, целители, мудрецы  и  защитники.  И
  шли, и искали. И, хотя все здесь было далеко от легенды, ибо  и  здесь  не
  было мира, и сам Властелин не был всемогущ, страна за черными  горами  все
  же была. Люди этих мест жили как все, только  о  Властелине  и  делах  его
  знали больше других. Для них это было  не  "где-то"  и  "говорят",  а  вот
  здесь, рядом. Воины Аст Ахэ, гвардия  Черной  крепости  были  для  них  не
  чем-то чудесным и божественным, а обычными людьми, которых могли убить или
  ранить. Часто их сыновья по зову черных рыцарей  брали  оружие  и  уходили
  сражаться с врагами. Так было и в других краях, где хоть  что-то  знали  о
  Властелине, и воины в черных доспехах были его вестниками. Была беда - они
  приводили помощь. Они просили о помощи - и воины уходили  на  Север  и  на
  Запад.
       На берегу лесного озера под вековыми, обросшими клочьями  мха  елями,
  стоял маленький деревянный дом. По обычаю сюда приносили тех, кто  умирал,
  кого уже отказывались пользовать лекари.  Так  воины  отряда  узнали,  что
  напрасно они загоняли коней, что единственное, чем могут ей помочь  -  дня
  два-три удержать в  теле  угасающую  жизнь.  Вынуть  наконечник  никто  не
  осмеливался - железо касалось сердца. И тогда Ульв сказал:
       - Я поеду просить Властелина. Когда-то он говорил мне,  что  я  дорог
  ему. Не думаю,  чтобы  сейчас  было  так.  Но,  может,  ради  прошлого  он
  согласится помочь... Иначе мне не вынести своей вины. Я так пытался забыть
  или хотя бы реже вспоминать об этом, но жизнь бьет без пощады... Я еду.
       - Прости, что осмеливаюсь  показываться  тебе  на  глаза,  Властелин.
  Выслушай меня, прошу! Не за себя буду просить...
       Он стоял, ссутулившись, перед Властелином и глухо  говорил,  глядя  в
  пол.
       - Я никогда ни о чем не просил, - мучительно выдавливал он  слова.  -
  Это не для моего спокойствия, Властелин... Я не  хочу  врать  -  если  она
  умрет, то к моей вине прибавится еще и эта смерть. Не погуби я  ее  брата,
  она не пришла бы сюда. Я не вынесу... И все же - не ради меня,  ради  нее.
  Это чистое, смелое сердце, ты ведь сам знаешь!
     "Что объяснять тебе, что утешать тебя? Ты  из  тех  людей,  что  лишь
  тогда сочтут себя невиновными, когда  сами  смогут  простить  себя.  А  ты
  никогда себя не простишь".
       Кто-то хотел  нарисовать  лицо.  Полукружья  бровей  и  ресниц,  едва
  намеченные бледные синеватые губы, волосы, - остальное сливалось  с  белым
  полотном - так казалось с первого  взгляда.  Жизнь  в  головах,  Смерть  в
  ногах, и ни одна пока не скажет: "мое".  Зазубренный  наконечник  лежал  в
  обожженной  ладони.  Несколько  секунд  назад  ему  казалось,  что  сердце
  трепыхается пойманной птахой в его руке - теперь  оно  билось  свободно  и
  спокойно. В сером  тумане  небытия  всплывали  образы  и  обрывки  мыслей.
  Ощущение бытия. Осознание зова жизни. Он держал руку на холодном лбу.
     "Ничего не говори, девочка. Думай в ответ, я пойму".
       Смятение. Его собственное лицо.  Стыд.  Горечь  незаслуженной  обиды.
  Страх. Женщина без лица. Крик ребенка. Ребенок.
     "Малышка в безопасности. Хочешь, тебе ее принесут?"
       Золотые  волосы.  Ребенок.  Горящие  дома.  Чувство   потери.   Горе.
  Одиночество. Золотоволосый воин с окровавленным боевым топором. Ребенок.
     "Ириалонна, девочка, все хорошо. Не бойся. Ты выздоровеешь".
       Стыд. "Лучше бы я умерла".
     "Ты знаешь, кто я? Узнаешь?"
       Его собственное лицо. Наручники.
     "Ты выздоровеешь. Ты станешь, кем  хочешь.  Воины,  что  нашли  тебя,
  просили меня об этом. Они возьмут тебя в свой отряд. Понимаешь?" "Да".
     "Не будет позора, если ты передумаешь. Но  душа  твоя  воистину  душа
  защитника. Ты оказалась сильнее, чем я думал... Будет так, как ты решишь".
       Девяносто девять их было в отряде. Сотая - единственная женщина среди
  воинов Аст Ахэ. Ученичество ее еще не  кончилось,  но  уже  близился  срок
  Клятвы. Многие надеялись, что она передумает,  ведь  мало,  кто  так  умел
  лечить, как она. Стань  она  целительницей  -  и  не  надо  отрекаться  от
  собственного естества. И можно надеяться, что не  вечно  сердце  ее  будет
  девственным.  А  надеялись  многие.  Но  никто  никогда  не   пытался   ее
  отговорить. И Клятва была дана, и у  девяноста  девяти  братьев  появилась
  сестра. Любимая  сестра.  Ее  берегли.  Ею  гордились.  В  ее  присутствии
  светлели сердца воинов.
       - Когда  ты  касаешься  раны,  сестричка,  она  перестает  болеть,  -
  говорил, улыбаясь, Вент.
       Его не следовало принимать всерьез. Уже семь  лет  он  был  женат,  и
  любил свою жену до безумия. Каждая  весть  с  родины  принималась  им  как
  великий дар. Отец его, сам когда-то учившийся здесь, но не ставший Рыцарем
  Твердыни,  послал  сюда  своего  сына,  чтобы  сделать  из  него   мудрого
  правителя. Он не ошибся в сыне. Нечего было опасаться и воздыханий  Торка,
  бывшего когда-то рабом. Он и сам не  скрывал,  что  все  это  лишь  мечты,
  мечты... Хуже было молчание Ульва, упорно избегавшего ее.  Лишь  один  раз
  было - он принес полный шлем лесной земляники. Ириалонна сказала,  что  ей
  столько не съесть, и предложила ему разделить с ней ягодное пиршество. Его
  серые глаза вспыхнули такой радостью, что она почему-то испугалась. Теперь
  и она пряталась от него. С той поры Ульв не пытался даже заговорить с ней.
  Зато с ней как-то заговорил Дейрел, княжий сын.  Он  был  одним  из  самых
  красивых  людей  в  Аст  Ахэ:  легкий  и   стремительный,   с   волнистыми
  темно-золотыми волосами и янтарными глазами. Ей показалось, что в его руке
  кровь. Но это был только золотой перстень с большим рубином.
       - Откуда? - спросила она.
       - Отобрал у Орка, - тот пожал плечами.
       - Но ведь он кого-то убил и отнял этот перстень... На нем кровь.
       - Чушь. Даже если так - мертвым что за радость в украшениях? Захочешь
  - будет твоим.
       И тогда он сказал, какова цена этому перстню. Ей  захотелось  ударить
  Дейрела.
       - Дешево же ты меня ценишь, - сказала она сквозь зубы.
       - А сколько ты просишь? - последовало за этим. Дейрел дерзко улыбался
  ей в лицо. Он был уверен в своей неотразимости.
       - Ты что, на самом деле? Дейрел, ты с ума сошел? Ты же брат  мне,  ты
  же Клятву давал, мы же вино с кровью пили!
       - Лет пять назад это бы меня остановило. Но ведь ты сама  избавлялась
  от суеверий в годы ученичества. Так разве тебе не  ясно,  что  слова  есть
  лишь слова, даже, если это слова Клятвы? А то, что выпито, ничем не  лучше
  обычной воды. Ты же не считаешь, что побраталась с родником? Нет,  у  меня
  уже нет иллюзий. Я понял, что Служение никому, кроме Властелина, не нужно.
  Лишь ему в нем выгода. Я уйду. И хочу, чтобы ты ушла со мной. И вот  тогда
  я дам настоящую цену за тебя. Мой отец - князь, я единственный  наследник.
  А ты станешь моей женой. У тебя будет все, что пожелаешь...
       - Замолчи! - крикнула она, зажимая уши. - Это же гнусно! Ох, и  дрянь
  же ты! Еще раз заикнешься - всем расскажу!
       Дейрел  вспыхнул.  Затем  вновь  на  его  лице  появилась  улыбка   -
  снисходительно-надменная.
       - Мне кажется, Ульву ты простила бы не  только  слова,  а  кое-что  и
  больше.
       Не стерпев, она ударила его по лицу. Дейрел схватил ее  за  руки,  но
  через мгновение отпустил. Усмехнулся.
       - Я запомню урок, - коротко сказал он и вышел.
       Она промолчала. Дейрел тоже вел себя, как ни в чем не бывало.  Неделя
  прошла, и другая, и Ириалонна уже стала забывать о происшедшем.
       ...Борра и Этарк обнажили мечи. Давний спор о том, где лучше бьются -
  на востоке или на западе - должен был разрешиться поединком. Борра, обычно
  невозмутимый,  вышел-таки  из  себя  и  обещал  надрать   мальчишке   уши.
  Мальчишке, правда, было  уже  двадцать  шесть,  но  озорство  в  нем  было
  неистребимо. Конечно, Борра разделал его в пух и  прах  минут  за  десять.
  Этарк завопил, что это еще ничего не значит - справиться с маленьким.  Вот
  пусть попробует справиться с Ульвом.
       - Если Ульв проиграет, - усмехнулся Борра, -  то  я  тебе  точно  уши
  оторву, нахал!
       - Ульв, мои уши - в твоих руках! - трагически взвыл Этарк.
       Теперь предстояло сражаться двоим из лучших рыцарей Аст Ахэ.  Зрелище
  обещало быть интересным. Внезапно сзади раздался насмешливый голос:
       - Поосторожней, Борра! Он ведь любит приканчивать друзей в  дружеских
  же поединках. По-дружески. Как Лонньоля, к примеру.
       Ириалонна в ужасе обернулась.  Дейрел  улыбался,  скрестив  на  груди
  руки. Ее взгляд метнулся к Ульву. Лицо его помертвело, и лишь  косой  шрам
  от лба до подбородка, слева направо, полыхал красным. Ульв  остановившимся
  взглядом смотрел прямо перед собой.
       - Это так? - тихо, растерянно спросила она.
       - Конечно так, - рассмеялся Дейрел. - У него же все на лице написано.
       - Я знаю, как погиб мой брат, - медленно и четко выговорила она.
       - Но ты же не знала, что это он его убил.
       - Теперь знаю. Одного не знаю - зачем ты мне сказал об этом?
       - Справедливость требует, чтобы ты знала.
       - Так что ж твоя справедливость так долго молчала? Целых четыре года?
       Она повернулась к Ульву.
       - Я не виню тебя. Брат погиб - теперь ты мой брат. Мы в расчете.
       Ульв криво улыбнулся. "Лучше бы ты убила меня, сестра. Любимая сестра
  моя".
       Борра заговорил как всегда медленно и невозмутимо.
       - Мне кажется, тебе здесь не место, Дейрел.
       - Шел бы ты своей дорогой, - добавил Торк.
       - Пусть уходит, - послышались отовсюду возгласы.
       Теперь побледнел Дейрел. Уйти самому - одно. Быть изгнанным -  совсем
  другое. Теперь отец его не примет. Дороги домой  не  было.  Но  Дейрел  не
  просил прощения - молча вонзил в  землю  меч  и  ушел.  Больше  о  нем  не
  слышали.
       - Госпожа! Изволили проснуться?
       Голова раскалывалась. "Госпожа" -  ее  никогда  так  не  называли.  В
  отряде звали сестрой, Властелин - по имени, иногда - Заклинательница Огня,
  по смыслу имени. Правда, один раз назвал каким-то другим, чужим  именем...
  Иэрне, кажется. Лицо у него было потом как у Ульва - в тот  день...  Какой
  знакомый голос... Нет, не припомнить. Что же было, почему так больно...
       ...Эти пирамиды из голов Орков попадались уже не первый  раз.  Вроде,
  что же тревожиться - нрав  их  всем  известен,  чего  жалеть.  Но  слишком
  жестоко. Кто? Эльфы давно бежали к морю или бродили где-то на  юге.  Люди?
  Не в обычае тех, кто здесь жил, поступать так. И кто тогда  жжет  деревни?
  Следов Орков нет, а все сожжено и разграблено, и люди куда-то  уведены.  И
  эти странные слухи о Властелине - будто взимает он дань в оплату за помощь
  и защиту; а кто не повинуется - жестоко карает. Теперь  имя  Владыки  Тьмы
  вызывало страх.
       - Вот нелепость, - горько говорил Торк.  -  Ищем  того,  кто  убивает
  Орков. Раньше мы людей от них защищали. А случись что - именно Орки  будут
  за нас, а Эльфы и Три Племени - врагами будут...
       - После таких слухов не только Три Племени, - мрачно ответил Ульв.
       Дальше дни и ночи,  поиски...  Простая  неосторожность  -  угодили  в
  засаду втроем. Правда, остальные подоспели почти  сразу,  но  она  помнила
  только страшную боль в голове.  На  этом  все  обрывалось.  Она  с  трудом
  открыла глаза. Высокий резной деревянный  потолок.  На  стенах  -  дорогое
  оружие и ткани. Светлая горница убрана с крикливой роскошью. Она лежала  в
  большой постели среди мягких подушек, укрытая теплым легким одеялом.
       - Как изволили почивать, госпожа? - тот же слегка насмешливый голос.
       - Дейрел...
       - Узнала. Все-таки помнишь. И на том спасибо.
       Он изменился за эти два года. Пополнел. Лицо, еще красивое, пожелтело
  и стало одутловатым, под глазами - темные мешки. Похоже, сильно пьет.
       - Как я... здесь?
       - Тебя привезли мои люди.
       - Отбили?
       - У кого? У себя, что ли? Не делай удивленных глаз, давно уж могли бы
  понять, что связались с равным, с тем, кто ваши штучки хорошо знает.
       - Так это ты...
       - Так это я. Вы открыли на меня охоту. А я - на вас.
       - Ты мстишь?
       - Не без этого. Но пока я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Я
  вам не мешаю. Разве я не убиваю Орков?
       - Но ты и людей убиваешь.
       - Как и вы.
       - Мы не убиваем мирных жителей!
       - Убиваете врагов. А те, кто не подчиняется мне - мои враги.  К  тому
  же, я их защищаю - пусть платят. Вы ведь тоже сражаетесь не "за так".
       - Как ты все извращаешь.
       - Не так уж сильно. Я многое понял с тех пор, как ушел. Как  вы  меня
  выгнали. Отец, конечно, проклял меня, старый  наивный  дурак.  И  я  решил
  сделать себя сам. Я ведь был еще Черным Воином для этого дурачья.  Пожалел
  их. Орки грабят, люди грабят, вы тоже лезете со своим  хозяином  и  всяким
  возвышенным бредом... Сейчас главное - выжить. То, что я был из  Аст  Ахэ,
  мне помогло. Они поверили мне. А я их защитил. Научил драться.
       - И грабить...
       Он продолжал, не замечая ее слов.
       - У Эльфов были короли и королевства, а  Люди  потому  и  подчинялись
  кому ни попадя, что некому было объединить их. А я это сделал.
       - Объединил? Да ты их кнутом в кучу согнал!
       - Толпа любит сильную руку. Зато слушаются как  собаки.  Так  что,  я
  действительно Властелин. Первый король Людей. Подожди, будет время, я буду
  первым в Арде! Эльфы и Орки перережут друг друга...
       - Властелин уничтожит тебя!
       - Хозяин ваш? Не забывай, я очень хорошо знаю его силы. Ничего он  не
  может. И не сможет. Его сила иссякла. Думаешь, для  чего  держит  он  вас,
  дураков? Зачем ему защита, если он такой великий?  А  вы,  идиоты,  забили
  мозги чепухой и кладете головы за него.
       - Это ты дурак. Величие не в кулаках.
       - А в чем оно сейчас в нашем мире? В мудрости? Кому она нужна,  когда
  вся сущность человека в том, чтобы набить брюхо, утолить похоть да не дать
  себя убить? Нет, истинное величие - здесь. Смотри - мне подчиняются. Это я
  могу все.
       - Тебе подчиняются из страха, а в душе ненавидят.
       - Тем лучше! Страх - хороший поводок.
       - Случись что - они предадут тебя.
       - О, нет!  У  меня  есть  хорошая  свора,  которая  зависит  от  меня
  полностью. Они - моя гвардия. Как и вы у своего хозяина. Не будет  меня  -
  им конец.
       Он расхаживал по комнате, размахивая руками. У Ириалонны очень болела
  голова, и уже не было сил отвечать. Она только слушала.
       - Зря вы думаете, что уничтожили меня. Я не из тех, кто  погибает  от
  слов. Я выжил. Выжил! И теперь платить настало время вам.
     "И все же это очень задело тебя, раз  ты  так  зол...  Ну  да,  тебя,
  великого, лучшего, изгнали".
       - И я буду нещадно убивать тех, кто против меня!
       Через пять дней она уже была почти здорова. Дейрел не заходил  к  ней
  ни разу, затем появился - угрюмый и озабоченный.
       - Ищут тебя, - буркнул он.
       - Боишься, великий и могучий? Властелин? - она рассмеялась.
       - Я не дурак. Если вся  ваша  орава  обрушится  на  меня,  мне  будет
  солоно. Но пока - ты мой щит.
       - Помнится, когда-то ты презирал женщин. Теперь же прячешься за меня.
       - Не играй словами. Мне любой заложник подойдет. А ваш чувствительный
  хозяин прольет слезу и оставит меня в покое.
       - Ох, не надейся! Видно, сильно тебя задело! А говорил:  "все  слова,
  все чушь..."
       - Мне нанесли  оскорбление  в  присутствии  многих.  А  я  не  привык
  прощать. Меня оскорбили с самого начала. Кто мной командовал? Этот приемыш
  Ульв? Ты тоже меня оскорбила. У меня длинный счет к вам!
       - Чем ты лучше Вента? Он сын короля, а подчинялся Ульву.
       - Если он дурак, то я нет. Я был достойнее.
       - Слушай, как ты вообще попал в Аст Ахэ с такими мыслями?
       - Раньше я был другим. Дурнем восторженным. И уж  если  ты  считаешь,
  что я изменился к худшему, то в этом твоя вина.
       Ириалонна опустила глаза. В его словах была доля  правды.  Как  верно
  говорил Властелин: "из-за тебя начнутся раздоры".
       - Послушай, Дейрел, - сказала она негромко, -  я  могу  попросить  за
  тебя. Тебя простят, ты снова сможешь заслужить доверие и дружбу.
       Дейрел расхохотался.
       - Думаешь, мне это нужно? Нет, вы мне не нужны. Только ты.  И  почему
  ты подумала, что со мной станут говорить? Все слова,  я  им  не  верю!  И,
  кроме всего прочего,  с  чего  ты  решила,  что  я  тебя  отпущу?  Ты  моя
  заложница. И я еще не забыл, что было между нами. Мое предложение остается
  в силе.
       - Но зачем тебе я? Разве ты,  такой  великий,  не  мог  найти  другой
  женщины?
       - У меня было полно баб. Но ни одной настоящей женщины я не имел.
       - Ни одна настоящая женщина не позволит себя иметь как вещь.
       - Позволит. И если вещь нельзя купить, ее берут силой. Запомни это. И
  смирись с тем, что ты отсюда не уйдешь.
       - Тогда меня вызволят.
       - Боюсь, что нет, - ухмыльнулся Дейрел. - Живой я тебя не выпущу. Так
  что лучше соглашайся быть королевой. Это выгодно и тебе и мне.
       - Но ты мне противен!
       - Я еще не  спал  с  тобой,  откуда  ты  знаешь?  Ты  вообще  хоть  с
  кем-нибудь спала? Нет? Это ж надо, дожить до двадцати  пяти  лет  и  -  ни
  разу! Что же ты такое? Так и доживешь до седых волос, а тогда-то уж  точно
  никому нужна не будешь. Нет, я должен тебя просветить, хотя бы из жалости.
  Надо познать любовь.
       - Заткнись, мразь! Не тебе об этом говорить. Ты только брать  умеешь.
  А когда любят - жертвуют.
       - И откуда же ты этого набралась? Или я ошибся, и твоя  девственность
  уже кому-то досталась? Может, Ульву? Пожалуй, надо проверить...
       Она защищалась настолько яростно и отчаянно, что на грохот  сбежались
  люди. Дейрел, с исцарапанным лицом, с синяком под  глазом  лежал  в  углу,
  защищая голову, а девушка в приступе гнева била его подсвечником.
       - Убью, падаль! - кричала она. Люди еле сдерживали хохот. Ее с трудом
  оттащили. Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы  не  вошел  быстро
  седой воин и не зашептал что-то на ухо Дейрелу. В  глазах  того  вспыхнула
  звериная ненависть.
       - Вот как, - тяжело дыша, сказал он. - Времени не остается, значит...
  Слушай, ты! Дела идут так, что мне ждать недосуг. Ты нужна мне женой! -  в
  его голосе слышались испуганно-истерические  нотки.  -  Если  до  утра  не
  согласишься, я тебя, тебя... Уничтожу! Поняла? У меня нет выхода!
       - Трус! - бросила она, переводя дух.
       - Нет, я расчетлив. Они не посмеют тронуть мужа любимой сестры. А так
  ты мне не нужна. Даже заложницей.
       - Повелитель, но ведь она из Черных, как и ты, - со страхом в  голосе
  заговорил седой. - Ты не можешь!
       - Я все могу. Все могу! Готовь костер, слышишь?
       - Но сжечь... Ведь можно просто убить, Повелитель...
       - Я не люблю оскорблений. И не прощаю. К тому же, у нее  есть  выбор.
  Утром я приду, - усмехнулся он, успокаиваясь.
       - Не утруждайся, я рыцарь Аст Ахэ, - с решимостью обреченной ответила
  она. - А ты плесень. Ты всех нас предал и заплатишь за это!
       - Жаль, - протянул Дейрел. - Королевой ты смотрелась  бы  лучше.  Что
  же, посмотрим, насколько верно твое имя, Заклинательница Огня...
     "На помощь! На помощь, братья  мои!  ведь  мы  всегда  выручали  друг
  друга. Разве не отбили мы Вента у Орков? Разве я не вытащила тебя из огня,
  Этарк? Разве я не лечила ваших ран? Ульв, где ты? Ты всегда  был  рядом  в
  бою, где ты теперь? Помогите, братья! Нет, я не умею звать так, чтобы душа
  услышала. Этого я так и не постигла... Не дано. Властелин, ты  же  слышишь
  боль всей Арды, услышь меня! Я хочу жить. До ужаса хочу жить. Но  ведь  ты
  знаешь - я не изменю себе, не предам тебя. Ведь у  тебя  есть  крылья,  ты
  умеешь повелевать огнем и холодом, так помоги мне, пожалуйста, помоги!.."
       ...Они уже знали,  где  ее  искать.  Кони  несли  их  к  городищу  за
  деревянным частоколом на лесистом берегу реки. И внезапно они  услышали  -
  внутри - зов, полный безнадежной тоски, а потом нахлынула волна  смертного
  ужаса и боли. Боль стала невыносимой, и далеко впереди, вместе со  столбом
  пламени над частоколом, к небу вырвался долгий страшный крик  -  так  душа
  вырывается из тела. И зов затих, оставив сосущую пустоту.
       Короля никто не защищал. Его так и связали - пьяного  до  полусмерти.
  Свои же связали. А Вент, морщась,  словно  от  боли,  оттаскивал  от  огня
  Ульва.
       - Там уже никого нет, - повторял он четко и громко. - Ты понимаешь?
       Ульв не отвечал, глядя в огонь, и в его глазах  был  другой  огонь  -
  безумие. И тогда Вент позвал Торка, и вдвоем они еле справились - с одним.
  Его пришлось связать. И Вент бил его по  лицу,  выводя  из  бреда.  Взгляд
  Ульва стал осмысленным, но теперь в нем была - пустота.  И  Вент  понял  -
  воля к жизни ушла. А на волосы Ульва лег пепел - теперь уже навсегда.
       Они возвращались, и отряд вел Вент. На телеге  лежали  рядом  двое  -
  Дейрел и Ульв; один спал  пьяным  сном,  другой  смотрел  в  небо  пустыми
  глазами.
       Когда-то этого человека он называл мальчиком.  Теперь  ему  казалось,
  что Ульв намного старше  его.  "Мы  похожи,  потери  равняют.  Оба  седые,
  изуродованные..."
       - Твои братья будут судить его. Ты будешь с ними?
       - Нет. Разве это вернет ей жизнь?
       - Ты простил его?
       - Я не хочу о нем больше знать. Я не знаю, как относиться к  нему,  у
  меня просто нет такого чувства. Властелин...
       - Что?
       - Почему ты не спас  ее?  Разве  ты  не  мог?  Ведь  достаточно  было
  произнести слово...
       Вала опустил глаза.
       - Не мог, - глухо выговорил он. - Не мог. Только в ваших сказках: "да
  будет" - и стал свет. Слово имеет силу - это верно. Но надо, чтобы ее имел
  и тот, кто говорит слово... Силу сказать и знание - как сказать.  Я  знаю,
  но уже не могу заставить слово... Я уже не могу  ничего.  Этот  человек...
  был прав. Я уже все отдал. Знания - последнее, что у меня осталось. И  это
  я тоже должен отдать, пока есть время. Ульв, ведь  он  прав  -  без  вашей
  защиты я ничто. И я не имею права толкать вас к гибели...
       - О чем ты, Учитель? Мы сами выбрали свой путь. И я  не  раскаиваюсь.
  Зерно должно упасть в землю, чтобы прорасти, и мы - эти зерна. Это высокая
  честь. Тем более наш долг ныне - защищать тебя.
       - Не знаю, стоит ли. А может, я не прав. Не прав во всем...
       - Не нам судить. И не тебе. Увидим. Вернее, увидят другие. Но  сердце
  говорит, что не во многом ошибался.
       - Увидим. Я не знаю... правда, не знаю, что будет. Арда жила мною,  а
  теперь я живу ей. У меня уже нет своих сил. Я могу вырвать кусок ее  плоти
  и взять силы от нее. Но она живая, Ульв, она живая, она  будет  кричать...
  Те - живут Валинором, но они-то Арду будут рвать, не задумываясь.  Хорошо,
  что вне Валинора они теряют свое могущество. Как и я вне Арды. Странно, мы
  - враги. Разве не прекрасны небо и ветер, созданные Манве? Или воды Ульмо?
  Или плоть Арды, создание Ауле? Я связал их воедино - потому я враг. А  это
  взяло все мои силы... Будь я Человеком, я мог бы уйти,  был  бы  свободен.
  Только вот Человеком я не стал. Потому и не мне решать  судьбы  Арды.  Мое
  время кончилось. Ульв, я дожидаюсь своего часа. Теперь  это  крепче  цепей
  Ауле. Я знаю, что со мной покончат, и скоро. И опять он был прав - со мной
  покончат дети  Арды.  Эльфы  и  Люди.  Даже  воинство  Валар  не  способно
  сохранить свою мощь здесь. По крайней мере, полностью...  И  что  будет  с
  вами, когда меня не станет?
       - Нас тоже не станет. Должны остаться лишь хранители мудрости. А дело
  воинов - умирать.
       За  дверью  послышались  шаги  и  вошел  Борра.  Сейчас  он  не   был
  невозмутимым.  Он  смотрел  исподлобья,  словно  заранее   отметая   любые
  возражения.
       - Мы решили, Властелин.
       - Что вы решили?
       - Пусть  умрет  так,  как  умерла  наша  сестра.  Не  обвиняй  нас  в
  жестокости, сами знаем. Мы только Люди и не умеем прощать такое. Ты ведь и
  сам отнюдь не все прощаешь.
       - Пусть будет так, как вы решили. Но все же...
       - Нет. Он предал нас. Предал тебя. Предал Служение. Если бы он просто
  ушел, это одно. Но он заставил Людей бояться. Он отравил их души алчностью
  и жестокостью. Он сделал из них Орков. Он заставил бояться тебя и избегать
  мудрости, предпочитая  тупую,  жестокую  силу.  Наконец,  он  казнил  нашу
  сестру. Из бессильной злобы загнанной в угол крысы. За то, что она  поняла
  всю его гнилую душу и отвергла ее. Мы не  хотим  этого  прощать.  Мы  тоже
  умеем ненавидеть. Мы решили. Ульв, ты идешь?
       - Нет. Простите меня, но мне больно смотреть на огонь. Страшно.
       - Что же, я понимаю. Прости.
       Борра ушел.
       - Огонь - это больно, - после долгого молчания сказал Вала.
       - Я знаю, - коротко ответил человек и повернул руки ладонями вверх.
       - ...Властелин...
       Тревожные черные глаза, напряженно-звенящий голос.
       - Я хочу быть твоим воином...
                      СОВЕТ ВЕЛИКИХ. 533 ГОД I ЭПОХИ
     ...И Эарендил ступил на берега Земли Бессмертных.
       Он поднимался по зеленым склонам Туны, но никто не встретился ему  на
  пути, и пусты были улицы Тириона; и непонятная  тяжесть  легла  на  сердце
  Морехода.
       Какой воздух здесь... Он глубоко вдохнул  -  мелкие  иглы  впились  в
  горло и легкие: пыль, алмазная пыль. Ему стало страшно. Быть может, потому
  никто из Смертных не может жить в Земле Аман, что  и  самый  воздух  здесь
  смертелен  для  них?  И  он  умрет  -  умрет,  не  достигнув  своей  цели,
  задохнется, как  выброшенная  на  берег  рыба...  Режущая  боль  в  глазах
  заставляла по-иному вспоминать слова предания: "Враг был ослеплен красотой
  и величием Валинора"...
       Сквозь радужную дымку он пытался рассмотреть город. О Тирион-на-Туне,
  улицы  и  площади  твои,  мощеные  белым  камнем,  гордые  башни   твои...
  Игрушечный городок игрушечной земли. Земли Великих. Что со мной, почему  -
  так... Где же эта красота, это величие?..
       Он шел - беспомощный, растерянный, полуослепший  от  приторно-ровного
  сияния белой дороги; а волосы и одежда его были покрыты алмазной пылью. Он
  шел и уговаривал себя - этого не может быть, это все потому, что я  пришел
  из Смертных Земель, потому что моя душа омрачена тенью Зла, потому что  во
  мне кровь Людей... Стало немного легче, но  тоска  и  непонятное  гнетущее
  ощущение не исчезали. Он поднимался по бесконечным белоснежным лестницам и
  звал, звал - уж во власти отчаянья, - звал хоть  кого-нибудь...  И  когда,
  потеряв всякую надежду, повернул к берегу - услышал  -  голос,  грозный  и
  величественный. Он стоял, склонив голову, а голос, шедший словно с высоты,
  возвещал:
       -  Здравствовать  тебе,  о   Эарендил,   величайший   из   мореходов!
  Здравствовать тебе, о вестник предреченный и нежданный,  вестник  надежды,
  несущий Свет, славнейший из Детей Земли! Ныне призывают тебя Великие  пред
  лице  свое,  дабы  говорил  ты  пред  ними  о  том,  что  привело  тебя  в
  Благословенный Край. Я, Эонве, Уста Манве, сказал.
       - ...Брат мой, - Манве озабоченно смотрел ему в глаза. - Брат мой,  я
  призвал тебя, дабы великое дело обсудить с тобою. Никто больше  не  сможет
  помочь мне, только ты!
       - Разве не поможет тебе совет Эру, Отца Сущего?
       - Когда стоишь на вершине горы, мелочей не видишь.  Отец  указал  нам
  путь и цель, идти мы должны сами. А кому  ведомы  пути  судеб  лучше,  чем
  тебе, брат мой?
       - Я слеп. Я не знаю цели Эру, она открыта лишь тебе.  Я  вижу  тысячи
  дорог, и в разные края ведут они. Куда мы должны прийти? Лишь тогда  можно
  знать путь.
       - Отец наш желает блага Арды.
       - Много путей я назвал бы путями ко благу. Но  они  все  разные  и  к
  разному ведут, брат мой. Просвети меня, если ты знаешь.
       Манве  поднялся,  неспешно  подошел  по  яркому  мозаичному  полу   к
  витражному окну. Радуга стояла в тихом теплом зале, радуга,  поднимающаяся
  от  драгоценной  блестящей  мозаики  пола  и  золотых  блестящих   колонн,
  причудливо изогнутых, обвитых гирляндами драгоценных каменьев. Пылинки  не
  плясали в чистом безвкусном воздухе.  Свет  струился  сквозь  разноцветные
  окна и, отражаясь в миллионах граней, радужным сиянием сходился на золотом
  троне, скрадывая все очертания. Молчание - усыпляющее, чистое, безвкусное,
  как валинорский воздух. Намо вздрогнул, когда Манве,  наконец,  заговорил.
  Он по-прежнему смотрел в окно.
       - Одному тебе откроюсь. Мне было слово от Эру, Отца Сущего. И сказано
  было: песнь Арды нарушена. Ведомо мне, что в Конце Времен,  когда  замысел
  Единого свершится, Арда раскинется среди Эа, и Сильмариллы вновь явятся, и
  оживут Деревья, и свет их равно разольется из конца в конец Арды...
       Лицо Манве сияло вдохновением.
       - ...и великая Песнь зазвучит из уст  Айнур,  и  Валар,  и  Майяр,  и
  Элдар...
       - А Люди?
       - Тогда Единый откроет нам их пути, и мы поймем их, и  в  общем  хоре
  воспоют они. Но, брат мой, нам не свершить  этого,  пока  Арда  под  пятой
  Моргота. Он, он один мешает свершению  Замысла,  отравляя  мысли,  убивая,
  совращая. Он могуч и ужасен, и я боюсь, что он уничтожит Арду. Брат, я  бы
  давно уже изгнал его за Стену Ночи - пусть скитается, где хочет,  но  ведь
  он не уйдет просто так!  Он  разрушит  Арду  -  не  ему,  так  никому!  Он
  разрушает души! Помнишь, что он сделал с Эльфами?
       Намо вздрогнул.
       - Брат, помоги. Ты видишь и знаешь. Я все открыл тебе. Помоги мне.  Я
  согласен даже на мир с ним. Помоги.
       Намо неотрывно смотрел в лицо Манве.  Все  происходящее  окончательно
  смутило его разум.  Прекрасное  лицо  Манве  было  полно  тревоги,  чистые
  лазурные глаза смотрели прямо,  и  великая  забота  была  в  них.  Он  был
  прекрасен, Король Арды. Он просил  помощи.  Намо  вспомнил  другие  глаза,
  переполненные  болью.  "Даже  здесь  я  вижу  звезды..."  Скованные   руки
  творца... Великое непонимание, что разделило этих двоих. Вот она -  гибель
  Арды. Свет и Тьма, сплетенные воедино, великое движение; вот она  -  песнь
  Арды... Он видел эту нить, слышал эту струну, и радость поднималась в нем.
  Он видел братьев рядом.
       Радость? Он схватил свое я за горло. "Не торопись. Не забывай".
       - Почему ты думаешь, что Мелькор хочет гибели Арды?
       - А разве ты не видишь, что лишь его волей нарушен  замысел  Эру?  Ты
  знаешь, что делать?
       - Кажется, знаю. Вы должны заключить мир. Как равные.
       - Мир? С ним? После того, что  он  сделал?  После  всех  войн,  после
  Орков?
       - Согласись, то, что сделал с ним ты, не может склонить к  приязни  к
  тебе.
       - Не я один судил его!
       - Ты - король. Ты мог сказать свое слово.
       - Не мог! Я пошел бы против Эру, против моих братьев и сестер.
       - А он тебе не брат?
       - Манве отвернулся.
       - Намо, что же делать, что?
       - Я сказал.
       - Но как?  Он  не  примет  гонца.  Он  так  уверен  в  своей  силе  и
  неуязвимости...
       - О чем ты говоришь, Манве? Какая неуязвимость? Почему  ты  пытаешься
  сделать из него злодея? Разве Эльфы не сокрушили его войска? Разве сам  он
  - Вала - не изранен Финголфином? Разве его не ранил Человек?
       - Человек?
       - Да, Берен.
       - Ты не говорил.
       - Ты не спрашивал. Манве, он не сильнее нас. Да, он могуч, достаточно
  могуч, чтобы помочь тебе в твоих трудах. Но он не разрушитель, Манве.
       - Тогда, может, он и согласится... И что будет?
       - Я это вижу. Арда будет воистину  прекрасна  и  благословенна.  Люди
  станут равными Бессмертным, а их дар  Свободы  позволит  им  сделать  Арду
  столь прекрасным миром, что не предвидит даже Эру.  Разве  не  возрадуется
  он? Разве не во славу будет это нам?
       - Может, ты и прав, - задумчиво промолвил Манве. - Но как же  замысел
  Эру?
       - А был ли его замысел таков? Ведь мы не видели всего, брат.
       -  Не  видели...  Да.  Но...  что  будет,  если   мы   не   сможем...
  договориться?
       - Я не хочу об этом думать.  Смерть  вновь  придет  в  Валинор.  Арда
  замрет. Как будет жить разум, если затихнет сердце? Я видел...
       - Ты уверен?
       - Я умею видеть.
       - Значит, два пути... Но, может мы сумеем и без... него?
       - Сумеем, но чем ты заменишь долю Мелькора?  Это  будет  другой  мир,
  ущербный. Такова истина.
       - Я понял. Я скажу на Совете. Пусть решают все.
       - Манве...
       - Я понимаю тебя. Я клянусь - никто из  Валар  не  ступит  на  берега
  Средиземья. Я клянусь - пальцем не коснусь его. Я клянусь -  каждый  будет
  выслушан и мера заблуждений каждого будет определена,  и  мера  искупления
  назначена будет каждому.
       Немного спустя после беседы с Манве радость Намо сменилась сомнением,
  а затем ощущением собственной  невероятной  глупости  и  какого-то  стыда.
  Мучительнее всего было то, что  он  никак  не  мог  понять  причины  этого
  неуютного  чувства.  Ведь  он  искренне  пытался  быть  беспристрастным  и
  справедливым к обеим сторонам. Он искренне желал примирения и хотел в него
  верить  -  но  почему-то  не  верил.  Предчувствие,  всегда  безошибочное,
  противоречило доводам разума. Или Манве менее холоден, чем казалось  Намо,
  и его чувства могут одолеть разум? Намо не знал.
       - Так что же здесь думать! - кричал Тулкас, потрясая кулаками. - Если
  он с Эльфами и даже с Людьми справиться не в силах, то...
       - Умерь свой гнев, могучий Тулкас. Я сказал: два пути у нас. Решайте.
       - О чем спорить, супруг мой?  Воля  Эру  священна.  И  тот  мир,  что
  задумал Отец, должен быть построен. Значит, Враг должен быть сокрушен.
       - Разве не было тебе слова Эру? - удивился Ороме.
       - Да, но... - Манве не мог смотреть в глаза Намо.  Но  ведь  все  шло
  очень удачно, решало большинство...
       - И что будет, если Арда станет владением Людей?  Что  ты  будешь  за
  король? Над кем? Над Эльфами? Над Валинором? А Люди - ему?
       - Судьбы Арды решать не владыкам ее. Пусть  слова  свои  скажут  дети
  Арды, те, кто живет в ней, и кому Арда принадлежит по праву.  Их  воле  мы
  подчинимся.
       Манве  говорил   спокойно   и   уверенно   -   олицетворение   высшей
  справедливости. Слова - холодные хрустальные капли.
       - Я хочу знать - во благо ли Арде деяния брата моего. Я хочу знать  -
  следует ли нам говорить с ним или начать беспощадную войну. Я хочу знать -
  отправить ли к нему посланца, дабы он сам пришел на суд Валар под  честное
  мое слово, что я не трону его?
       Молчала Варда. Молчал  Тулкас  -  не  от  раздумий,  он  был  лишь  в
  изумлении. Что возиться-то с Врагом? Бей, и все.
       - Гонца? - наконец, выдохнул Ороме. - Ты забыл, как он чуть  не  убил
  благородного Отца Орлов?
       - А мы разве не убили его посланника? - спросил Намо.
       - Страшен во гневе Гнев Эру, - насмешливо сказал Ирмо. - Почему бы не
  разгневаться и Мелькору?  Или  гибель  Майя  не  стоит  вырванного  хвоста
  Соронтура?
       - И все же это опасно. Довольно было смертей, - сказал Манве.
       - Может, слово Валар будет в устах Людей и Элдар?
       - А он что - станет их слушать? - усмехнулся Ороме.
       - Почему бы и нет? Принял же он послов сыновей Феанаро.
       - И Майдрос за это поплатился.
       - Не за это. И ты это знаешь. Боюсь, ныне он не примет послов  ни  от
  кого. Он никому уже не верит.
       - А силой привести, - рявкнул Тулкас.
       - Это в самом крайнем случае, - остановил его Манве. - Впрочем, потом
  все равно уйдет по своей воле, если правда на его стороне. Только, - Манве
  предупредительно поднял руку, - никто из Валар не ступит больше  на  землю
  Арды. Хватит. Арда - не место для решения споров Великих. Это чужой дом  -
  дом Элдар и Людей, и пусть решают хозяева. Наш дом - здесь.
       - Тогда пусть они скажут слово, - заговорила Варда.
       Рек Эонве:
       - Слушайте же посланца Смертных Земель Эарендила к Великим.
       - Может ли Смертный Человек ступить на  берега  Земли  Бессмертных  и
  остаться в живых? - мрачно спросил Намо.
       - Для этого и пришел он в мир, - ответил Ульмо. -  Он  сын  Туора  из
  Дома Хадора; но разве не Идрил, дочь Тургона из рода Финве, мать его?
       - Валар не предлагают дважды. Не  было  ли  изречено,  что  никто  из
  Нолдор, покинувших Валинор вслед за Феанаро, не сможет возвратиться назад?
  - в голосе Владыки Судеб звучала скрытая угроза. Он уже  знал,  что  будет
  говорить Эарендил; знал - и страшился.
       И тогда заговорил Манве:
       - Твои слова справедливы, брат мой; но ныне  волею  Отца  изречь  его
  судьбу дано - мне. Любовь к Элдар и Атани вела Эарендила; и  проклятье  не
  властно над ним. Потому повелеваем мы  тебе,  Эарендил,  и  супруге  твоей
  Элвинг говорить ныне перед Великими.
       Намо опустил голову: он не был властен изменить ничего.
       - Ответь нам, Эарендил, благо ли для Арды деяния Мелькора? - спросила
  Варда.
       - О Великие! О каком  благе  можно  говорить,  если  скоро  все  Дети
  Илуватара либо погибнут под мечами черного воинства,  либо  станут  рабами
  Врага? Я пришел молить о защите.
       - Разве не о защите от сынов Феанаро пришел ты просить?
       - Это так. Но разве не козни Врага привели их  из  Валинора  в  Арду?
  Разве не тень злой воли Врага омрачила их сердца?
       - Скажи, Эарендил, разве Элдар никогда не побеждали Врага? Зачем  вам
  помощь Валинора?
       - Наши силы разрознены. Враг поселил вражду в  наших  сердцах.  Дайте
  нам единое войско - и конец Врагу! Деяния моих предков свидетельствуют  об
  этом! Пока он в Арде, не будет покоя ни Атани, ни Элдар...
       - ...Нолдор погубили моих родных, - решительно говорила Элвинг. -  Не
  знаю, виновен ли в этом Враг, но для мира в Средиземье  нужна  война  -  с
  теми, кто не хочет мира. Я так думаю. А в остальном - да будет воля Валар.
       Тогда сказал Намо:
       - Есть в чертогах моих и другие свидетели. Почему бы  не  дать  слова
  им?
       - Но ведь разве мы не выслушали уже Элдар и Людей?
       - Люди и Элдар могут думать по-разному.
       - Мы слышали слово Верных. А другие... есть ли они? Ведь их нет среди
  Валар, ни среди Майяр. Предателей же единицы.
       И вдруг поднялся с места Ирмо. Он нечасто говорил на советах,  вот  и
  сейчас лишь один раз  высказался,  понасмешничав  над  словами  Ороме.  Но
  теперь... Намо поразили глаза  брата.  Они  и  так  были  необыкновенными,
  изумительно красивыми в  своей  мягкой  изменчивости,  когда  нельзя  было
  уловить каковы глаза, но  чувствовался  только  взгляд.  Теперь  они  были
  четкими и страшными. Казалось, в них совсем нет белков.  Огромные  -  тот,
  кто смотрел Ирмо в лицо, видел лишь их - светло-серые, с крошечной  точкой
  зрачка, словно переполненные невыносимой болью.
       - Брат мой, Король Мира. Ты сказал - других быть не может ни в  Арде,
  ни в Валиноре. Ты сказал - они предатели, их единицы. Ты сказал - их слово
  ничего не стоит. Пусть так. Только в одном ты неправ.
       Все застыли. Сказать "неправ" Королю Мира - такого еще не было.
       - Это не столько предательство, сколько  болезнь.  Я  говорю  -  если
  Мелькор будет признан... виновным - отдай его нам, мне и Эсте. Я уверен  -
  мы сумеем исцелить его душу. Не все болезни лечат огнем и железом.
       - Боюсь, это как раз такая болезнь... Но ты говоришь  разумно,  брат.
  Мы решим.
     "Неужели  Ирмо  предвидит?  Или  чувствует,  что  Манве   все   решил
  заранее..."
       Ирмо медленно сел. Владыка колдовских  садов  явно  не  был  своим  в
  Валиноре, как и его сады. Чуждый маленький мир, сам по себе, как и чертоги
  Ниенны. Его вполне могло и не быть здесь. Как и Валинора в Арде.  Не-Арда.
  Наверное, Мелькору было невероятно  тяжело  здесь,  где  он  вынужден  был
  ограждать свое "я" от чуждого застывшего мира. Даже Намо временами  ощущал
  эту подавляющую тяжесть чужого. Может, потому Манве хочет,  чтобы  Мелькор
  снова оказался здесь?.. Владыка Судеб опустил голову. И  что  тогда  решит
  суд Валар? Что будет истиной? Что назовут Благом?
       - Что скажешь Великим ты, о Мелиан?
       Печально и устало сказала Мелиан:
       - Что скажу я? Я не знаю ничего о Враге. Не так и силен он, если  мой
  зять сумел ранить его - а он лишь Человек. И не так страшны его драконы  -
  приемный сын моего супруга убил одного  из  них  -  а  он  тоже  был  лишь
  Человек. И не так страшны Орки - они бегут всегда,  когда  противник  даже
  только равен им числом... Что мне сказать?.. Я потеряла и супруга  своего,
  что спит ныне в чертогах Мандоса, и дочь. Но Элве я еще увижу,  а  дочь  я
  утратила навеки - как теряют Люди...
       - Но разве не Враг - причина тому?
       - Не знаю...
       - Разве ты не жаждешь мести за своих родных?
       - Мне все равно... Мне их не вернуть...
       Мелиан покинула Совет Великих. И Варда сказала:
       - Вот одно из деяний Врага. Это ее душу нужно успокоить и исцелить  в
  садах Лориэна.
       - Много тех, кто нуждается в исцелении, - тихо  ответил  Ирмо.  -  Не
  забывай моей просьбы, брат мой Манве.
       - Это не будет забыто, я обещаю.
       И рек Манве:
       - Да будет так. Майя Эонве возглавит войско. Он будет словом Валар. И
  если Мелькор откликнется на зов - как дорогой  гость  будет  принят  он  в
  земле Аман. Если же прольется хоть капля крови - да будет приведен  силой.
  Но - пусть знают все - суд будет справедлив.  И  воздастся  каждому  делам
  его.
       Намо вздрогнул. Кровь? Неужели Манве думает, что  Мелькора  не  будут
  защищать? Что его приказа - не вступать в  бой  -  послушают?  Или  это  -
  расчет? Но глаза Короля Мира были  ясны  и  чисты,  а  прекрасное  лицо  -
  спокойно. "Как они похожи... Только один - живой, а другой... Что будет  с
  ними? Что станет с Ардой? И что делать мне - кто скажет?"
       И когда были сказаны все слова, заговорила Эсте:
       - Государь и брат мой! Сдается мне, что ныне не совет -  суд,  и  суд
  недобрый. Ведь все говорят против него, а ему невозможно ни  ответить,  ни
  объяснить, ни оправдаться.
       - О, нет, сестра! Не говори так. Я вижу из этих слов лишь одно - Вала
  не должен жить в Арде. Место Валар - в Валиноре.  Тем  более  крепнет  моя
  уверенность в том, что Мелькор должен  быть  здесь.  Только  это  я  хотел
  знать.
       - Тогда прошу тебя, брат, - согласись на просьбу супруга моего.
       - Охотно, сестра, если  увидим  мы,  что  вы  в  силах  свершить  это
  многотрудное деяние.
       И все больше казалось Владыке Судеб,  что  уже  вызрел  невысказанный
  явно приговор, и весь этот совет затеян лишь для него, Намо, чтобы не  мог
  он  потом  говорить,   что   его   не   выслушали,   что   была   допущена
  несправедливость.
     "Будет великая война, это ясно. Ороме раздувает  ноздри,  как  гончий
  пес, чуя охоту на красного зверя. Значит, я  не  увижу  Мелькора  никогда,
  если он решится оградиться от Валинора, уничтожив часть  Арды.  Иначе  его
  притащат сюда силой. И хватит ли у меня  сил  отстоять  его?  Ведь  он  не
  станет  каяться..."  Намо  содрогнулся  от  воспоминания.  Почему  с  ними
  поступили так? Он видел другие выходы и не понимал  жестокости  приговора.
"Неужели Манве получал от этого удовольствие? Или нет? Но почему  тогда  -
  так? Только чтобы сломить Мелькора? Чтобы никогда более  не  было  у  него
  учеников? Чтобы заставить его отказаться навсегда от желания изменить мир?
  Получается, Манве способен разбираться в чужих душах... Значит ли это, что
  он  способен  и  чувствовать?  Измениться?  А  если  так,  то,  может,  он
  действительно сумеет понять Мелькора и примириться  с  ним...  Ведь  Манве
  стал иным с тех пор, ведь он сомневался в себе и в  своей  правоте,  когда
  пришел ко мне. Или он не посмеет измениться в  угоду  Эру  и  отринет  сам
  себя... Кто же знает истину, кто скажет мне... Как  же  тяжко  мне  искать
  самого себя и самого себя судить, и никто не поможет. Что я говорю, откуда
  я это вдруг знаю - истина -  многогранный  кристалл,  и  можно  видеть  ее
  по-разному... С нее  надо  снять  шелуху,  как  с  луковички  цветка...  А
  луковичка не замерзнет ли без одежды... О чем я думаю, чушь какая... Будем
  ждать. Там увидим".
       И воинство Валар отправилось в Средиземье, и сжималось сердце Намо от
  страшного предчувствия. Но он не хотел верить себе, он  все  же  надеялся,
  что Мелькора вновь отправят в заточение, в  его  чертоги,  где  они  опять
  смогут  говорить,  и,  может  быть,  он  сумеет  исцелить  это  измученное
  сердце... Но неужели все, что пытался сделать Намо - к беде?
     "Брат мой, ведь не все погибнет. Жертва велика, но  цель  оправдывает
  средства. Твоя жизнь - спасение Арды,  так  спасай  себя,  умоляю,  ты  же
  можешь! Я вижу, так может быть!" Он знал - так не будет. А как  будет,  он
  видеть не желал, боялся - но видел...
                    ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА. 544-545 ГОДЫ I ЭПОХИ
     - Учитель...
       Вот так же она пришла в первый раз, четыре года назад - темноволосая,
  по-мальчишечьи стриженая, большеглазая,  трогательно-угловатая.  Он  тогда
  спросил ее имя. "Ахтэнэ", - ответила она. "Ну, здравствуй, Ахтэнэ..."  Она
  чуть склонила голову - глаза у  нее  были  зеленовато-карие,  печальные  и
  добрые, как у олененка, он еще подумал, что за  четырнадцать  прожитых  ею
  лет ей нечасто приходилось видеть радость, - и сказала с  тенью  смущения,
  но без страха: "Здравствуй, Учитель..."  Было  в  ней  что-то,  вызывавшее
  чувство щемящей нежности, что-то смутно знакомое, но  никак  не  понять  -
  что...
       - Учитель, позволь, я попробую вылечить - твои руки.
       - Не получится, девочка...
       - Но разве кто-нибудь пробовал?
       Он с удивлением осознал - нет, никто. Как-то сразу поверил,  что  эти
  раны и ожоги не заживут. Она без труда разгадала смысл его молчания:
       - Вот видишь! Я хотя бы попытаюсь. Я многому научилась...
       Это было правдой: потому-то она и оказалась здесь.  Девочка  обладала
  редким даже для целителей Твердыни даром - чувствовать травы и говорить  с
  ними. Алри, один из лучших целителей  Аст  Ахэ,  только  руками  разводил:
"Такой ученицы у меня еще не было. Бывает, я уже к ночи с ног валюсь, а ей
  хоть бы что - про то расскажи, это объясни... Ну, бывает, и  поворчишь  на
  нее... Но упорная девчонка попалась! Веришь ли, Учитель - я иногда  думаю,
  что и мне не справиться, не исцелить рану, смотришь - она отвар или настой
  какой сделает, пошепчет что-то, листочки приложит... и ведь  удается  все!
  Бывает правда, и сама потом еле на ногах стоит, одни глазища и видны  -  в
  пол-лица..."
       - Ты только не говори себе, что ничего не выйдет. Надо поверить.
       Серьезный взгляд, и голос - ласковый, но твердый. Верно; эта уж, если
  решила что, от своего не отступится. "Что ж с тобой делать... Только  ведь
  испугаю тебя..."
       - Не думай, я не побоюсь, -  словно  мысли  прочла.  -  Покажи  руки,
  Учитель...
       Только губы дрогнули. Опустилась на колени,  провела  рукой  над  его
  ладонями.
       - Тебе рассказал кто-то?..
       Дернула плечом, не поднимая глаз:
       - Я знала. Всегда знала. Теперь... только поверь мне.
     "Если бы ты знал, почему я выбрала этот путь..."
       Она склонилась к самым его рукам, зашептала что-то - быстро,  горячо,
  беззвучно. Он чувствовал  ее  теплое  дыхание  на  своих  ладонях;  то  ли
  мерещилось, то ли и вправду - боль утихала... Удивился про себя: неужто  и
  меня убедить сумела?.. Невероятно...
       Она закрыла глаза, борясь с безумным неодолимым желанием -  коснуться
  губами этих израненных рук; стискивала зубы,  чувствуя,  как  набегают  на
  глаза слезы. Хотелось верить, так хотелось верить - все удастся,  ведь  не
  было еще так ни разу, чтобы - не удалось... ничего, ничего, бывали раны  и
  страшнее... но никогда не было - таких. Незаживающих.  Как  долго,  долго,
  бесконечно тянутся минуты... Если бы ты знал... если бы ты знал - все  эти
  годы, все, все - только ради этого... Голова  кружится,  перед  глазами  -
  огненные круги. "Не может быть. Не может! Я не верю..."
       - Не могу... больше...
       Он поддержал ее, когда она  начала  медленно  валиться  навзничь.  Не
  открывая крепко зажмуренных глаз:
       - Что?..
       Он молчал, глядя в ее лицо.
       - Не получилось... Не говори ничего! - почти зло. - Я знаю. Значит, я
  так ничему и не научилась.
       Одна слезинка, жгучая  и  злая,  все-таки  пробилась  из-под  длинных
  ресниц:
       - Ненавижу себя.
       Он не знал, что говорить. Попытался как-то успокоить:
       - Мне стало легче, девочка. Поверь, это правда.
       - Вот именно. Девочка. Девчонка. Глупая самоуверенная девчонка. Так и
  скажи. И не нужно меня утешать! - посмотрела с вызовом. -  Только  прости.
  Если сможешь. За то, что понадеялся на меня. А я... Прости.
       Она стремительно поднялась и выскочила за дверь прежде, чем он  успел
  ответить.
       Потом он долго не видел ее - похоже, Ахтэнэ  избегала  встречаться  с
  ним. До этого вечера...
       Ей вовсе не хотелось спать в эту ночь: странное чувство  непокоя,  не
  дававшее даже на мгновение сомкнуть веки. Даже старинные  книги  не  могли
  унять смятения души; может, виной тому была бьющая в окно метель...
       Она не смогла бы объяснить, откуда знала, что нужно идти именно сюда,
  в Одинокую башню. Из приоткрытой двери тянуло холодом, но видно было,  что
  в комнате горит светильник - значит, не спит.  Не  спит.  Странная  мысль.
  Грустная. Нелепая. Он говорил - Бессмертные не умеют спать.
       Мысль о бессмертии заставила ее помедлить на пороге.  Наверно,  легче
  всего это понять детям - им кажется, что они никогда не умрут. И -  правы:
  он ведь тоже говорит, что люди не умирают - уходят. Он вообще в  последнее
  время много говорит о Дороге. Ему  верят.  В  людях  Твердыни  нет  страха
  смерти - а потому они сами подчас вызывают страх почти  священный.  Многие
  думают, что  Черным  Рыцарям  вообще  неведом  страх:  словно  нет  ничего
  страшнее, чем ступить за порог,  словно  бояться  можно  только  за  себя.
  Смешно. И грустно.
       Бессмертие... Те, что были рядом с тобой, уходят без возврата - а  ты
  живешь. И всегда вокруг тебя - люди,  и  всегда  ты  -  один,  потому  что
  знаешь: они уйдут. Ты - останешься. И будешь помнить - всех и все.  Тяжело
  понять, как это - помнить все. Иногда у кого-нибудь  случайно  вырывается:
"Учитель, ты не помнишь?.." - и в его  глазах  появляется  тень  печальной
  улыбки. Милосердный дар - забвение: тускнеют воспоминания, и самые тяжелые
  и страшные из них, теряя отчетливость, оставляют по  себе  только  смутную
  горечь и приглушенную саднящую боль. И человек сживается с ней, привыкает.
  А - когда, вспоминая, переживаешь все заново? Так, словно  это  происходит
  сейчас?.. Он однажды обмолвился об этом свойстве памяти Бессмертных,  и  с
  тех пор она часто задумывалась над этим.
       Девушка тряхнула головой пытаясь  отогнать  грустные  мысли,  и  тихо
  проскользнула в комнату.
       ...Стрельчатое окно в тонком переплете  распахнуто  настежь,  вьюжный
  ветер врывается в комнату, швыряет пригоршни снега в лицо тому, кто  стоит
  у окна - высокому, седому, запахнувшемуся в крылья, как в плащ...
       Он стоял, запрокинув голову, закрыв глаза - она знала  это,  даже  не
  видя, - и ветер развевал его волосы - белые, белые,  как  зимняя  луна,  и
  металось  звездное  пламя  в  хрустальной  чаше   светильника   -   огонек
  бесприютной души, а  вьюжная  ночь  за  окном  была  светлой,  ветер  гнал
  призрачные рваные облака, и в разрывах  туч  проглядывало  черное  небо  с
  далекими искрами звезд - ночь полнолуния; тени и блики  скользили  по  его
  лицу, и вздрагивали больные крылья...
       Она беззвучно вздохнула, и беззвучно выскользнул сухой стебель из  ее
  пальцев, но он услышал и обернулся, и она одними губами  прошептала  -  не
  надо... - зная, что сейчас произойдет:  черные  крылья  обернутся  плащом,
  снегом рассыплются звезды в волосах, и яркая  ледяная  звезда  на  челе  -
  погаснет, и погаснет, уйдет из глаз этот невероятный горький и  счастливый
  свет, заставляющий видеть только - глаза, только - взгляд...
       И - ничего этого не произошло.
       Все с тем же странным  выражением  на  лице,  словно  еще  во  власти
  неведомого ей видения:
       - Ты?..
       - Я, Учитель, - по-прежнему одними губами, - ты замерз, наверно...  я
  принесу тебе горячего вина...
       Так-уже-было. Он кивнул.
       - И огонь погас... Сейчас я...
       - Не надо...
       Ощупью, не отводя глаз от ее лица, он закрыл окно, шагнул к камину  -
  так-уже-было - и начертил в воздухе знак Ллах: взметнулись языки пламени.
       - Но... ты ведь не за этим пришла, - он с трудом выговорил эти слова.
  - Ты... хотела говорить со мной?
       - Да... Нет... - внезапно она поняла, что  хочет  сказать,  осознала,
  что несколько ломких веточек и высохших кореньев, которые все еще  держала
  в руках - только предлог, повод прийти. Поняла и то, что ничего не  скажет
  - просто не сможет, настолько чудовищным и невероятным было ее видение - а
  может, всего лишь кошмарный сон.
       И - медленно, как  во  сне,  наклонилась,  подняла  хрупкий  стебель,
  подошла к столу. Шорох - шелест - шепот...
       - Я принесу вина, - повторила, мучительно сознавая, что, быть  может,
  разрушает непонятное, ею самою созданное  наваждение,  что  может  никогда
  больше не вернуться эта тень памяти - что он не ответит ей на единственный
  вопрос, который она хотела - и страшилась задать.
       ...Вернулась очень быстро; он благодарно  улыбнулся  одними  глазами,
  приняв из ее рук чашу.
       - ...Это чернобыльник - ахэнэ, его еще называют  Черной  Девой:  есть
  такая легенда... Он успокаивает  в  горе,  утишает  боль;  если  растереть
  листья и приложить к ране, останавливает кровь, а рана  заживает  быстрее.
  Лечат им и лихорадку... Это ветка ивы, ниэнэ;  свежие  листья  ивы  хорошо
  класть на воспаленную рану, а древесный сок, собранный  в  пору  цветения,
  лечит болезни  глаз.  Вот  пятилистник  -  къет'Алхоро,  Волчий  след:  он
  обостряет чувства и дает мыслям ясность, а Волчьим следом зовется  потому,
  что растет на глухих лесных тропах - людские предания  говорят,  там,  где
  прошел  Древний  Волк.  Можжевельник,  йэллх;   его   плоды   собирают   с
  пятнадцатого дня знака Локиэ до пятого дня знака Хэа  и  сушат  только  на
  воздухе. Чтобы язва подсохла и зажила скорее, сушеные ягоды надо  истолочь
  и смешать с медом, а если омыть голову отваром или просто смочить им виски
  и лоб, можно снять головокружение. Дым от сухого можжевельника хороший, от
  него легче думать... Къелла, или ирный корень; аир. Собирают его корневища
  с поздней осени до первых дней знака Алхор, но выкапывать нужно непременно
  железным клинком. Тоже лечит раны - если настой сделать или присыпать рану
  сушеным корнем, истолченным в порошок. А это  корень  ириса,  иэллэ;  если
  сушеный корень смешать с вином, он хорошо  помогает  от  кашля  и  боли  в
  груди, дает успокоение душе и притупляет боль телесную. А  это  -  о,  это
  элгэле, звездный колос... где ты его разыскала? Его в здешних лесах трудно
  найти. Он помогает при чахотке. И... это - серебристая полынь.
       Опустил глаза. Долго молчал.
       - Трава Странников. Трава Дороги... Ахтэнэ,  ты  совсем  не  за  этим
  пришла. Ты ведь знаешь все это не хуже меня.
       - Трава Дороги...  -  повторила  она  и  неожиданно  для  себя  самой
  спросила. - Учитель... а вернуться можно? Если шагнешь за грань?
       - Не знаю, - глухо, словно через  силу.  -  Но...  если  нужно,  если
  что-то не окончил, не завершил, и больше некому...
       Так-уже-было.
       - Когда-нибудь и я...
       Неоконченная фраза обожгла ее - стало невыносимо, до немоты  страшно.
  Как от того видения, о котором не могла рассказать даже Учителю. Даже ему.
  Именно ему.
       Ее взгляд упал  на  узкую  руку  с  тяжелым  браслетом  наручника  на
  запястье - он больше не прятал от нее рук.
       - Оковы ненависти, -  бессмысленно-размеренно,  не  осознавая  смысла
  слов.
       - Что?..
       Она смотрела прямо  в  его  растерянное  лицо,  смотрела  невидящими,
  широко распахнутыми глазами:
       - И оковы ненависти не разбить... Ортхэннэр однажды ведь пытался...
       Потом - вдруг, порывисто:
       - Учитель, откуда я помню это?
       Он почти бессознательно отметил: не "знаю" - "помню".
       - Ведь это было так давно...
       - И танец Хэлгэайни...
       - И танец Хэлгэайни... Откуда ты?..
       Он поднялся, прошелся по комнате, стараясь не хромать - по привычке.
       - Ахтэнэ...
       Как тебе объяснить это, как рассказать тебе  это?..  Я  многое  знаю;
  многое - но не все. Меня почитают бесстрашным -  и  вот  теперь  я  боюсь.
  Боюсь ошибиться. Боюсь разбудить  твою  память  -  не  знаю,  не  понимаю,
  почему. Одного слова будет довольно, а я не смею произнести  это  слово...
  Скажи, полынный стебелек, видишь ли ты то, что  вижу  я?  И  что  будет  с
  тобой, если ты вспомнишь? Что станешь делать ты? Что делать мне?..
       - Ахтэнэ, я... я не знаю.
       Благоразумие  -  милосердие  -  трусость...  не  все  ли  равно,  как
  называть. Не понимаю себя. Или - это ты, та - ты, и ты вернулась?..
       - Учитель...
       Голос  позади  -  неожиданно   глуховатый.   Он,   не   оборачиваясь,
  почувствовал, как она склоняет голову, как бессильно опускаются ее плечи.
       - Ты, наверно, устал... Я... пойду.
       Без надежды на то, что он остановит ее.
       - Приду... в другой раз. Потом.
       Он не смел обернуться.
       - Я пойду, - совсем тихо. И вдруг: - Кори'м о анти-этэ.
       Он вздрогнул и обернулся. Она повторила, глядя ему в глаза:
       - Кори'м о анти-этэ, Мелькор.
       И, мгновение помедлив, подняла руки - открытыми ладонями вверх.
       Знак открытого сердца - знак того, что этот разговор останется  между
  ними - просьба об ученичестве, в которой нельзя отказать -  или...  Или  -
  все это вместе? И - имя вместо привычного - "Учитель"...  Он  коснулся  ее
  рук - ладонь к ладони:
       - Кор-мэ о анти-этэ.
       Взял в ладони ее лицо - как доверчиво, как беззащитно смотрит,  Тьма,
  какие глаза, губы почти детские  -  сердце  мое  в  ладонях  твоих,  слова
  древнего языка...
       - Я пойду.
       Он молча кивнул. Она пошла к двери  -  легко  и  странно  неуверенно,
  снова чем-то напомнив еще  беспомощного  маленького  олененка;  он  закрыл
  глаза - и услышал тихое, похожее на стон:
       - Учитель, Мелькор - кто я?
       И - нет ее в комнате. Как сон.
       Он подошел к столу, невольно прислушиваясь к затихающим  -  неверным,
  словно вслепую - шагам и поднял сухой стебель серебристой полыни.
       Больше она не приходила. Не спрашивала ни о чем.  Когда  они  все  же
  встречались  -  нетрудно  затеряться  среди   полутора   тысяч   людей   -
  приветствовала  его  легким  поклоном,   прижав   ладонь   к   сердцу,   и
  проскальзывала мимо - легкая, тоненькая, кажущаяся невероятно юной в своей
  мужской одежде.
       ...Она вошла - нерешительно, словно силой заставляя себя идти. В этот
  час обычно редки были гости - люди все-таки спят по ночам. В такие  минуты
  он принадлежал только себе. Он мог быть самим собой. И были  это  страшные
  часы, потому что это были часы откровенности. Днем - он еще мог  надеяться
  на лучшее, на то, что все  будет  хорошо,  а  в  тишине  ночи  беспощадное
  осознание надвигающейся беды, неотвратимой и жестокой, все сильнее сжимало
  его сердце. Он совсем не казался величественным  сейчас  -  усталый  седой
  человек. Он сидел, ссутулившись, за низким столом, обхватив голову руками,
  и, не мигая, смотрел на белый огонек - маленькую звездочку  в  хрустальном
  кубке. Крохотный магический  светильник.  Тоскливое  развлечение.  А  ночь
  тянется, тянется без конца... Много ли еще  осталось  таких  ночей...  Уже
  скрылся в тумане нездешних морей  горький  свет  похищенного  Сильмарилла.
  Скоро взойдет он кровавой звездой - знаком войны и мести Врагу...
       Тихий-тихий голос сзади:
       - Учитель... Можно?
       Он вздрогнул, неожиданно выхваченный из бесконечной круговерти  своих
  мыслей:
       - А? Кто здесь? Ты? Зачем ты здесь, дитя мое?
       Отчаянные горькие глаза, покрасневшие от слез:
       - Ты сейчас так сидел, Учитель...  И  рукава  сползли...  Так  тяжело
  стало...
       Он внутренне выругал себя. Неужели даже наедине с собой  нельзя  быть
  самим собой... Но что с  ней  такое?  На  себя  непохожа...  Всегда  такая
  спокойная, уверенная, а тут... И голос...
       - Так с чем ты пришла? - спросил, как мог, мягко.
       - Я? Я... так. Учитель, знаешь... -  она  попыталась  улыбнуться,  но
  губы ее жалко задергались. Она расплакалась - так дети плачут  от  горькой
  обиды, нелепо вытирая руками глаза. Он быстро встал и, взяв ее  за  плечи,
  слегка подталкивая, подвел к столу.
       - Садись. Успокойся, пожалуйста. Вот, выпей. Так что случилось?
       - Да нет, я уйду... Как глупо...
       Попыталась усмехнуться сквозь слезы.
       - Никуда ты не уйдешь. Говори, что случилось? Разве я могу  отпустить
  тебя с твоей бедой - одну?
       Ему  показалось  -  она  немного  успокоилась.  Он   медленно   ходил
  взад-вперед, глядя куда-то  мимо  нее.  А  через  мгновение  она  дрожащим
  комочком прижалась к его ногам и зашептала, смеясь и плача:
       - Учитель, я люблю тебя. Люблю. Вот я и сказала...
       Наверное, ничего глупее нельзя было ответить:
       - Что же теперь делать...
       Таким беспомощным он себя еще никогда не чувствовал. Он поднял  ее  -
  осторожно, дрожащими руками.
       - Дитя мое... бедная девочка... Что же мне делать с тобой...
       Она стояла,  закрыв  глаза;  потом  вдруг  гордо,  почти  с  вызовом,
  вскинула голову; губы искривились в горькой улыбке:
       - Знаю, ты - для всех, ты не можешь быть - для  одного.  Но  я  люблю
  тебя, и перед всеми готова сказать это. Что мне до того, что ты никогда не
  сможешь полюбить меня? - я живу во имя твое, и за тебя умру, когда  придет
  час. Я знаю, что будет, и прошу  тебя  лишь  об  одном:  позволь  остаться
  здесь, не отнимай у меня хотя бы этого последнего  счастья  -  умереть  за
  тебя. Ведь большего ты не можешь мне дать. Знаю все, что будешь  говорить,
  все, что подумаешь - все равно. Я прошу тебя.
     "Нет. Нет! Никто больше не умрет за меня - так.  Никогда  я  не  смел
  заставлять. Теперь так будет... Ты не умрешь. Ты не  будешь  меня  любить.
  Великая Тьма, у тебя такие же глаза... как же я раньше  не  понял...  ведь
  просто не позволял себе понять, поверить... Ты - та же? Другая?  Не  надо,
  не надо, зачем тебе, это страшная кара..."
       - Но почему же - я...
       - Потому, что тебе плохо. Тебе больно за всех. Неужели никому не дано
  взять хоть часть твоей боли? И еще одно... Да, женщины любят за страдания.
  Но разве ты не знаешь, что ты прекрасен?  Прекраснее  всех  в  Арте?  А  я
  только женщина...
       - Прекрасен... - он криво усмехнулся. - Посмотри на меня получше.
       Она выдержала его взгляд:
       - Да. Ты прекрасен.
       - Девочка. Уж кому-кому, а мне  известно,  кто  красив,  а  кто  нет.
  Гортхауэр - во всем лучше меня. Я сам дал ему этот образ. Я  знаю.  Почему
  не он?
       Она тихо и грустно улыбнулась:
       - Я люблю  тебя,  Мелькор...  -  и  повторила  на  древнем  языке.  -
  Мэллъе-тэ, мэл кори.
       ...Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере
  у темного озера среди елей; спит волшебным сном - пока не придет тот, кому
  суждено будет разбудить ее... Он приходил сюда, подолгу стоял у  ее  ложа,
  вглядываясь в лицо спящей, не смея понять, почему оно  кажется  ему  таким
  мучительно-знакомым, не смея назвать ее по имени...
       ...Он  был  предводителем  одной  из  многочисленных   шаек   изгоев,
  изверившихся во всех - и в Эльфах, и в  их  западных  покровителях;  враги
  всем, кроме самих себя. И все же Враг  был  первым  врагом.  Наверное,  он
  здорово насолил Оркам - видавшие виды воины  Аст  Ахэ  не  помнили,  чтобы
  отбитый у Орков человек был искалечен  до  такой  степени.  Орки  пытались
  вытянуть из пленного  ответ  -  где  скрываются  его  люди.  Золотоволосые
  потомки народа Хадора были лютыми врагами Орков, и те вырезали  их  вплоть
  до грудных младенцев. В потаенном месте в лесу жили его люди - с женами  и
  детьми; и потому человек молчал. В течение бесконечно  длинных  часов  ему
  методично переламывали ноги - все кости, одну за другой.  Тело  его  давно
  уже стало сплошным ожогом. Наконец, взбешенные его молчанием, Орки  решили
  заживо содрать с него кожу. Они  уже  начали  осуществлять  свой  замысел,
  когда отряд черных рыцарей, привлеченный орочьим гвалтом, разогнал злобных
  тварей. Страшный плод висел на низком суку  дуба.  Хуже  всего,  что  Орки
  влили человеку в горло какое-то зелье, не позволявшее  впасть  в  забытье.
  Первой мыслью было - прикончить его, чтобы не  мучился.  Но  потом  решили
  все-таки попробовать спасти ему жизнь. Сначала везли осторожно, потому что
  он кричал от боли при малейшем сотрясении. Затем пустились во  весь  опор,
  уже не обращая внимания на крики - иначе не довезли бы.
       ...Эти большие серые глаза были так похожи на глаза Гортхауэра в  тот
  день, когда в нем  проснулось  сердце...  Окровавленный  комок  обожженной
  плоти. Один он не мог помочь этому человеку - он понял это  сразу.  Пятеро
  лучших учеников помогали ему. Как ювелир, он  соединял  обломки  костей  -
  бесконечно долго,  вечно...  Когда,  наконец,  закончили,  оказалось,  что
  прошло двое суток. Человек спал. Теперь он будет жить...
       Долгие дни прошли. Пережитый ужас остался  позади  -  страшным  сном;
  только в золото волос подмешалось изрядно серебра. Он не знал, куда попал,
  но, поскольку его лечили  и  обращались  с  ним  хорошо,  думал,  что  это
  эльфийское  поселение,  а  седой  величественный   владыка   -   наверное,
  какой-нибудь  Эльфийский  король.  Черные  одежды...  Видно,  много   горя
  пережил, потерял близких...
       Говорить с ним было хорошо, хотя и странно  -  кто  в  такие  времена
  говорит о красоте и мире? Печальный  мудрец,  жаль  его.  Такие  гибнут  в
  нынешние  времена.  Смерть  забирает  самых  беззащитных,  а  они-то,  как
  правило, и есть лучшие. Как  странно  дрогнуло  его  лицо,  когда  человек
  назвал свое имя - Хурин...
       А чуть  позже  Хурин  мельком  увидел  руки  собеседника.  И  впервые
  подозрение проникло в его душу. Вскоре он осмелился спросить у  одного  из
  своих лекарей, как имя того, кого здесь называют Учителем...
       Удар  был  страшным.  Словно  предательство  лучшего  друга.  Он  так
  привязался к этому человеку... Враг И... нет, невозможно.  Враг,  которого
  он знал по рассказам, совершенно не походил на того, кого он  видел  перед
  собой. И то был не обман, Хурин чувствовал это. Но как же понять все,  что
  о  нем  говорили?  Эта  раздвоенность  так  измучила  его,  что  он  начал
  придумывать самые невероятные объяснения. Пережитой ужас вновь неотвратимо
  заполнял его душу. Ночь он провел без сна, почти на грани  безумия;  мысли
  его путались, и жуткие видения клубились во  тьме.  Утром  его  вынули  из
  петли - еще живого, по счастью. Страх подтолкнул его к самоубийству.
       ...Вала стоял рядом с человеком и сурово смотрел ему в глаза:
       - И зачем же ты сделал это, Хурин? Неужели я дал тебе повод?
       Человек отвел взгляд и, смежив веки, откинулся на  подушки.  Говорить
  было тяжело и мучительно стыдно.
       - Прости. Но сомнения истерзали меня. Я не знаю, чему верить. Не  так
  легко забыть все, чему учили с детства. Я хочу верить тебе -  и  не  могу.
  Послушай, я говорил с тобой, я  не  верю,  что  ты  так  сверхъестественно
  жесток. Я не знаю, зачем ты велел меня лечить. Если для новых мучений,  то
  лучше убей меня. Верю, ты знаешь жалость.  Может,  я  обманываюсь,  и  ваш
  обычай велит убивать пленных мучительной смертью, но хотя бы  ради  своего
  прошлого сжалься надо мной! Ведь ты пришел в Арду  из  любви  к  ней,  так
  вспомни же свое прежнее имя! Ведь не всегда ты был таким!
       - Верно, - тяжело сказал Вала. - Верно, Хурин. Не всегда. Когда-то  я
  даже умел летать, смеяться и петь. Пока брат мой не сломал  моих  крыльев,
  не отнял мою радость, не лишил меня песни. Но имя свое я помнил всегда.  Я
  никогда не менял его и не изменял ему.  Странно,  что  и  ты  помнишь  его
  смысл. Почему? Почему не Восставший в мощи своей?
       - Но я же знаю язык Эльфов...
       - Другие тоже знают, но почему-то не понимают... Благодарю и за  это.
  За то, что поверил в мое милосердие. За то, что  поверил  мне.  Жаль,  что
  твой тезка не был столь понятлив... Когда встанешь на ноги, я отпущу тебя.
  А пока, - Вала коротко усмехнулся, - ты мой пленник.
       Он не сразу покинул Твердыню. Здесь его уже никто не считал врагом, и
  свободы его никто не стеснял.  Странно,  но  мысль  о  побеге  никогда  не
  приходила ему в голову. А иногда он покидал черный замок в горах и подолгу
  бродил по лесам. И, должно быть, сама судьба вывела его - сюда...
       ...Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере
  у темного озера среди елей; спит волшебным сном - пока не придет тот, кому
  суждено будет разбудить ее... Он  долго  смотрел  в  юное  печальное  лицо
  спящей, а потом, не удержавшись, наклонился и поцеловал  ее.  И  это  тоже
  было - сказкой, потому что она открыла глаза и улыбнулась ему. Он не сразу
  решился задать вопрос:
       - Кто ты?..
       Шорох-шепот:
       - Ахтэнэ...
     "...Неужели  судьба  всегда  будет  так  жестока?  Неужели  и  эти  -
  погибнут? Как же прекрасны они своим счастьем..."
       - Долго ты был моим гостем, Хурин. Теперь, когда ты совсем здоров, ты
  можешь уйти.
       - Господин... Куда же мне идти теперь? Разве я смогу уйти один? Разве
  ты позволишь взять с собой это сокровище?
       Лицо Валы стало очень серьезным и печальным:
       - Напротив. Я хочу, чтобы вы ушли. Вот что. Я  отпускаю  тебя,  но  с
  одним условием. Ты уведешь своих людей отсюда на восток. И никогда  вы  не
  поднимете меча против моих воинов. И - береги ее.
       - Я все исполню. Но почему - на восток?
       - Не спрашивай. Так я велю. А завтра пусть у нас будет радость -  пир
  и веселая свадьба. Нечасто здесь такое бывает...
                     ВОЙНА ГНЕВА. 545-547 ГОДЫ I ЭПОХИ
     Вот оно -  снова.  Это  чувство  неизбежной,  неотвратимой  беды,  не
  оставлявшее его с того дня, когда Гортхауэр принес ему камень-звезду.
       - ...Взгляни, Учитель...
       На лице Гортхауэра, обычно суровом, была смущенная улыбка. Он  и  сам
  бы, наверное, не смог объяснить, почему захотел  в  камне  сохранить  свет
  Звезды. Если бы Мелькор спросил его об этом,  он  сказал  бы  только,  как
  Мастер Гэлеон когда-то: "Сердце вело работу мою, Учитель..." Но Мелькор ни
  о чем не спросил. Он только бережно взял в ладони кристалл, в котором  был
  заключен луч  Звезды,  и  лицо  его  было  печально,  а  руки,  показалось
  Гортхауэру, стали прежними - молодыми, тонкими  и  сильными,  без  тяжелых
  наручников на запястьях. Только на мгновенье.
       Заметил ли что-нибудь Ученик? Голос Учителя был по-прежнему  спокоен,
  а от его слов на сердце у Гортхауэра потеплело. И захотелось просто  сесть
  у ног Учителя, и смотреть ему в глаза, и слушать его - как в  те  времена,
  когда он не был еще Повелителем Воинов, а просто  -  восторженным  молодым
  Майя, едва начинавшим постигать красоту и мудрость мира...  Мелькор  легко
  провел рукой по его волосам:
       - Благодарю тебя, Ученик мой.
       Майя не спросил  -  за  что.  Почему-то  показалось  -  сейчас  нужно
  молчать. И не думал он сейчас ни о чем - слишком хорошо и  горько  было  -
  просто быть рядом. Правая рука Мелькора легла ему  на  плечо,  а  в  левой
  мерцал звездой камень-память.
       Потом Гортхауэр понял: Мелькор тогда отдал ему часть своей силы. И  с
  этим камнем не расставался он  больше  никогда,  носил  его  на  груди,  у
  сердца.
       А тогда он только сказал чуть слышно:
       - Я никогда не оставлю тебя.
       Теперь он знал, что должно произойти. Война. Именно сейчас, когда Аст
  Ахэ немногое может противопоставить войску Валинора. Он-то знал, что  было
  бы трудно выстоять,  даже  если  бы  против  Севера  объединились  остатки
  королевств Нолдор. Знал это и  Гортхауэр,  потому  использовал  первую  же
  возможность, чтобы уничтожить Гондолин. Эльфы говорят -  никто  из  воинов
  Скрытого Королевства не покинул бы пределы Гондолина... Возможно;  но  кто
  мог сказать  это  с  уверенностью?  А  несколько  тысяч  хорошо  обученных
  воинов... Да, Гортхауэр показал себя опытным военачальником. И хорошо, что
  женщинам и детям была  дана  возможность  уйти:  нет  их  крови  на  руках
  Повелителя Воинов. Дошли, правда, вести, что в  горах  они  наткнулись  на
  банду Орков, и один из Балрогов был с ними... Вины Аст Ахэ в этом  нет:  о
  тайной тропе никто не знал, а Орки далеко не все подчиняется Северу.  Эйно
  погиб... Насмешливый восторженный  мальчишка  -  Эйно...  Великий  воитель
  Гондолина - Глорфиндел.
       Без малого сорок лет - мир. Нолдор теперь  на  юге  -  как  он  хотел
  когда-то. Здесь остались - Люди. Те, что приходят ныне в Аст Ахэ,  уже  не
  рвутся в бой, как было раньше: эти мальчики не успели  узнать,  что  такое
  война. Но не уйдут, если она начнется.
       Война. Он знал это теперь, знал наверное.
     "Я не оставлю тебя..." "Ученик мой..."
       Нет. Сейчас не об этом.
       Он просил прислать к нему проводников - тех, что знают  дорогу  через
  Эред Луин. Пока они были  здесь  -  отправил  послания  старейшинам  Людей
  Востока и вождям Северных кланов. Это был  приказ:  все  мирные  жители  -
  женщины, старики, дети - должны уйти  из  Белерианда  на  Восток.  Молодые
  воины, конечно, будут рваться в бой. Но  они  тоже  уйдут.  Кто-то  должен
  охранять беженцев. Вожди убедят их:  это  важнее.  И  все  равно:  слишком
  многие погибнут... Этого не избежать...
       Арта  предчувствует  беду.  Когда  он  вернулся  после  заключения  в
  Валиноре, то увидел, как изменился лик мира. Острые заливы, трещины -  как
  шрамы... Теперь будет страшнее. Валар в большинстве своем чужие  Арте,  до
  боли мира им дела нет -  лишь  бы  уничтожить  Врага.  Чтобы  и  следа  не
  осталось. Как тогда.
       Ни забыть, ни простить себе он не мог. Память горячим комком стояла в
  горле, жгла грудь, красно-соленой густой болью стыла на губах - словно ему
  дали испить чашу горечи, чашу теплой крови...
       Сейчас нельзя поддаваться чувствам: это мешает думать. А решать нужно
  быстрее.
       Людей не будут преследовать. "Великим Валар - он усмехнулся холодно и
  страшно, - нужен только я".
     "Я не оставлю тебя..."
       Мелькор стиснул руки. "Гортхауэр. Ученик мой. Если он не уйдет -  что
  тогда? Плен? Суд Валар?!"
       Внезапно необыкновенно  отчетливо  он  увидел,  что  сделают  с  ним,
  бессмертным Майя.
     "Нет. Да нет же, нет!.."
       И там, за гранью мира - ибо не будет  мятежнику  места  в  Арде  -  в
  нескончаемой агонии - не забыть ни на мгновенье - Гортхауэр будет  обречен
  бесконечно умирать и возвращаться, чтобы снова умереть...
       Как в этом же зале - беспомощный, полумертвый, в крови - лежал  он  -
  Ученик, Крылатая Ночь, - не в силах пошевелиться, не в  силах  сказать  ни
  слова, и на заострившемся белом лице жили только глаза - подернутые дымкой
  страдания, беззащитные, огромные, исполненные мольбы и благодарности...
       А будет - черное распятие на белой скале, но он не закричит, я  знаю,
  он не будет кричать, не позволит им увидеть его боль, и это будет тянуться
  бесконечно, он сильный, очень  сильный,  он  умрет  и  вернется,  и  умрет
  снова...
       А из толпы будет смотреть - тот, второй, и на его красивом лице будет
  усмешка торжества...
       Они все будут смотреть - они не знают боли, жестокие дети, а издалека
  это красиво даже - черный крест на белом, когда не видно искаженного  лица
  и ран на теле... Потом зрелище наскучит, ведь он не будет кричать,  и  они
  не кричали  тогда...  Скучно.  Нет  разнообразия.  Жестокие  слепые  дети.
  Всемогущие бессмертные дети. Только игрушки - живые, и  можно  ли  их,  не
  ведающих боли  и  страданий,  обвинять  в  жестокости?  Можно  ли  назвать
  бесчеловечным того, кто никогда не был человеком?  Это  болезнь,  это  как
  слепота... Только добровольная, или - рожденная страхом и смирением... Они
  не заслужили ненависти. Они достойны жалости. Не ведающие, что творят.
       Довольно об этом. Осталось самое трудное.
       Ты должен жить, Ученик.
       ...Гортхауэр предстал перед троном Мелькора, не глядя ему в лицо.  Не
  то чтобы лицо это было уродливым  или  отталкивающим,  нет.  Но  когда  он
  говорит, в трещинах шрамов выступает кровь. Привыкнуть к этому невозможно.
       - Возьми. Пришло время принести клятву.
       Голос Учителя спокоен и суров, и черный меч в руках - Крылатый  Гнев,
  Меч-Отмщение.
       Гортхауэр благоговейно принял его и коснулся губами льдистого черного
  клинка:
       - Отдаю себя служению Великому Равновесию Миров...
       Замолчал. Протянул меч Мелькору, но тот жестом остановил его:
       - Он - твой. Мне он больше не понадобится. Собирай людей...
       Майя поднял глаза на Мелькора:
       - Я уже сделал это, Учитель! И гонцов на Восток послал... Мы готовы и
  ждем только приказа вступить в бой!
     "Всесильная Тьма, да он же счастлив!..  Думает,  что  предугадал  мою
  мысль... не войне рад - тому, что будет защищать... меня?!  Ох...  Мальчик
  мой, ты же творец... что я с тобой сделал..."
       Гортхауэр произнес тихо и твердо, как клятву:
       - Я стану щитом тебе, Учитель.
       Мелькора словно обожгло.
     "Вот - душа его открыта мне... как я скажу ему -  словно  ударить  по
  этому беззащитному лицу... Ученик мой! Неужели ты станешь проклинать  себя
  за то, в чем виновен я, я один?.. Прости меня! Я говорил о праве выбора  -
  и сам лишаю тебя этого права... Да разве я не знаю, что будет?! И ни боли,
  ни памяти отнять у тебя не смогу... Но ты должен жить...  должен...  я  не
  могу, разрывает надвое, это выше сил..." "Что я сделал?  Что  я  сказал?  
  Что  с  тобой,  Учитель,  Властелин,
  Крылатая Тьма... тебе больно?.. Что это, что...  кровь  -  тягучие  густые
  красные капли - как смола - из ран... Что с тобой, что же мне делать?"
       Всего на мгновенье исказилось лицо Черного Валы, и Майя, не сознавая,
  что делает, схватил руку Учителя и крепко сжал.
       Боль помогла Мелькору  справиться  с  собой.  Лицо  его  вновь  стало
  спокойным и жестким, а голос звучал глухо и холодно:
       - Ты не понял меня, Гортхауэр. Собирай людей. Уходите на  Восток.  Ты
  поведешь их.
       - Что?..
       Лицо смертельно раненого  -  растерянное,  потрясенное,  беспомощное.
  Невозможно ошибиться в смысле слов - и невозможно поверить...
     "Как же... За что?.."
       Гортхауэр судорожно вздохнул:
       - Нет. Нет! Не проси... не приказывай... однажды ты уже заставил меня
  уйти, и...
       - Вспомни об Эллери Ахэ. Или хочешь, чтобы это повторилось? Это война
  не с Нолдор: с Валинором. И больше у меня не будет  учеников.  Кроме  этих
  людей. И - тебя.
     "Прости меня..." "Нет, нет, мне нельзя уходить... что сделают с тобой... 
  я не  позволю
  им!.. Ты думаешь, тебе одному дано видеть?! Думаешь, я не понимаю?! Да вся
  Арта не стоит и капли твоей крови!"
       - Пусть уходят люди. Я - остаюсь.
       - Я приказываю тебе.
       Только сейчас Гортхауэр понял, что все еще сжимает руку Мелькора. Его
  словно холодом обдало.
     "Руки... обожженные... что я сделал... ему больно..."
       Дрожа всем телом, Майя склонил голову и благоговейно коснулся  губами
  руки Мелькора.
       - Прекрати! - сдавленно прорычал Вала. - Что ты делаешь!
       О, Майя знал, что Мелькор не терпит знаков преклонения  -  тем  более
  таких. Но по-другому сейчас - не мог.
     "Может, я и глуп, Учитель... может, снова ошибаюсь - не знаю,  но  ты
  сам разбудил мое сердце, и что мне теперь делать с ним?"
       - Уходи.
       Гортхауэр упрямо покачал головой.
       - Я не оставлю тебя, - с угрюмым вызовом, не поднимая  глаз,  ответил
  он.
     "Это  мука  -   невыносимая,   невыносимая...   сердце   отказывается
  подчиняться холодным доводам разума... Только я  виноват  в  том,  что  не
  оставил тебе выбора... вот, сердце твое - на ладонях моих, Ученик;  и  что
  делаю я?!"
       - Ты дал клятву, - медленно и тяжело заговорил Мелькор, - и отныне ты
  - Хранитель Арты. Здесь останусь я один. На Восток войско Валар не пойдет.
  И запомни: я доверяю тебе самое дорогое для меня.
     "Это  мука  -   невыносимая,   невыносимая...   сердце   отказывается
  подчиняться холодным доводам разума... Я знаю, верю,  ты  прав,  ты  снова
  прав, Учитель, как всегда и во всем... но я не могу так, не  хочу...  вот,
  сердце мое - на ладонях твоих, Учитель; делай,  что  хочешь...  Но  отдать
  тебя - им - на расправу?!"
       - Не-ет!..
     "Не надо, прошу тебя..."
       - Исполняй приказание: сейчас я имею право приказать и  делать  выбор
  за тебя!
       - За что,  зачем  ты  гонишь  меня?!  Если  мы  победим,  то  победим
  вместе...
     "Ты и сам знаешь, что этого не будет..."
       - ...если же нет...
       - Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.
     "Ученик мой!" "Учитель мой!"
       Гортхауэр закрыл лицо руками.
       И тогда Мелькор рывком поднялся с  трона  и  заговорил  -  холодно  и
  уверенно.
       Он не слышал, что говорит. Собственный, словно издалека идущий  голос
  казался чужим. Ненавистным. Он перестал ощущать себя, он был болью, комком
  обожженных нервов, он ненавидел себя - люто, страшно.
       ...Слова - как иглы, как вбитые  гвозди...  Гортхауэр  не  мог  потом
  вспомнить, что говорил Учитель. Помнил только одно: каждое слово  Мелькора
  пронзало, как ледяной клинок, и он корчился от невыносимой боли,  обезумев
  от муки, и только шептал непослушными губами: "За что, за что..."
       Мелькор склонился над распростертым у его ног Майя. Опустился на одно
  колено, осторожно разжал побелевшие руки Ученика,  судорожно  стискивающие
  голову.
       Широко распахнутые страданием невидящие глаза смотрели прямо  в  лицо
  Мелькору. Вала стиснул зубы, стараясь  отогнать  воспоминание.  Нельзя  об
  этом сейчас.
       Он наклонился к самому лицу Гортхауэра.
       - Ученик мой, Хранитель Арты... Прости меня,  прости,  если  сможешь,
  прости за эту боль... Арта  не  должна  остаться  беззащитной,  понимаешь?
  Только ты можешь сделать это, только  ты  -  Ученик  мой,  единственный...
  Возьми меч. Возьми Книгу. Это сила и память. Иди. Ты вспомнишь это,  когда
  все будет кончено. Я виноват перед  тобой  -  я  оставляю  тебя  одного...
  Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил... Прощай.
       А потом поднял Майя за плечи и, глядя в глаза, жестко проговорил:
       - Уходи.
       - Да, Властелин, - бесстрастно ответил Майя.
       Он вышел, не оглянувшись. Твердо и прямо.
       И не видел, как за его спиной, неловко, словно раненый, опустился  на
  колени Мелькор.
       Не видел, как мучительно исказилось его лицо.
       Не  видел  обреченных  горячечных  сухих  глаз,  утонувших  в  темных
  полукружьях.
       Не видел беспомощно протянутой к нему руки - то ли благословение,  то
  ли мольба.
       Не слышал глухого стона: "Ученик мой..."
       Мелькор поднялся и медленно, вслепую побрел к трону.
     "За что, зачем ты гонишь меня, Учитель?.."
       Больше никогда не увидеть. Никогда.
     "За что, за что..."
       А тем четверым - не приказать, не заставить их уйти. Они выбрали.  Но
  смерть не вернет их в Валинор.
       И только одному карой станет жизнь.
       Мысли  о  неизбежном   приговоре   -   равнодушно-усталые,   тяжелые,
  безразличные, как холодный серый камень.
     "Я заслужил вечную пытку. Проклят. И нет прощения. Никогда".
       Он стиснул седую голову. Он все еще смотрел вслед Гортхауэру,  словно
  надеясь,  что  Ученик  вернется.  А  сердце  сжало   словно   раскаленными
  тисками...
     "Что я сделал?!"
       Он рванулся - догнать, остановить...
     "Я не могу так, не могу, пусть остается... Останься!!"
       Нет.
       Рухнул в черное кресло.
       Ничего не изменить.
       Все кончено.
       Он шел на Восток, унося Книгу и меч.
       Он  что-то  говорил,  не  слыша  себя,  не  помня  своих  слов.   Ему
  повиновались. Он вел людей - ничего не видя вокруг, он шел вперед.
       Беспамятство.
       Только - надо всем этим - приказ-мольба: "Уходите. Уходите!.."
       Больше ничего.
       Как черная стена.
       А потом, когда прошло оцепенение, и память с  неумолимой  жестокостью
  вернулась к нему, он продолжал идти вперед,  стискивая  зубы  и  повторяя,
  повторяя, повторяя про  себя  с  решимостью  обреченного:  "Я  вернусь.  Я
  исполню и вернусь. Я успею - должен успеть".
       А потом началось страшное.
       Боль раскаленным обручем сжала виски,  боль  вгрызалась  в  запястья,
  боль была везде - он стал  болью,  и  перехватывало  горло  -  он  не  мог
  кричать, только глухо стонал, метался, как раненый зверь, он задыхался,  -
  откуда это, что это, что?!
     "Учитель!.."
       Листы Книги кажутся - черными, и огнем проступают на них - слова,  от
  которых кровью наполняется рот...
     "Зачем, за что..."
       Боль  петлей  захлестывает  горло,  цепями  стягивает  грудь   -   не
  вздохнуть, не вырваться...
     "Я должен быть с ним..."
       Он приказал...
     "Пусть - приказывал.  Пусть  проклянет.  Зачем  я  ушел,  как  я  мог
  оставить тебя, Учитель..."
       Один. Теперь - один.
       Слово - черно-фиолетовое, пронизанное иссиня-белыми молниями.
       Один.
     "Будь я проклят, предатель, тварь, как я посмел..."
       Как тянут жилы из тела...
     "Берите меня вместо него! За что..."
       Распятый в алмазной пыли - черным крестом.
     "Свет в ладонях твоих... Изломанные  крылья...  Глаза  твои...  Глаза
  твои!.."
       Отчаянье - слово пронизывающе-прозрачное, ледяное.
       Поздно.
       Не успеть - даже быть рядом.
       Один.
     "Трус. Трус, подлец. Трусливая тварь. Оставил его - одного, спрятался
  от судьбы за его спиной, позволил ему заплатить  этим  за  меня,  труса  и
  ничтожество..."
       Он глухо застонал. Поднялся.
     "Я должен..."
       Плащ за спиной - огромным крылом.
     "Крылатая Тьма..."
       Больной черный ветер, горечь полыни на губах.
     "Прости меня..."
       Глаза - пустые от отчаяния.
     "Пусть я умру..."
       Лицо - застывшая маска боли.
     "Я бессилен - один... зачем ты, зачем..."
       Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он  не  чувствовал
  этого.
     "За что?.."
       Шипы терновника впивались в кожу, но он не ощущал этого.
     "Всесильный, почему, почему - так?.."
       Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
     "Пусть казнят, пусть - вечная пытка... Я должен, должен  был  принять
  это вместо тебя. Что сделали с тобой..."
       Не было слез.
     "Учитель!.."
       Эонве предстал перед троном Манве,  не  глядя  ему  в  лицо,  склонив
  голову.  Тронный  зал  Короля  Мира  поражает  великолепием   и   роскошью
  убранства, удивительной даже здесь, в Валимаре, и  невольно  благоговейный
  трепет наполняет душу. Привыкнуть к этому невозможно.
       По правую руку Короля Мира восседает Тулкас Непобедимый, Гнев Эру,  в
  парадном золоченом доспехе и пурпурно-золотой мантии, по левую  -  Великий
  Охотник  Ороме  в  темно-зеленых  с  золотом  одеждах  и  золотом   шлеме,
  украшенном  рогами  дикого  быка.  Здесь  держали  военный  совет,  потому
  единственная  женщина  в  чертогах  -  звездноликая   Варда,   суровая   и
  величественная - ибо ныне настал один из  тех  часов,  что  решают  судьбы
  Арды.
       - О Эонве, воитель Валар! Ныне призвали  мы  тебя,  дабы  возвестить:
  приблизилось предсказанное Отцом время великой битвы сил Света и Тьмы.  Да
  станешь ты Словом Валар в Арде, а если таково будет веление  судьбы  и  не
  смирится непокорный, да будешь  наречен  ты  Мечом  Валинора.  Принеси  же
  клятву.
       Голос Короля Мира торжественен и исполнен величия, и  сияющий  меч  в
  руках - Меч-Справедливость.
       Опустившись  на  колени,  Эонве  принял  его,   и   коснулся   губами
  отполированного до зеркального блеска сверкающего клинка:
       - Я клянусь, что не отступлю  от  пути,  указанного  Великим  Творцом
  Всего Сущего. Клянусь вершить волю Твою, о мудрый и справедливый, в  мире,
  подвластном Тебе. Но достоин ли  я  великой  чести  быть  орудием  замысла
  Твоего, о Манве, Повелитель Небесных Сфер?
       - Совет Великих счел тебя достойным. Потому - прими меч  Наш  в  знак
  того, что будешь ты рукой Нашей  в  смертных  землях,  и  призван  вершить
  справедливость в них. Но да будет чист и не запятнан кровью  этот  клинок,
  когда вновь предстанешь ты  перед  Великими,  ибо  справедливость  требует
  суда, но не кары. Собери же войско...
       Эонве осмелился, наконец, поднять глаза на Манве.
       - Я уже сделал это, о господин и Владыка мой! Мы готовы и  ждем  лишь
  повеления Твоего.
       Манве милостиво кивнул. Нетерпение Эонве и его  готовность  исполнить
  приказ были приятны Королю Мира.
       - Но запомни: с миром должны прийти вы в Смертные Земли. Однако  если
  Отступник вышлет против вас войско и прольется хоть капля крови - да будет
  истреблено зло, а он силой доставлен на суд Великих. Только  тогда;  понял
  ли ты меня, воитель? Только тогда!
       - Да, о Великий, - Эонве вновь поклонился  и  впервые  позволил  себе
  незаметно улыбнуться. Он понял главное: то, что стояло за  словами  Короля
  Мира.
       И  Манве  протянул  своему  Майя  белую  красивую   руку,   унизанную
  драгоценными  перстнями.  Благоговейно  припал  Эонве  к  этой  надушенной
  холеной руке, и, подняв глаза, преданно взглянул в лазурные очи Манве.
       Тогда, восстав с трона, заговорила  до  сих  пор  молчавшая  Королева
  Мира:
       - Прими знамя Валмара, воитель - да узрят в Смертных Землях  славу  и
  величие Бессмертных.
       Нежный мягкий голос Варды прозвучал в ушах Эонве колдовской  музыкой.
  Сами Владыки Арды напутствуют его - есть ли счастье выше, чем исполнить их
  волю!
       На лазурном полотнище  искусные  руки  Вайре-Ткачихи  вышили  золотом
  сияющее Око - знак всевиденья Единого. Королева Мира  коснулась  холодными
  губами лба Эонве, он же, объятый трепетом и смущением, поцеловал  край  ее
  бело-золотой мантии.
       Голос Ороме прозвучал,  словно  зов  боевых  труб,  и  Эонве  вскинул
  голову, раздувая ноздри, словно пес, предчувствующий славную охоту:
       - И от меня прими дар, Глашатай Короля Мира! Пусть  звук  этого  рога
  огласит просторы Смертных Земель, вселяя ужас в сердца врагов и  заставляя
  трепетать души покорных!
       И белый, окованный  золотом,  украшенный  изумрудами  и  бриллиантами
  боевой рог лег в руки Эонве. Глашатай Манве поклонился.
       Последним заговорил Тулкас, и мрачная радость была в его глазах:
       - Подними эту чашу - да исполнится воля Владык Мира! Во славу Отца  -
  да сгинет Враг!
       Эонве выпил густо-золотое вино. Слегка кружилась голова -  то  ли  от
  сладкого крепкого напитка, то ли от того, что его удостоили столь  великой
  чести. Один из Майяр Манве, рангом пониже, молчаливо поклонившись,  принял
  пустой кубок и почти мгновенно исчез, робея перед Великими.
       -  Теперь  иди,  -  повелительно  сказал  Манве.  -  Часом  торжества
  Справедливости станет тот час, когда вернешься ты.
       Поклонившись почти до земли, Эонве вышел, бряцая оружием.
       ...Лучше, чем кто бы то ни было,  он  понимал:  Люди  выстоят  против
  Эльфов даже сейчас, когда земля  эта  обескровлена  войнами.  Но  воинство
  Бессмертных им не победить.
       Он знал, чем может защитить себя. Но и сама мысль о том, чтобы ранить
  сердце Эа, была невероятной, кощунственной. Преступной.
       И тогда он приказал уходить всем.
       Можно ли не исполнить приказ Властелина? И - как  подчиниться  такому
  приказу? Воины Востока и Севера готовы  были  сражаться  до  конца:  пусть
  уходят женщины и дети, они - останутся. Они еще надеялись,  что  Властелин
  вступит в бой сам, безоглядно веря в его силу.
       А у него больше не было сил.
       И воины Аст Ахэ, его ученики,  видевшие  и  понимавшие  все,  сказали
  только: "Среди нас нет предателей. Мы не оставим  тебя".  И  кто-то  глухо
  добавил: "Учитель".
       Им он не смог приказать.
       А потом пришли Четверо. И Золотоокий, спокойно  и  печально  взглянув
  ему в глаза, промолвил: "Мы на твоей стороне, Великий Вала. Мы  остаемся".
  Это - мы остаемся - как клятву, повторили остальные.
       Они сделали выбор. И он не смог сказать - нет.
       Таково было великое, бесчисленное войско Ангбанда.  Да  еще  полсотни
  Демонов Темного Пламени, Валараукар.
       И Орки, в ужасе бежавшие перед войском Бессмертных.
       Последний день. Последняя ночь. Краткие часы, дарованные им  -  перед
  смертью, ему - перед вечной мукой.
       - Учитель!
       Он поднял голову. Все-таки остался. Зачем? Он не может  не  понимать,
  что это - неизбежная смерть...
       - Учитель, мы решили - пусть будет сегодня пир. Я  пришел  пригласить
  тебя...
       Острой болью пронзило сердце. Голос - ровный и спокойный:
       - Благодарю. Я приду.
       Он вошел в зал, и замерли воины в  благоговейном  молчании  -  словно
  видели его в первый раз. И,  показалось,  вслед  за  ним  ворвался  в  зал
  горький холодный ветер - хотя  шел  он  медленно,  впервые  -  не  скрывая
  хромоты, впервые - не пряча в складках тяжелой мантии искалеченных рук.  И
  не было короны на нем, как не было ее никогда, если приходил  он  говорить
  со своими учениками: только седые волосы волной лунного света  спадали  на
  плечи, но показалось почему-то - звезда на челе его.
       ...Сегодня место и честь - младшему, самому юному из воинов Аст  Ахэ,
  для которого завтрашний бой станет первым.  И  -  последним.  Сегодня  ему
  выпало - поднести первую чашу Учителю, и мальчишка старается справиться  с
  волнением. Чаша из мориона, окованная железом, в его руках. Одно -  прийти
  к Учителю, позвать его на пир; но совсем другое - перед всеми  подать  ему
  чашу. И голос юноши чуть дрожит, когда он произносит:
       - Возьми, Учитель...
       Эту чашу всем - пить в  молчании,  словно  причастие.  За  победу?  -
  победы не будет. И - кому пожелаешь здравствовать, когда  завтрашний  день
  суждено пережить только одному -  Бессмертному?  И  вновь  льется  в  чашу
  густое вино. Голос - мягкий и печальный:
       - Скажи свое слово, Хэттар.
       Пересохло в горле. Юноша  мучительно  подыскивает  слова,  на  скулах
  жарко вспыхивает румянец:  ему  -  говорить  перед  всеми  -  сейчас?  Что
  сказать, что, чем отблагодарить,  как  оправдать  дарованную  ему  высокую
  честь? Все они - закаленные в боях  воины,  рядом  с  которыми  он  всегда
  чувствовал себя мальчишкой-несмышленышем  -  ждут  его  слова.  И  Учитель
  ждет...
       Звонкий юный голос взлетел под своды черного зала:
       - Во имя Арты!
       Слабая улыбка тронула губы  Учителя;  отпив  вина,  он  передал  чашу
  Хэттару; юноша понял - эту чашу пить вкруговую. И осторожно передавали  из
  рук в руки черный кубок, едва касаясь его губами.
       Потом - все было,  как  обычно  бывало  на  пирах.  И  звучали  песни
  менестрелей, и в дружеских  поединках  скрещивались  мечи,  и  поднимались
  кубки... Сегодня забыто и  прощено  все.  Сегодня,  в  последний  день,  в
  последнюю ночь, дарованную им судьбой.
       И самому юному среди них - место по правую руку от Учителя.
       Как будто ничего не случилось и ничто не изменится. Кто-то говорит  -
"завтра" так, как будто за этим "завтра" будут еще дни и дни...
       Сколько их? Так мало - всего пятнадцать сотен Черных Рыцарей,  да  не
  более десяти тысяч  тех,  кто  откликнулся  на  Зов...  Лучше  бы  они  не
  откликнулись. Но их - не изгнать, нет...
       Все как в бреду. Это оттого, что знаешь: завтра - последнее завтра. А
  так - что изменилось?
       Опять песня менестреля - в честь прекрасной дамы...
       Охотник встал с невозможно светлой - сейчас - улыбкой:
       - Могучий Вала! Сегодня мы окончательно решили - с кем мы. И  вот  мы
  здесь. И я прошу - соедини нас двоих. Пусть это будет сегодня.  Пусть  это
  сделаешь ты.
       Ити молча кивнула.
       Сердце дрогнуло. Ведь завтра - все... Опять - двое,  опять...  Что  с
  ними будет, ведь они тоже не станут просить пощады,  как  и  те,  и  опять
  из-за него...
       - Нет, Могучий Вала. Мы выбрали сами, - ответил Айо, читая его мысли.
     "Опять, опять те же слова!  Сколько  же  можно...  Нет.  Не  искупить
  никогда..."
       Он слышал свой голос как бы со стороны, словно кто-то чужой говорил:
       - Перед Ардой и Эа, Луной и Солнцем... в жизни и смерти...
       Глаза в глаза. Пальцы сплелись решеткой на серебряной чаше... Терпкий
  вкус вина на губах...
       - Муж мой...
       - Жена моя...
       Молнии взметнувшихся в приветствии  мечей,  здравицы...  А  завтра  -
  конец.
       На башне пропел рассветный рог. И вот - встал менестрель, и это  была
  последняя песня:
                О чем ты, песнь моя? - рука моя слаба,
                  И если грянет бой - мне быть среди сраженных.
                  Но победителя всегда жалка судьба,
                  Когда уйдет звездой в легенду побежденный.
                  Еще горит звезда. Еще не кончен путь.
                  А мне уже пора войти в иные двери.
                  И страшно умирать, и - некуда свернуть,
                  Когда не можешь знать, а можешь только верить.
                  Я - верю, что конца не будет никогда.
                  Я открываю дверь - а за порогом Вечность.
                  Остался только шаг... Меня зовет Звезда.
                  Горит костер в ночи как знак далекой встречи...
     А потом певец встал и осторожно положил лютню в огонь - так  опускают
  мертвых на погребальный костер... Вошел воин. Мелькор, даже не спросив  ни
  слова, понял - пора.
       - Пора, - негромко сказал он. Где-то снаружи  заревели  трубы.  Штурм
  начался.
       Воинство Валинора пришло в Белерианд на кораблях Тэлери, но никто  из
  мореходов Тол Эресса не вступил в бой.
       Первым сошел с корабля Эонве, как и  подобало  предводителю  Светлого
  Войска. И позлащенное древко знамени Валмара вонзил он в  землю.  Майя  не
  ощутил, как под его ногами, словно от боли, содрогнулась Арта. И вот -  на
  берегу выстроились воины Валинора. Златокудрые Ванъяр, народ  Ингве,  были
  здесь под белыми знаменами, сверкавшими на солнце, как снега Таникветил; и
  те   Нолдор,   что   никогда   не   покидали   Земли   Бессмертных,    под
  предводительством Финарфина; и воинство Майяр в золоченых доспехах.
       Стоя на холме под лазурным знаменем, так сказал  Эонве,  предводитель
  Светлого Воинства, Глашатай Манве, Слово и Меч Великих:
       - Воины Валар! Могуч Враг, и грозно войско его. Тяжела  будет  битва,
  но помните, что во имя Арды и во славу Единого принимаем мы этот бой. И  я
  клянусь - знамя  Валинора  взовьется  над  развалинами  вражьей  твердыни.
  Победа близка; да узрит Единый Творец, как свершится воля Его в  мире.  Во
  славу Эру!
       Он вознес к небу меч, и тысячи мечей взлетели,  как  один,  и  тысячи
  голосов слились в боевом кличе, и грозным эхом отозвались горы.
       Верные, Люди Трех Племен, шли на бой вместе с воителями Валинора;  но
  никого из Нолдор Средиземья, никого из Эльфов Белерианда не было в Светлом
  Войске.  Лишь  после  узнали  они  об  этих  сражениях,  потому   немногое
  рассказывают их предания - только то, что поведали им воины Валинора.
       Так говорит "Квента Сильмариллион":
     "Встречу войск Запада и Севера  называют  Великой  Битвой,  и  Войной
  Гнева.  И  выступили  все  войска  Державы   Моргота,   что   стали   ныне
  бесчисленными, и Анфауглит не мог вместить их; и весь  Север  был  охвачен
  огнем Войны.
       Но это не помогло Врагу.  Балроги  были  уничтожены  все,  кроме  тех
  немногих, что бежали и укрылись в недоступных пещерах у  корней  земли,  и
  бессчетные полчища Орков гибли,  как  сгорает  солома  в  огне,  или  были
  сметены, как сухие листья, гонимые пламенным ветром. Немного осталось  их,
  и долгие годы не тревожили они покой мира. И те немногие, что остались  от
  Трех Домов Людей - Друзей Эльфов,  Отцов  Людей  -  сражались  на  стороне
  войска Валар; и в те дни отмщены были Барагунд и Бараир, Галдор и  Гундор,
  Хуор и Хурин, и многие из вождей их. Но большая часть сынов Людей -  народ
  ли Улдора или иные, недавно пришедшие с Востока, - выступили с  Врагом,  и
  Эльфы не забывают этого".
       Белыми,  золотыми  и  лазурными  были  знамена   воинства   Валинора.
  Прекрасны и величественны обликом были Майяр,  прекрасны  и  величественны
  были светлые Ванъяр, грозным было сверкающее оружие Нолдор,  и  в  сердцах
  Людей горела радость битвы.
       ...Их было около полутора тысяч - воинов Аст Ахэ, шедших  в  бой  под
  знаменем Тьмы. Они были обречены и знали это. Но они стали щитом тем,  кто
  покидал Белерианд, и за ними шли в бой воины их племен, те,  кому  защитой
  была сила Властелина, те, для кого он был Учителем, мудрым и  справедливым
  Владыкой.
       Смерть была в глазах воинов Аст Ахэ, ледяным светом сияли их  клинки.
  И показалось Верным - не Люди это, а посланники бездны. И дрогнули Эльфы и
  Люди, и даже Майяр отступили, но Эонве сказал  -  они  смертны,  их  можно
  убить...
       И человек с Востока,  чье  имя  не  сохранили  предания,  пробился  к
  предводителю Черного  Воинства.  Отчаяньем  звенел  его  голос,  когда  он
  крикнул:
       - Почему же медлит Великий? Почему  он  не  вступает  в  бой?  Мы  не
  выстоим...
       Но воин Аст Ахэ промолчал. Он знал ответ; он  не  знал,  как  сказать
  такое...
       И три крылатых тени встали над Тангородрим - над Горами Ночи,  Гортар
  Орэ: драконы Огня и дракон Воздуха, которого  назвали  Эльфы  -  Анкалагон
  Черный.  Но  ведь  и  драконы  смертны,  и  Ахэрэ,  сраженные   в   битве,
  возвращаются в огонь Земли...
       И когда пал последний из Черных Воинов, рухнуло знамя Аст Ахэ и  было
  втоптано в кровавую грязь под ногами воинов Света.
       Он мог приказать Гортхауэру. Этим - нет. Они не  давали  ему  клятвы.
  Они не были его учениками. Они просто пришли сюда,  ибо  считали,  что  их
  место - здесь, и что биться им на этой стороне. Путь у них и у него был  -
  один.
       ...И - только эти, последние преграждали путь воинству Валар. Из  них
  лишь Охотник умел сражаться, остальные же впервые взяли оружие в руки.
       - Это против чести, - глухо сказал Воитель.
       - Наше место среди них, - ответила его сестра.
       Когда-то давно, почти год назад - всего год, как недавно,  он  думал,
  что смерти нет. А если есть, то все еще так далеко! Впереди  целая  жизнь,
  столько предстоит еще узнать  и  свершить,  впереди  -  только  счастье  и
  радость... Все впереди. Впереди оставалось только несколько сотен шагов. В
  голову неотвязно лезло видение: огонь идет по пятам, сжигая все,  и  назад
  нет пути, и нет пути вперед. Уже некуда. Достигнут тот  последний  предел,
  далее которого отступать нельзя. Он затравленно  оглянулся.  Один.  Совсем
  один. Липкий холодок пополз по спине. Только сейчас он окончательно понял,
  что все кончено. Дальше он идти просто не  смел.  Не  имел  права.  И  нет
  больше ничего впереди. Ему  никогда  не  увидеть  девятнадцатой  зимы.  Ее
  просто не будет. В этот миг сознание конца всего вдруг странно  обрадовало
  его, словно мгновенно выветрив все обыденное, ежедневным  грузом  лежавшее
  на душе, оставив лишь самое главное. Он обернулся.  Теперь  не  нужен  был
  даже меч - все равно не выстоять.
       -  Властелин!  Нас  больше  нет!  -  крикнул  он   что   есть   силы,
  прислонившись к тяжелым створкам железных дверей. "Теперь он уйдет... Нет,
  как я смел подумать... он велик, он всесилен. Ха! Я увижу, как он отомстит
  за нас. Вы все получите свое, все!"
       Блистательное воинство Благословенной Земли сметало все  преграды  на
  своем пути. Паренька, прижавшегося крестом к дверям, сочли  лишь  досадной
  помехой, и его крик - "не смейте!" - заглушили топот ног  и  звон  оружия.
  Кто-то метнул дротик -  эльфийское  оружие,  пронзавшее  железо  как  кору
  дерева, легко пропороло человеческую плоть. Он так и остался пригвожденным
  к двери. Дротик вошел  прямо  в  середину  груди,  проломив  кость.  Двери
  распахнулись внутрь зала. Превозмогая смертную  муку,  он  поднял  голову,
  чтобы видеть. И он увидел все.
       Все было кончено - а он еще жил. Он ненавидел того, кто метнул дротик
  - не убил сразу. Он ненавидел самого себя - никак не мог умереть...
       Он видел как поверженного Валу уводили - и все еще жил...  И,  может,
  этот взгляд  умирающего  в  отчаянии  и  безо  всякой  надежды  -  на  что
  надеяться, если даже Властелин, если его - так, словно раба - этот  взгляд
  ощутил обреченный пленник. И впервые, встретившись со  взглядом  человека,
  Вала не выдержал этого взгляда. Последнее, что  он  мог,  что  должен  был
  сделать, последние силы - он  отдал  этому  умирающему  воину,  последнему
  воину Аст Ахэ. Дар Смерти...
       Ни  звука  больше  не  раздалось  в  опустевших  залах  и  коридорах.
  Пригвожденный к двери мертвый воин  стоял  на  страже,  пока  не  рухнули,
  погребая под собой его и его убитых соратников, стены крепости Тьмы.
     "И могущество Валар проникло в глубины земли. Здесь и стоял Моргот  -
  как загнанный трусливый зверь. Он бежал в глубочайшее из своих подземелий,
  моля о мире и пощаде, ноги его подкосились, и он рухнул ничком  на  землю.
  Тогда вновь был он скован, как  в  прежние  времена,  цепью  Ангайнор,  из
  железной короны его сделали ошейник ему, и голову его пригнули к коленям".
       Воины Валинора ворвались в тронный зал Аст Ахэ. Мелькор  стоял  подле
  своего высокого трона и ждал. Не было меча в его руках. Он молча  смотрел,
  и под этим взглядом Майяр замерли на пороге.
       Юные и прекрасные, торжествующие, не знающие сомнений.  Народ  Валар.
  Воины Валар. Победители.
       Слабая улыбка тронула губы Черного Валы. Он сделал шаг вперед.
       И тогда Майяр бросились на него.
       Высокую корону превратили в ошейник раба. Руки Проклятого связали  за
  спиной, и голову его пригнули к коленям.
       Он поднял голову и увидел кровавый рассвет. "Все кончено", -  подумал
  он.
       Он встал, тяжело опираясь на  меч.  Последний  из  Черного  Воинства.
  Последний рыцарь Мелькора. Последний защитник Аст Ахэ. Снова -  в  который
  раз - смерть пощадила его.
       Медленно пошел вперед. Кружилась  голова,  в  ушах  стоял  гул,  лицо
  побелело, и только старый шрам - наискось через все лицо слева  направо  -
  алел ожогом огненного бича.
       Он знал, что умрет. Раны его были смертельны. Но одна мысль не давала
  ему упасть.
       Все они остались здесь. Его соратники. Его  братья.  Не  ушел  никто.
  Вглядываясь в мертвые лица, он повторял про себя их  имена.  Один.  Словно
  последний живой на земле, о котором забыла смерть.
       Он нашел то, что искал. В грязи и  крови  -  черное  знамя  Аст  Ахэ.
  Знаменосец лежал рядом, и лицо его было спокойно, прекрасно и сурово.  Как
  лицо мертвого бога.
     "Наверно, так и будут думать о нас. Будут слагать легенды  о  великой
  битве богов. Смешно. А имен вспомнить некому. Словно и не было нас".
       Он опустился на колени и коснулся губами окровавленного знамени. Лег,
  прижавшись к нему щекой, и закрыл глаза.
     "Прости нас, - прошептал он, - прости нас..."
       Его приволокли в Валинор и швырнули лицом вниз перед троном  Манве  в
  Маханаксар.
       Мантия его разметалась, словно изломанные крылья; он  казался  черной
  звездой, распятой в жгучей сверкающей пыли.
       Валар сидели в молчании, но лавина их чувств и  мыслей  обрушилась  в
  его  мозг,  и  он  был  беззащитен  перед  этим.  Ненависть.   Отвращение.
  Любопытство. Страх. Скука. Боль... откуда - боль - здесь?..
     "Как  это  красиво:  черная  звезда  на  блистающе-белом...  Наверно,
  прекрасна была бы бриллиантовая диадема с единственным  сверкающим  черным
  камнем..."
       Тулкас  и  Ороме  рывком  подняли  Проклятого  с   ослепительно-белых
  полированных плит в центре Маханаксар и поставили его на колени.
       Варда отвернулась: изорванное шрамами лицо - это некрасиво.  Когда-то
  он был лучше.
       Равнодушно-прекрасный безупречно правильный  лик  Варды  Элберет,  на
  котором не оставляли  следа  ни  горе,  ни  радость,  ни  сострадание,  ни
  ненависть. Никогда.  И  затмевало  лицо  Королевы-не-знающей-боли  сияние,
  исходившее от чела ее. Величественная и блистательная. Безликая.
       И внезапно нездешний ветер  ворвался  в  Маханаксар.  Отбросил  вуаль
  Ниенны, открыв прекрасное страдальческое лицо. Разметал  по  плечам  седые
  волосы Проклятого, рванул плащ за его  спиной  -  окровавленными  крыльями
  умирающей черной птицы...
     "Крылатый..."
       И вот - поднялся с  трона  Король  Мира  и,  сойдя  вниз  по  золотым
  ступеням, подошел к своему старшему брату. Он не смотрел на Валар, но знал
  - сейчас все взгляды прикованы к  нему.  Помедлив  лишь  мгновение,  Манве
  промолвил тихо и печально:
       - Брат мой... Встань, брат мой...
       Недоуменно, ошеломленно смотрели Валар, как Король  Мира  сам  поднял
  мятежного Валу с колен, как по  приказу  Манве  Великий  Охотник,  стиснув
  зубы, рассек коротким кинжалом ремни, стягивавшие руки Проклятого.
       Только в лицо брату не посмел взглянуть Владыка Валар.
       - Настал день великой радости для нас, - вновь заговорил Манве, - ибо
  сегодня все избравшие  путь  Могуществ  Арды  собрались  здесь,  и  вот  -
  пятнадцать тронов в Маханаксар...
       Лишь сейчас заметили Валар: напротив тронов Короля  и  Королевы  Мира
  поставлен - еще один. К нему подвел Манве Проклятого и на высокий  золотой
  престол усадил его.
       - Ты - равный среди равных, брат мой, ибо нет здесь ныне ни  королей,
  ни слуг.
     "Равный  среди  равных..."  Намо  скрипнул  зубами.  Проклятый  сидел
  неподвижно: изуродованные руки - на  подлокотниках  трона,  смотрит  прямо
  перед собой, и слепыми кажутся  всевидящие  глаза.  Но  как  гордо  держит
  голову... Внезапно Намо понял: ошейник. Кровь незаметна на черном, но  как
  же не догадался... А подлокотники трона кажутся чернеными - кровь, кровь в
  узорах золотой резьбы...
       Изумленный  вздох  пронесся  среди  Валар:  Король  Мира  снял   свою
  сапфировую корону и положил ее на белые плиты Маханаксар.
       - Здесь нет ни королей, ни слуг, - повторил Манве, - и я лишь один из
  вас, Великие, не Король Мира. И не брата моего - меня  будете  судить  вы,
  ибо и моя вина в том, что нарушен был мир в Арде и замысел Единого  Творца
  Всего Сущего, Отца нашего. Я не сумел предостеречь моего брата от  ошибки,
  не сумел защитить Арду от зла, не сумел исполнить  волю  Отца.  Судите  же
  меня, братья и сестры мои, судите меня справедливым судом. Покорно приму я
  ваш приговор и, если более достойного увенчаете вы как Короля Мира, первый
  склонюсь перед ним... Пусть же каждый из вас,  Великие,  изречет  суждение
  свое. И выслушан будет каждый, и мера ошибок каждого будет  определена,  и
  взвешены будут все деяния.
       В этот миг он был прекрасен в своей скорби и смирении,  и  слова  его
  были мудры и справедливы. Склонив златокудрую голову, Манве сел на трон  и
  застыл в молчании.
       Намо стиснул руки. "Сказать? Нет, я не могу,  я  не  судья...  Судить
  может  лишь  беспристрастный,  а  мне  слишком  нравишься  ты,  Мелькор...
  Мелькор. И будут взвешены все деяния...  Да,  взвешены  -  вот  они,  чаши
  весов, и моего слова довольно, чтобы нарушить их равновесие... но какая из
  двух окажется тогда тяжелее? Кажется, я знаю; но будет ли это справедливо?
  И что есть справедливость? Не знаю. Я не знаю. Я не вправе. Тогда  я  тоже
  считал себя беспристрастным, а мной правил гнев. Теперь - любовь  к  моему
  брату. И снова - мною правят чувства. Нет, я должен молчать".
       В Маханаксар повисла тишина.
       - Дозволено ли будет мне сказать слово, Великие? - спросил Манве,  не
  поднимая глаз. Молчаливое  согласие  было  ему  ответом,  и  младший  брат
  Проклятого продолжил:
       - О Средиземье забота наша, так да будут призваны и выслушаны те, кто
  побывал в Смертных Землях. Пусть поведают они нам,  что  видели,  ибо,  не
  зная этого, мы не вправе судить.
       И предстал перед тронами Великих  Эонве  блистательный,  военачальник
  Валар в Средиземье. И так говорил он:
       - Воинство Врага - чудовищные твари, извращенные им; те  же  из  них,
  что подобны обликом младшим Детям Единого,  кажутся  порождениями  бездны.
  Если мы позволим Врагу остаться на свободе, вечно будут эти  отродья  Тьмы
  терзать Арду. Да свершится над Врагом суд  Великих:  кара  Единого  должна
  настичь его.
       - Слышишь ли ты слова эти, брат мой? Почему ты молчишь?
       Голос Манве был исполнен скорби.
     "Почему же тебе было так легко убивать этих  воинов,  могучий  Эонве?
  Почему же тот, кого ты называешь Врагом, не смог защитить себя? Почему  от
  вас, мудрых и справедливых,  бежали  на  Восток  Люди?  Мелькор,  ведь  ты
  знаешь, что все блистательные подвиги Эонве - ложь... Почему ты молчишь?"
       Но Черный Вала не ответил.
       И так говорил Курумо:
       - Все, чего касается он, становится  нечистым  и  отвратительным.  Не
  только тела, но и души калечит он, и не знает земля покоя, пока  пребывает
  в мире Враг. Да судят его Великие Валар по деяниям его.
       - Ответь же на эти обвинения, брат мой...
     "Я видел твои творения. То, что создавал ты, прекрасно, Мелькор. Даже
  мой Майя предпочел застывшей мудрости Валинора -  смерть,  лишь  бы  стать
  твоим учеником.  Учеником  Творца.  И  Валар  знают,  что  ты  творец,  не
  разрушитель; они видели, они  вспомнят,  только  расскажи  им,  не  молчи,
  расскажи им, Мелькор..."
       Но Проклятый не сказал ни слова, только  чуть  заметно  дрогнули  его
  руки, когда он услышал голос Майя.
       И так говорил Эарендил:
       - Слуги Врага сеют раздор между Атани и Элдар, и в ненависти своей ко
  всему живущему даже Людей разделил он. И те,  что  служат  ему,  перестают
  быть Людьми. Только злобная воля его  ведет  их;  это  чудовища,  подобные
  живым мертвецам, устрашающие в битве! Никому в мире не будет  покоя,  пока
  существуют они! Да сгинет Враг и мерзкие твари его, что носят лишь обличье
  живых, на деле же - духи ненависти и разрушения!
       - Брат мой, не молчи, ответь...
     "Я видел, видел их! Эти люди умирали за тебя, своего Учителя, и никто
  не предал тебя, не  повернул  назад...  Да  что  же  ты  молчишь!  Говори,
  слышишь?!.."
       И снова - ни слова не проронил Мелькор.
       И так говорил Арафинве Ингалаурэ, Финарфин Златокудрый, король Нолдор
  Валинора:
       - Велика моя скорбь и скорбь народа Нолдор. В  бедах  всех  собратьев
  своих, в смерти отца моего Финве, братьев и  родных  моих,  что  пребывают
  ныне в чертогах Мандоса, в безумии Феанаро обвиняю  я  его.  Старшие  Дети
  Единого изначально были чисты душой, но  Враг  смутил  мысли  их,  и  тьма
  отравила души их. Я скажу слово за  народ  Нолдор:  лишь  Враг  повинен  в
  бедствиях, что постигли их, в том,  что  Нолдор  посмели  ослушаться  воли
  Валар и Единого. Никакая  кара  не  будет  слишком  суровой  для  Врага  и
  приспешников его. Пусть же заплатят они за  все  страдания  народа  моего.
  Должно Могучим Арды оставить великое милосердие свое в этот час.
       - Почему ты молчишь, брат?
     "А кто заплатит за кровь его учеников? И - те же слова!.. Продолжаешь
  дело своего отца, сын палача?! Что вы сделали  с  ними...  Что  вы  хотите
  сделать  с  ним?!"  -  в  сердце  Намо  поднялся  ослепляющий  гнев:   эти
  обвинители, смиренный Король Мира, застывший каменной статуей  Мелькор,  и
  сам он, не смеющий сказать ни слова... "Что же ты молчишь?! Или  смирился,
  решил  покорно  принять  кару?  Почему  ты  молчишь?!  Скажи,  скажи   им,
  Мелькор!.. Мелькор!!"
       Король Мира опустил глаза и тихо проговорил:
       - Мне тяжелы ваши слова, словно судите не моего брата, а меня.  Пусть
  скажет он слово в свое оправдание.
       Но Мелькор хранил молчание. Вместо него заговорила Королева Мира:
       - Воля и Замысел Отца нашего выше родства. О супруг мой, ты видишь  -
  ему нечего сказать. И если таково будет решение Великих, забудь о том, что
  он брат тебе.
       - Неужели это правда и тебе нечего ответить? Твое молчание  наполняет
  скорбью мою душу...
       Багровая  пелена  перед  глазами.  Застывшее   лицо   Черного   Валы.
  Обожженные руки. Немигающие глаза Варды. Склоненное  в  показном  смирении
  чело Манве. Железные наручники. Ухмылка Тулкаса.  Брезгливое  лицо  Ороме.
  Ошейник. Кровь  на  черных  одеждах.  Золотой  трон.  И  -  молчание,  это
  мучительное молчание, непонятное, пугающее...
     "Что я скажу, что, что?! Если мне хочется ударить по этому  красивому
  скорбному лицу... Король Мира! Лицемерная тварь, лжет - и сам верит в свою
  ложь... Что я скажу, когда хочется крикнуть - я не отдам вам его?! Скажу -
  я не позволю? И - что будет? Поединок, битва  -  здесь,  в  Валимаре?  Что
  станет тогда с Ардой? Неужели таков выбор... его жизнь - или жизнь Арды...
  брат мой, я не могу... я не  хочу  этого...  На  благо  Арды  -  заставить
  молчать свое сердце... Но неужели благо Арды должно  быть  оплачено  такой
  ценой?! Или я должен принести эту жертву... я?!  Кто-нибудь,  скажите  же,
  что мне делать, что?.. Почему ты не говоришь ничего, Мелькор?  Ведь  можно
  сказать  сейчас,  все  еще  можно  изменить...  или  -  уже  нельзя,   все
  предрешено? Да говори же, говори!!"
       - Неужели никто не скажет слова в защиту его? - возвысил голос Манве.
       И в наступившей мертвой тишине прозвенело серебряной струной:
       - Я скажу!
       Сестра Феантури поднялась, стиснув тонкие руки:
       - О Король Мира и вы, Великие!  Взгляните  на  брата  вашего  -  кому
  довелось изведать столько боли,  принять  такую  тяжесть  на  свои  плечи,
  испытать столько страданий? В том наша вина...
       Глаза  Валар  были  прикованы  сейчас  к  Ниенне:  что  она  говорит?
  Неслыханно! Винит их! - и в чем?!
       - Вы говорите - он ненавидит  все  живое.  Но  по  вашему  приговору,
  Великие - по твоему слову, Король Мира! - были казнены  ученики  Мелькора:
  как забыть такое? как простить? Зло порождает зло;  и  если  ныне  Мелькор
  ненавидит нас, в том повинны лишь мы сами. Не его - себя должны судить мы,
  лишь будучи справедливым к себе можно получить право говорить о  неправоте
  другого. Если не познаешь меру добра и зла в себе -  как  сможешь  понять,
  что есть добро и зло для мира?
       Вы, пришедшие в Арду по велению своей любви к миру - разве любовь эта
  умерла в ваших сердцах? Если вы не слышите голос Арды - не Мелькор,  а  вы
  вершите зло! Вы, принявшие облик Детей Единого - или это  не  помогло  вам
  изведать человеческие чувства? Или вы забыли о милосердии, и сострадание -
  лишь пустой звук для  вас?  Я  говорю  свое  слово  -  пощадите!  Если  вы
  называете его жестоким, но сами не знаете жалости -  как  можете  обвинять
  его? Чем вы выше его? Кто дал вам право судить вашего брата?
       Она  замолчала,  обводя  глазами  Валар.  Большинство  старалось   не
  встречаться взглядом со  Скорбящей  Валой.  Эстэ  прижала  руки  к  груди,
  смотрит с надеждой, жадно ловя каждое слово. Зрачки Ирмо расширены,  глаза
  кажутся   почти   черными.   Намо   опустил    голову,    сильные    руки,
  каменно-неподвижные, лежат на подлокотниках трона.
       И - немигающие холодные глаза Королевы Мира.
       - Такова воля Единого, - глухо, не поднимая взгляда, сказал Ауле.
       Ниенна стремительно обернулась на голос:
       - Разве воля Единого велит вам ненавидеть и убивать? Не  довольно  ли
  крови и боли? Вы раните Арду, причиняя боль своему брату!
       - О чем ты, сестра наша? - Манве растерян. С одной  стороны,  он  сам
  хотел этого, сам говорил, что будет выслушан каждый. С другой  -  не  ждал
  такого. И в  мыслях  Валар,  которые  он  ощущает,  нет  больше  единства.
  Казалось, все  уже  ясно,  остается  лишь  произнести  слова  приговора...
  Странные, жестокие слова говорит Скорбящая Вала. Страшно слышать, страшнее
  - поверить...
       - Не вам, отрекшимся от мира, судить того, кто не  покинул  Арду!  Не
  вам, укрывшимся в Валиноре, судить того, кто принял на свои  плечи  скорбь
  мира, в чьем венце была вся тяжесть Арды! Недобрый и неправый суд  вершите
  вы, Великие!
       Она удивлялась себе, тому, что посмела бросить такие обвинения в лицо
  Совету Великих. Но с каждым словом уходила  из  сердца  тяжесть,  ей  было
  горько и радостно, она разрывала оковы молчания, слишком долго стягивавшие
  ее грудь. И все же  -  словно  кто-то  другой  говорил  ее  голосом,  хотя
  отчаянные эти слова рвались из глубины ее души.
       - Сестра наша... - Король Мира нервно сцепил пальцы, -  сестра  наша,
  мы выслушали тех, кто пришел из Арды. Не менее, чем ты, хотел  я  услышать
  хоть слово в оправдание его деяний: ты права, лишь тогда можно судить.  Но
  - тщетно...
       - Ты слышал речи победителей, Манве! Что скажут побежденные? Разве ты
  стал слушать их?
       - Он волен говорить. Ты видела - я просил его об этом...
       - Если скажет - услышишь ли? Поверите ли? Разве вы слышите меня? И не
  правду хотите услышать - слова раскаянья и отречения! Я говорю  -  не  нам
  судить его! Я говорю - судить вправе лишь  тот,  кто  беспристрастен,  чьи
  руки чисты, чье сердце свободно от гнева и ненависти!
       Тишина звенит от напряжения. Как можно сказать такое? Как можно  даже
  помыслить о таком? Почему молчит Король Мира?
       Манве заговорил не сразу. Было видно, что ему  тяжело  дается  каждое
  слово:
       - Речи твои горьки, сестра наша, но во  многом  справедливы.  Не  мне
  решать и судить ныне. Я - один из равных; и кто из нас  безгрешен  и  чист
  перед Единым? Судьба Мелькора, как и судьба каждого из нас, в руках  Отца;
  так да будет над ним суд Единого.
       Ниенна растерялась. О чем говорит Манве? Но  следующие  слова  Короля
  Мира заставили ее вздрогнуть:
       - Пусть решает поединок. Эру дарует  победу  правому.  Изберите  ныне
  достойного быть судьей в поединке, и первый я склонюсь перед ним,  ибо  он
  станет глашатаем воли Эру.
       Тогда  вступил  в  Маханаксар  Курумо,  поднял  со  сверкающих   плит
  сапфировую корону и, преклонив колена перед троном Манве, склонив  голову,
  подал венец Владыке Валинора.
       - Справедливый и милосердный! Воистину, ты  Король  Мира  волей  Отца
  Всего Сущего! Лишь ты достоин властвовать в Арде. Прими же венец свой,  да
  свершится суд твой, ибо это суд Единого!
       - Нет... я недостоин...
       Манве склонил голову. И, приняв венец из рук  Курумо,  Королева  Мира
  возложила его на чело своего супруга.
       - Такова воля Великих, - промолвила она. - Тяжел удел Короля Мира, но
  тяжесть эта возложена Отцом на твои плечи.
       Манве прикрыл глаза. Голос его прозвучал ровно и тяжело:
       - Кто из Валар станет вершителем воли Единого?
       Могучий Тулкас давно уже сидел, сжимая кулаки. Слова Ниенны были  ему
  непонятны: для него исход суда был ясен, он не  мог  и  предположить,  что
  кто-то вступится за Проклятого; все происходящее  вызывало  в  нем  глухое
  раздражение, но заговорить без позволения Короля Мира  он  не  решался.  И
  сейчас, услышав слова Манве, он сорвался с места. Это был его час.
       - Позволь мне! - прорычал он.
       - Да будет так, - голос Короля  Мира  был  почти  беззвучен,  но  его
  услышали все.
       - Милосердия,  о  Манве!  -  крикнула  Ниенна.  -  Мелькор  не  может
  сражаться, он ранен!.. Это против чести!
       Тулкас дернулся, темнея лицом.
       - Суд Эру не может быть неправедным. Поединок  будет  честным.  Ауле,
  Великий Кузнец, подай Меч Справедливости брату моему, - прошелестел  голос
  Манве. - Ты же, могучий воитель Тулкас, вступишь  в  бой,  не  имея  иного
  оружия, кроме короткого кинжала. И да свершится суд Эру.
       ...Проклятый поднялся с трона и  принял  меч.  Меч  Справедливости  -
  изящная вязь золотых знаков на клинке, четырехгранные бриллианты в тяжелой
  витой рукояти червонного золота: слишком  знакомая  работа.  Внешне  такое
  украшение кажется даже удобным - тому, кто никогда не  сражался:  рука  не
  соскользнет с гладкой рукояти. Красивая и бесполезная игрушка. Меч  Короля
  Мира, призванный быть знаком карающей власти,  но  не  оружием,  и  острые
  грани алмазов впиваются в обожженные ладони: утонченное издевательство.
       Он понял сразу, что не сможет поднять меча. Просто не было сил. Понял
  и Тулкас и убрал руку с  рукояти  кинжала.  Это  не  понадобится.  Великий
  воитель шагнул вперед, зло оскалился, встретившись  глазами  с  Проклятым.
  Тот не отвел взгляда от искаженного ненавистью лица.
     "Что делаешь, делай скорее".
       Тяжелый удар заставил Мелькора отступить  на  шаг  -  из  сверкающего
  центрального круга на плиты золотистого  песчаника,  присыпанные  алмазной
  крошкой.
       Второй удар пришелся в плечо.  Мелькор  пошатнулся  и  упал  на  одно
  колено; лезвие меча вошло меж плит, и обожженная рука  судорожно  стиснула
  рукоять.
       - На колени! - прошипел Тулкас. - На колени, раб!
       Он хотел ударить снова, но Король Мира поспешно поднял руку:
       - Остановись, воитель! Довольно. Правосудие свершилось.
       Намо впился пальцами в подлокотники трона.
     "Правосудие... а я, безумец, от  кого  ждал  я  справедливости!  Брат
  мой..."
       Словно его отчаянная мысль была услышана Проклятым - он обернулся,  и
  скорбная усталость этих  потемневших  глаз  была  Владыке  Судеб  страшнее
  обвинений. Но ни смирения, ни покорности не было в них.
       Никто не поднял его. Он должен был выслушать приговор на коленях, как
  покорный.
       Он смотрел в небо поверх головы Манве. Пылающий мертвым светом купол,
  с которого бьют острые прямые нестерпимо-яркие  лучи,  мучительно  режущие
  усталые глаза.
       Он уже давно все знал.
       Ему было безразлично.
       Он молчал.
       Он не хотел, чтобы последней памятью  Арды  для  него  стало  -  это:
  безжизненный и беспощадный свет, отвесно падающий с мертвенно-белого неба.
       Он вспоминал - словно опять летел над Ардой на крыльях черного ветра.
  Словно трепетная звезда - сердце Эа - билась в его  ладонях.  Мир  пел,  и
  снова он слышал музыку Эа,  музыку  творения.  Музыку  Арды.  На  какой-то
  краткий миг он был счастлив, он улыбнулся. И эта улыбка -  сейчас  -  была
  страшнее, чем его шрамы.
       А потом он увидел это лицо.
       Бледное до прозрачности, тонкое, залитое слезами прекрасное лицо.
       И глаза - огромные, бездонные, темные от расширенных зрачков.
       Ему было страшно; он боялся,  что  увидев  его,  изуродованного,  она
  отшатнется в ужасе.
       Ему захотелось спрятать лицо  в  ладонях,  но  руки  словно  налились
  свинцом - не поднять.
       Он боялся, что она исчезнет.
       Он боялся того, что она может сказать.
       Что она скажет.
       И дрогнули ее губы: как шорох падающих в бездну льдисто-соленых звезд
  - шепот.
       Мельдо.
       Боль рванула сердце, как стальной крюк: резко, внезапно, страшно.
       Он готов был взмолиться: молчи! не  надо,  не  надо!  Не  будет  пути
  назад, на что ты обрекаешь себя, зачем, одумайся, не надо...
       Мельдо.
       Кто ты? Откуда ты? Зачем, зачем тебе эта боль,  зачем  ты  принимаешь
  этот путь, зачем... Ты же знаешь, я вижу, ты понимаешь все... Кто ты? Ты -
  была? Ты - будешь?..
       Мельдо.
       Возлюбленный.
       И оборвалось видение, оставив лишь память этого лица,  которое  -  он
  знал - не забыть уже никогда. Осталась боль, и была она - надеждой.
       На миг лицо Проклятого стало беззащитным  и  растерянным.  Но  некому
  было увидеть это: Валар сидели, не поднимая глаз, как безмолвные статуи.
       И вот - восстал с трона Король Мира, и так сказал он:
       - Скорбь переполняет душу мою. Видите вы, Великие, и ты, Мелькор, как
  тяжело мне говорить это, но должен я ныне возвестить  волю  Единого,  Отца
  нашего, да слышат все приговор Его...
       - Остановись, Король Мира! - голос Ирмо прозвучал неожиданно сильно и
  звучно. - Ты забыл о моей просьбе!
       - Не всякую болезнь лечат огнем и железом... - прошептала Эстэ.
       - О Манве! - Ниенна вновь поднялась со своего трона. - Прислушайся  к
  словам брата моего и его супруги! Вспомни, раны Мелькора не заживали сотни
  лет, неугасимая боль терзает его... Так пусть они исцелят душу и тело его!
       - Сестра моя, - заговорила Йаванна мягко и печально,  -  зло  сковало
  душу его, ни искры добра не осталось  в  нем.  Раны  его  суть  кара  Отца
  нашего; не нам решать, истек  ли  срок,  отмеренный  Отцом.  Воля  Единого
  священна, сестра моя.
       - Не довольно ли этой кары?! - отчаянно выдохнула Ниенна.
       Манве тяжело вздохнул.
       - Выслушай меня, сестра наша, и вы,  Великие.  Арда  -  дом  Элдар  и
  Людей, в ней не место Валар. Не место и ему.  Мне  горьки  эти  слова,  но
  должен сказать: даже здесь сеет он  рознь,  и  нет  более  единства  среди
  Валар. Быть может, это не его вина, но такова недобрая сила его...  Потому
  - слушайте слово Единого: да будут навеки скованы руки  непокорного,  дабы
  не мог он более вершить зло. В остальном же не нам судить его  -  мудры  и
  справедливы слова твои, сестра наша. Там, за гранью Арды, пусть вершит над
  ним суд Отец Всего Сущего. Покорись же воле Единого Творца, брат мой,  ибо
  в Его руки предаем мы ныне тебя - да властвует Он вечно в Эа.
       Торжественно и печально прозвучал голос Короля Мира. В  глубине  души
  Манве надеялся, что его старший брат будет молить о пощаде. Он  готов  был
  даже смягчить участь осужденного, если бы увидел отчаяние  и  раскаяние  в
  глазах Проклятого, и впервые взглянул на Мелькора.
     "Вот чем обернулись твои слова,  Король  Мира...  Глупец,  я  поверил
  тебе, - тяжело думал Намо, - и ты не солгал мне, нет!.. ведь не ты  будешь
  приводить  в  исполнение  приговор...  Что  я  наделал!..  Беспристрастный
  судья... чаши весов... И вот - моя сестра не побоялась  сказать  правду  в
  глаза Королю Мира, а я молчал, как последний трус,  оправдывая  себя  тем,
  что я пристрастен, что не могу  вершить  высшую  справедливость...  Теперь
  молчи, молчи, жалкая тварь, не смей  своим  запоздалым  раскаяньем,  своей
  трусливой жалостью унижать его! Будь я проклят..."
       Манве встретился  глазами  со  своим  старшим  братом.  Что  ждал  он
  увидеть? Униженную покорность сломленного врага? Безумный ужас?  Мольбу  о
  снисхождении? Бессильную ненависть?
       Ничего этого не было.
       И никогда, никому не посмел Король Мира открыть, что увидел он в этих
  глазах.
       Манве спрятал искаженное лицо в ладонях. Со стороны казалось, что  он
  не может сдержать слез  -  столь  безгранична  и  величественна  была  его
  скорбь, столь трогательна  и  искренна,  что  Йаванна  едва  не  заплакала
  сама...
       Что-то новое, чужое, страшное проснулось в душе  Короля  Мира.  Перед
  этим он был бессилен. Сорвалось, как  бешеный  зверь  с  цепи  -  где  его
  решимость  вершить  праведный  суд?  Где  беспристрастность  непогрешимого
  судьи? Страх - страх, который он  всегда  испытывал  перед  своим  братом,
  страх, который таился в глубине души, вырвался на волю, и внезапная  мысль
  обожгла его. Нет, нет, чудовищно! Невозможно! Но  перед  этим  вторым  "я"
  бессилен был Король Мира. Страх вопил в нем - да! Ты прав -  да,  да,  да!
  Отдай приказ, сделай это!  Не  ради  себя  -  что,  если  кому-нибудь  еще
  придется пережить такое? Ведь ты заботишься не о своем благе -  о  других!
  Ты не можешь свершить ничего, противного  воле  Единого,  -  мягко  шептал
  страх, - значит, и это Его воля. Можешь ли ты отличить свои мысли от  тех,
  что вложил тебе в сердце Отец? Разве, по сути, они  не  одно?  -  увещевал
  страх. - Вспомни, ты поймешь, такова воля Единого! Вспомни...
       - ...Слишком уж много ты видишь!
     "Слишком много видишь, чудовище, проклятый, Проклятый! Слишком много,
  ненавистная тварь с жуткими глазами, слишком!"
       И последняя преграда, сдерживавшая ненависть Короля Мира, рухнула.
       Его вели к чертогам Ауле, когда он увидел  Шестерых.  И  сжалось  его
  сердце: он понимал, что с ними сделают. Он не просил милосердия  к  ним  -
  слишком хорошо помнил, что было с Эльфами Тьмы. И нечем ему было заплатить
  за них, хотя готов был отдать всю кровь до капли, чтобы жили - они. Да они
  и не приняли бы такого дара.
       И маленькая Ити произнесла то слово,  что  означало  -  приговор  для
  каждого из них:
       - Учитель...
       Он обернулся - резко, словно его ударили. "Девочка, что  ты  делаешь?
  Что ты говоришь?! Ведь это неправда, вы не были моими учениками! Зачем ты?
  Чему я научил вас?"
       И в то бесконечное мгновение в глазах Шестерых он прочел ответ.
     "Мы научились видеть", - сказал Золотоокий.
     "Мы постигли суть равновесия", - сказал Айо.
     "Мы стали творцами", - сказал Охотник.
     "Мы познали скорбь и радость мира", - сказала Ити.
     "Мы узнали жалость, - сказала Воительница,  -  мы  поняли,  что  есть
  что-то дороже жизни".
     "Мы изведали цену чести и бесчестья", - сказал Воитель.
     "Мы делили с тобой радость творения, - сказали они. - У тебя и у  нас
  один путь. Мы разделим и твою судьбу".
       Тулкас зло подтолкнул его в спину. Он  отвернулся  и  медленно  пошел
  вперед. И вздрогнул, когда вслед  ему  прозвучал  ясный  и  звонкий  голос
  Золотоокого:
       - Благодарим за все! Будь благословен, Крылатый!
       Эльфы - дети Илуватара.  Майяр  -  народ  Валар.  Если  первые  могли
  заблуждаться, если их судили  Эльфы,  то  с  этими  было  куда  серьезнее.
  Могучие, почти равные Валар... Надо было наказать их примерно, дабы другим
  неповадно было. Или заставить раскаяться. Как Оссе. Чтобы  не  осталось  в
  Арде, тем более, в Валиноре, и следа  мысли  Проклятого.  И  опустил  веки
  Владыка Судеб. Намо был бессилен спасти их.  Страх  и  ненависть  -  почти
  неодолимая сила. И приказал он своим  ученикам  приготовить  ложа,  числом
  шесть, в том покое, где лежал Глашатай...
       ...И изрек Манве:
       -  Пусть  хозяева  заберут  своих  Майяр  и  поступят   с   ними   по
  справедливости, ежели не раскаются они!
       - Хозяева? Мы тебе не рабы! - рявкнул Воитель.  -  Ты  сам  раб  Эру,
  трус, и других мнишь себе подобными! Да  только  воля  Мелькора  посильнее
  твоей... Король Мира, - с брезгливостью в голосе закончил он.
       - Мы выбрали, - тихо и твердо сказал Айо.
       - Говоришь, против чести? - издевался Тулкас. - Ну,  что  ж,  я  могу
  тебе предложить честный бой. Одолеешь - свободен и прощен. Ну, как?
       Воитель насмешливо смотрел ему  в  лицо.  Честный  бой.  Тулкас  -  в
  кольчуге, со щитом, и он - только с мечом, обнаженный до пояса...
       - Я принимаю бой, - спокойно ответил Воитель, и Тулкас,  не  выдержав
  его взгляда, отвел глаза.
       И бились они в кругу Майяр Тулкаса, и, несмотря на неравный бой, стал
  одолевать Воитель. Тогда, по едва заметному знаку Тулкаса, один  из  Майяр
  взмахнул мечом, целя Воителю в спину, - и тут же сам упал  с  разрубленной
  головой - Воительница, вырвав у стражника меч, бросилась к брату.
       - Спина к спине! - крикнула она, и два меча взлетели рядом...
       - А теперь беги, - сказал Ороме, возвышаясь в седле. -  Беги,  может,
  спасешься. Если мои собачки позволят,  -  усмехнулся  он.  Псы  рвались  с
  поводков. Охотник не двинулся. Лицо его было спокойно  и  бесстрастно,  но
  под взглядом его животные вдруг начали  пятиться  и  прижимать  уши;  кони
  храпели, псы жалобно скулили...
       ...Так же спокойно и  бесстрастно  было  его  лицо,  когда  ослушника
  расстреляли из луков...
       - Ты ведь знаешь, как карают отступников,  -  глядя  на  него  сверху
  вниз, изрек Манве.
       - Знаю. Я видел Эльфов Тьмы. - Золотоокий смотрел мимо  Короля  Мира,
  куда-то вдаль. Казалось, он видит и сквозь Стену Ночи.
       - Так что же? Пойми, ты околдован. Околдован Врагом. Ты не мог видеть
  тогда ни звезд, ни Солнца. Это - Враг. Признай - и тебе  станет  легче!  -
  ласково говорила Варда. Сияние лица ее угасло,  и  с  содроганием  смотрел
  Золотоокий на ее прекрасный неживой лик.
       - Я видел.
       Что ему было сказать? Что не из-за Мелькора отрекся он от пути Валар,
  что он шел своим путем, волей  своего  сердца?  Не  поймут.  Единожды  уже
  пытался. Что ответить? Что не отречется  от  себя?  Он  понимал,  что  это
  означает, он страшно боялся боли, боялся мучений. Но отречься он  не  мог,
  это было еще страшнее.
       - Он безнадежен, - со вздохом сказала Варда.
       - Хватит. Дурную траву рвут с корнем, - оборвал разговор Манве. -  Ты
  выбрал сам.
       И тут Золотоокий рассмеялся. Манве изумленно воззрился на него.
       - Ты говоришь - выбрал? Он сказал - поймешь между чем и чем  придется
  выбирать... Выбор дан только Людям... Так я - Человек. И я свободен!
       - Увидишь, Человек ты или нет, - прошипел Манве.  -  Ты  подохнешь  и
  вернешься, и опять будешь умирать и возвращаться - до Конца Времен!  Тогда
  ты запросишь смерти, но я не дам ее тебе!
       - Это не в твоей воле.  Делай,  что  задумал,  -  сказал  Золотоокий,
  глубоко вздохнув и чуть прикрыв глаза. Он боялся боли,  очень  боялся,  но
  еще страшнее была мысль, что Манве может оказаться правым. И все же  выбор
  был сделан.
       ...И кровавые следы босых ног на алмазном острогранном песке отмечали
  его путь в вершине Таникветил...
       - Учитель, я не могу так... Ведь я - виновен, как и они... За что  ты
  караешь меня жизнью? Почему ты не отдал меня Манве? Я должен был быть там.
  Он умирает, а я - буду жить... За что ты так мучаешь  меня,  Учитель...  -
  судорожные рыдания поглотили его слова.
       Он лежал лицом вниз на земле Валинора, и Ирмо молча стоял  рядом,  не
  мешая ученику выплакаться. Потом он поднял его. Печаль и  ласка  его  глаз
  наполняли душу ученика, смягчая боль, превращая отчаянье в надежду.
       - Идем, - тихо сказал он, и Айо, опустив голову, пошел за ним...
       Тих и печален был темный покой, где стояли черные ложа. Там, наверху,
  в круглом куполе сияли семь звезд в  черном  хрустале  и  их  зыбкие  лучи
  ласкали лица лежащих. Ирмо стоял между Айо и Намо.
       - Брат, я привел его. Он должен быть здесь.
       Намо кивнул головой. Только одно ложе оставалось пустым. Айо понял  -
  для него. Он видел бледные лица и израненные  тела  Воителей  и  Охотника.
  Рядом с ними, рядом с Охотником  лежала  в  глубоком  сне  Весенний  Лист.
  Йаванна не хотела крови,  она  просто  прогнала  и  прокляла  ученицу,  не
  желавшую покаяться. И вот - она пришла сюда. И Золотоокий. Он  так  боялся
  боли, так боялся крови... Клочья мяса, вырванные когтями орлов,  скованные
  руки скрещены на груди... Такие слабые  руки,  тонкие,  прозрачные...  Так
  нелепо, ужасно - эти руки и тяжелые грубые наручники...  Как  же  все  они
  были прекрасны! Что-то новое пробивалось  сквозь  замершие  лица  -  новый
  облик, новая суть светилась изнутри мертвых тел... "И я  буду  среди  них.
  Друзья мои, братья и сестры мои, почему я не умер с вами, не разделил ваши
  муки, вашу смерть? Почему..."
       - Айо, смотри на меня! - сказал Ирмо.  И,  повинуясь  его  воле,  Айо
  поднял полные слез  серые  глаза.  Мир  задрожал  и  расплылся,  наливаясь
  черным. Он падал куда-то, и все глуше и глуше голос Ирмо:
       - Спите, спите, дети мои... Час еще не пришел. Вы еще не Люди, но  вы
  - свободны. Спите. Придет время - не  будет  преграды.  Спите,  дети  мои.
  Спите, еще не Люди, но уже - выше Валар... Спите.
       ...И слова Мелькора были истиной - в Валинор не вернулись они...
       ...Имен не осталось.
       Приказано забыть.
       Только следы на песке - на алмазном песке, на острых режущих осколках
  - кровавые следы босых ног. И с воем, со стоном отчаянья бросался Оссе  на
  немые берега Средиземья, на блистающие берега земли Аман, целуя эти следы,
  умоляя о прощении, проклиная себя за отступничество. Но не было ответа.
       ...Той ночью был шторм...
       ...Ничего  не  осталось.  Только  смутные  печальные   песни   Эльфов
  Средиземья. Только  непонятные  людские  легенды  об  умирающих  богах,  о
  распятых богах,  об  убитых  богах,  которым  суждено  воскреснуть,  но  -
  иными...
       Чертоги Ауле заливал тот  же  безжизненный  жалящий  ослепительный  -
  ослепляющий свет. Вездесущий - не укрыться. Жестоким жалом впивался  он  в
  невыносимо болящие глаза: хотелось опустить  веки,  закрыть  лицо  руками,
  чтобы милосердная тьма успокоила боль...
       Нет. Это слабость. Они не должны этого видеть.
       Здесь  свет  был  золотистым,  но  не  становился  от  этого  теплее,
  оставаясь пронизывающим. Мертвым.
       Свет отражается от белых стен, от  золотых  пластин  пола,  дрожит  в
  неподвижном душном  воздухе  обжигающим  слепящим  маревом,  сотканным  из
  мириад безжалостно ярких искр. Вогнутые золотые зеркала отбрасывают жгучие
  лучи на наковальню, к которой подтолкнули Черного Валу,  ровно  и  страшно
  высвечивая  лежащие  на  густо-золотой   поверхности   искалеченные   руки
  Проклятого.
       За наковальней широким полукругом пылает  огонь,  почти  невидимый  в
  слепящем сиянии; и тяжелые, искусной  работы  треножники  замыкают  кольцо
  огня.
       И медленно, тяжело ступая, подошел к наковальне Великий Кузнец.
     "Воля Единого... воля Единого..." Он  боялся  встретиться  глазами  с
  Мелькором и под взглядом Черного Валы  все  ниже  опускал  голову,  словно
  склоняясь перед ним.
       Руки Врага. Не те, прекрасные узкие молодые руки: теперь  они  похожи
  на обожженные корни дерева в незаживающих ранах и ожогах. Но даже сейчас -
  сильные. И - беспомощные.  Ауле  невольно  ощутил  благоговейный  ужас  от
  мысли, что сейчас коснется этих рук. Зачем - он  не  хотел  думать.  "Воля
  Единого...  воля  Единого..."  Стучат  в  висках  проклятые   эти   слова.
"Прости... я не хотел, Мелькор... я не могу, прости..." Покончить  с  этим
  скорее - и забыть, забыть... Никогда уже не забудешь...
     "Палач... трус, палач... но палачу безразлично,  над  кем  он  вершит
  приговор... А я?.. Лучше умереть... умереть?!..  Разве  Бессмертный  может
  познать смерть? - теперь может... неправда, я не  хочу...  Вершитель  воли
  Единого. Палач волей  Единого.  Орудие  в  руке  Единого.  Слепое  орудие.
  Ничтожество, трус..."
       - Что же ты медлишь, Великий Кузнец?
     "Эру справедлив... Ведь не может быть по-иному... Ведь был же  суд...
  и только Ниенна... Ирмо... но они видят... Эру  не  может  быть  неправым,
  даже помыслить о таком - святотатство... Но почему же  тогда...  "Выходит,
  зло тоже изначально было  в  мыслях  Единого?"  Безумец,  конечно,  нет...
  только - откуда... ведь тогда и он - не зло, и права Ниенна... Получается,
  зло - мы, наши деяния, это мы сделали его таким... Но в замысле Единого не
  может быть зла... забыть это, забыть, я не  хочу  об  этом  думать,  я  не
  должен..."
       - ...волей Единого и Короля Мира. Так исполни же...
     "Воля Единого. Воля Единого. Не надо,  не  смотри,  закрой  глаза,  я
  умоляю тебя... Что же я  делаю,  зачем  растягиваю  эту  пытку...  сейчас,
  сейчас все это кончится, я быстро... Эру Отец наш, о чем  я?!  Я  схожу  с
  ума... забыть, забыть... воля Единого. Воля Единого. Только бы не  дрожали
  руки, я не хочу тебе еще боли... Я должен,  будь  я  проклят...  мне  тоже
  больно... Больно?!.. ох... это твоя кровь... я не знал..."
       Расплавленный металл жег запястья, и лицо  Проклятого  исказилось  от
  боли.
       Но он не закричал.
       Огненная цепь полыхнула багровым,  коснувшись  его  рук.  И  там,  за
  гранью мира, вне жизни, вне смерти, вечно  будут  жечь  его  оковы:  таков
  приговор.
       Словно издалека донесся голос Тулкаса:
       - Подожди, - ухмыльнулся он, - это еще не все.  Мы  приготовили  тебе
  великий дар. Ты останешься доволен им. Ты  ведь  хотел  стать  Повелителем
  Всего Сущего? Так получай же свою корону, Властелин Мира - да  не  снимешь
  ее вовеки!
       Он еще успел подумать, что Гнев  Эру  повторяет  чужие  слова.  Но  -
  чьи...
       Раскаленное железо высокого черного венца сдавило голову, острые шипы
  впились в лоб, в виски словно гвозди вбили.
       Только не закричать.
       Его подтолкнули к дверям, но в это время в чертоги Ауле  вступил  сам
  Король Мира. Его красивое лицо дернулось, он отступил, пряча глаза.
       Они стояли в двух шагах друг от друга. Владыка Валинора  и  Проклятый
  Властелин Арды. Золото-лазурные одеяния скрадывают очертания фигуры Манве,
  брат его кажется выше и стройнее в окровавленных черных одеждах,  золотая,
  осыпанная  сапфирами  корона  на  челе  одного,  другой  коронован  тускло
  светящимся железным венцом. Тяжелое искусной работы ожерелье обвивает  шею
  одного, другому не позволит опустить голову острозубый ошейник. Блистающие
  сапфирами и бриллиантами браслеты - и раскаленные тяжелые наручники...
       Повелитель бессмертного Валинора и Король Боли.
       Глядя в сторону, Манве отчетливо и  ровно  произнес  несколько  слов.
  Тулкас  расхохотался;  на  лице  стоящего  рядом  Ороме  появилась  кривая
  усмешка. Ауле побледнел и даже, кажется, хотел что-то возразить, но Король
  Мира, внезапно сорвавшись, сдавленно прорычал:
       - Исполняй приказание!
       ...Его повалили на наковальню. Тяжелые красно-золотые  своды  нависли
  над ним. Тулкас навалился ему  на  грудь.  Ничего  не  ощущает  он,  кроме
  ненависти и злорадства. Но мучительно  раздражает  -  это,  бьющееся,  как
  птица, слева в груди Проклятого. Сдавить в  кулаке  до  хруста,  задушить,
  чтобы не дергалось больше... Проклятый, чудовище!..
       Широкие рукава черного одеяния соскользнули вниз, открыв руки - Ороме
  впился жесткими пальцами в изуродованные запястья Проклятого, ощущая,  как
  по ним медленно ползет  кровь.  Красивое  оливково-смуглое  лицо  Охотника
  подергивается от отвращения, смешанного со страхом; кровь тяжелыми каплями
  падает на светлую замшу  сапог  Ороме,  украшенных  на  отворотах  золотым
  тиснением. Почему-то четче всего в память врезалось именно  это.  Жутко  и
  мерзко.
       По-прежнему глядя в сторону, Манве бросил:
       - Ты создал Тьму, Враг Мира, и отныне не будешь видеть ничего,  кроме
  Тьмы! - и добавил, медленно и отчетливо. - Такова воля Единого.
       И подал Ауле знак начинать.
       Кузнец сделал шаг по  направлению  к  пленнику.  Словно  в  кошмарном
  видении.  И  гордая  эта  седая  голова  -  как  на  плахе,   на   золотой
  наковальне...
       А в переполненных болью светлых глазах - жалость. Как тогда, в долине
  Поющего Камня.
       И, отшатнувшись, закрывая лицо руками, Ауле вскрикнул:
       - Не-ет! Не могу!..
       Он забился в угол,  как  затравленный  зверь,  бессмысленно  повторяя
  непослушными губами: "Что угодно, только не это... не  могу...  только  не
  я... умоляю, нет... нет..."
       - Позволь мне, о Великий!
       Мягкий и  красивый  голос,  непроницаемо-темный  взгляд:  искуснейший
  ученик Ауле. Курумо.
       Манве коротко кивнул,  нервно  теребя  край  мантии  холеными  белыми
  пальцами.
       Он не ушел сразу, младший брат Мелькора.  Он  остался  смотреть,  как
  приводят в исполнение приговор. Его приговор. Быть может, он надеялся  еще
  услышать униженные мольбы о пощаде. И - не услышал их.
       Не услышал даже стона.
     "Ты заплатишь,  заплатишь  за  все  сполна  -  проклятый,  Проклятый!
  Каленым железом выжгу память о том, что ты создал меня!.. Никто больше  не
  посмеет сказать -  вражье  отродье,  никто!  Видишь,  дружочек,  не  вышло
  по-твоему. Ты - ничто, а я Король Майяр, и  Манве  возвысит  меня,  ибо  я
  исполню его волю там, где отступился сам Ауле!"
       Курумо не торопился. Он чувствовал, что играет в этой  сцене  главную
  роль, и не хотел  упускать  возможности  покрасоваться.  С  преувеличенной
  почтительностью он обратился к Проклятому, краем глаза наблюдая за  своими
  зрителями:
       - Приветствую тебя, Учитель! Судьба посылает нам встречу в час твоего
  торжества. Взгляни, о Великий - сам Король Мира покинул  свои  чертоги  на
  сияющей вершине Таникветил, дабы склониться перед  тобою  и  воздать  тебе
  почести, подобающие Владыке Всего Сущего.  Все  труды  свои  оставили  мы,
  чтобы сделать тебе королевский убор из  железа,  столь  любимого  тобою  -
  видишь, я помню и это, ибо сохранил твои слова в сердце  своем.  Поистине,
  счастье, что удостоил ты нас, ничтожных, высокой чести лицезреть  тебя!  С
  почтением и благоговением склоняется перед  тобою  народ  Валимара,  когда
  шествуешь ты, победоносный, в высокой короне своей, и  королевская  мантия
  на плечах твоих. Сколь горд и прекрасен  ты,  Владыка,  ни  перед  кем  не
  склоняющий головы, могучий и грозный!  Свита  почтительных  слуг  окружает
  тебя, и свет глаз твоих затмевает свет Благословенной Земли!
       Ныне выше тронов Валар вознесен будет престол твой, выше бесчисленных
  звезд самой Варды, выше небесных сфер, выше Стены Ночи! Ибо кто из живущих
  может сравниться с тобою величием и мудростью? И никто из Смертных, ни  из
  Бессмертных не ступит в дивный чертог твой,  дабы  не  помешать  раздумьям
  твоим о судьбах мира. И возвеличены будут те, кто  помогал  тебе  на  пути
  твоем.
       И вот я, верный ученик твой, пришел, чтобы  преклонить  колена  перед
  тобою и исполнить любое твое повеление, господин и Учитель мой. Какова  же
  будет воля твоя? Почему молчишь ты?  Чем  прогневал  я  тебя,  Великий?  Я
  умоляю тебя, прости меня, Учитель - ведь  ты,  справедливый,  ведомо  мне,
  милосерден к слабым и неразумным. Коснется ли  меня  милость  твоя  в  сей
  великий час, когда, воистину, достиг ты  высшей  славы  и  высшей  власти?
  Мудрость твоя безгранична; должно быть, ты предвидел такую вершину  своего
  блистательного пути. Ведь глаза твои видят дальше глаз Владыки Судеб...  а
  теперь будут видеть еще дальше!
       ...Мягкий  обволакивающий  голос,  размеренный  и   монотонный,   как
  жужжание мухи, ровный яркий  свет,  терпкий  запах  крови  -  все  слилось
  воедино, пульсируя в такт мучительной однообразной боли...
       Он пришел в себя, только увидев склонившегося к нему  Курумо.  Темные
  прямые - до плеч - волосы схвачены золотым обручем;  на  красивом  лице  -
  притворно-подобострастная улыбка, в глазах - злобное торжество...
       Майя встретился взглядом с Проклятым.
       Слова замерли у него на губах. Он отступил на шаг, пытаясь справиться
  с собой.
       Руки предательски дрожали.
       ...Золотое пламя - почти  невидимо  в  жарком  мареве,  и  непонятно,
  отчего начинает пульсировать раскаленно-красным  длинный  острый  железный
  шип...
       Искуснейший ученик Ауле заговорил снова, но что-то изменилось  в  его
  уверенном голосе. Казалось, он говорил просто чтобы не молчать, потому что
  не мог уже остановиться.
       - Что вижу я, о могучий? Не цепь  ли  на  руках  твоих?  Разве  такое
  украшение пристало Владыке, тому, кто равен самому Единому?  Яви  же  силу
  свою, освободись от оков - и весь мир будет у твоих ног! Но ответь мне,  о
  мудрый,  где  же  Гортхауэр,  вернейший  из  твоих  слуг?  Почему  он   не
  сопровождает тебя? Или он, неустрашимый,  побоялся  узреть  величие  твое?
  Отдай приказ, пусть придет он сюда, дабы склонились мы перед  ним,  ибо  в
  великом почете будет у нас и последний из твоих  слуг.  Кто,  кроме  него,
  достоин высокой чести ныне быть рядом с тобой? Не так ли, Учитель? Чем  же
  искупит он  вину  свою?  -  воистину,  должно  ему  на  коленях  молить  о
  прощении... как жаль, что ты этого не увидишь!
       ...От  того,  что  этот,  распластанный  на  наковальне   -   молчит,
  становилось невыносимо жутко. Он испытывал боль: это было видно  по  тому,
  как мучительно напряглось, выгнулось  его  тело,  по  тому,  что  Ороме  с
  заметным усилием сдерживал его скованные руки.
       Но он не кричал.
       -  ...Но,  конечно,  твой  недостойный  раб  будет  прощен,  если  ты
  замолвишь за него хоть слово. Что же  ты  молчишь?  О,  понимаю,  понимаю,
  гордость  твоя  не  позволяет  заговорить  с  нами,  ничтожными.  Ты   же,
  как-никак, Владыка Всего Сущего! Надеюсь, корона пришлась впору тебе?  Все
  знания, что дал ты мне, Учитель, вложил я в создание этого дивного  венца.
  По нраву ли тебе этот дар? Ты доволен, о Великий? - ну, отвечай!  Молчишь?
  Ничего-ничего, сейчас заговоришь! Я заставлю тебя!..
     "Глаза... какая боль!.. Глаза мои... Я ничего не вижу...  Я  ослеп...
  Неужели мало того, что они сделали со мной... Как... больно..."
       Он прокусил насквозь губу, и струйка крови вязко стекала из угла рта:
  не закричать, только не закричать, не доставить им этой радости, только не
  закричать, только бы...
     "Арта... И никогда не смогу... вернуться... никогда...  в  пустоте  -
  скованный - слепой... Слепой?!.. Вот она - кара...  самая  страшная...  не
  видеть, никогда  не  увидеть  больше...  какая  боль...  не  видеть...  не
  видеть...
       Нет!.."
       Курумо отскочил в сторону,  лицо  его  дернулось:  кровь  Проклятого,
  забрызгавшая  бело-золотые   парадные   одежды   Майя,   жгла   его,   как
  расплавленный металл.
       Младший брат Гортхауэра наклонился к лицу Черного Валы, словно  хотел
  полюбоваться своей работой:
       - Учитель, снизойдешь ли  ты  до  того,  чтобы  взглянуть  на  своего
  недостойного ученика?
       Внезапно Курумо отшатнулся с безумным воплем ужаса.
       Смотревшие на него страшные пустые глазницы - провалы в окровавленную
  тьму - были - зрячими.
       ...Его отпустили. Он  поднялся  сам:  никто  не  помогал  ему.  Валар
  отводили глаза. Ауле закрыл лицо руками.
       Он покинул чертоги Кузнеца и пошел  вперед  по  алмазной  дороге.  Он
  знал, куда идти, и никто не смел подтолкнуть его - никто не смел коснуться
  его: он был словно окружен огненной стеной боли. И  тяжелая  цепь  на  его
  стиснутых в муке руках глухо, мерно звенела в такт шагам.
       Выдержать.
       Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.
       Не  упасть.  Не  пошатнуться.  Выдержать.  Не  закричать.  Только  не
  закричать. Выдержать.
       Нестерпимо болит голова, сдавленная шипастым раскаленным  железом,  и
  из-под венца медленно ползет кровь - густая, почти черная на бледном лице.
       Алмазная пыль забивается под наручники, обращая ожоги на запястьях  в
  незаживающие язвы; и страшной издевкой  кажется  его  королевская  мантия,
  осыпанная сверкающими осколками - словно звездная ночь одевает плечи  его.
  Сияющая пыль - всюду,  она  налипает  на  пропитанное  кровью  одеяние  на
  груди... Воистину, он кажется Властелином Мира - в блистающих бриллиантами
  черных одеждах, в высокой, тускло  светящейся  железной  короне,  и  седые
  волосы его, разметавшиеся по плечам, ярче лучей Луны...  Стражи  и  палачи
  его следуют за ним, как покорная свита.
       Он идет, гордо подняв голову.
       Высокий железный ошейник острыми зубцами впивается в кожу  на  шее  и
  подбородке: он не смог бы опустить голову, даже если бы захотел.
       Он идет медленно, как и подобает Владыке.
       Боль в разрубленной ноге не отпускает, он ступает словно  по  лезвиям
  мечей, и пытка - каждое движение, каждый шаг.
       И склоняются Валар, и Майяр, и Эльфы перед ним.
       Никто не смеет взглянуть ему в лицо.
       Каждый вздох раздирает легкие: пыль, алмазная пыль...
       Равнодушный  немеркнущий  ослепительный  свет  отражается  в  тысячах
  крошечных зеркал, бессчетными иглами впивается в зрячие глазницы.
       Выдержать.
       Выдержать.
       Выдержать.
       Почти беззвучный шепот:
       - Мелькор...
       Кто теперь осмелится назвать его -  истинным  именем?  Он  -  Моргот,
  Черный Враг Мира.
       Он замедлил шаг и оглянулся на голос.
       Властители Душ, Феантури. Эстэ спрятала лицо на груди Ирмо.  Огромные
  глаза Ниенны, темные от расширившихся  зрачков,  смотрят  в  изуродованное
  лицо.
       - Брат мой!..
       Он молча отвернулся.
       ...Отворились Врата Ночи, и Вечность дохнула в лицо...  Все  было  не
  так, совсем не так, но он цеплялся за эту фразу,  потому  что  встретившее
  его здесь было - необъяснимо.
       ...Оставался один шаг.
       Может, для них - там, позади  -  это  и  был  один  шаг.  Здесь  было
  по-другому. Алмазная дорога истаяла искрами осколков, под которыми ледяная
  красно-коричневая пустота, небо Валимара рассыпалось вспышками и  бликами,
  за  которыми  -  зеркальная  пустота.  Или  -  стены  и  своды   огромного
  неизмеримо-высокого коридора из тончайших полированных  пластин  -  сколов
  отливающего кровью льда, отражающего свет... здесь нет  света.  Нет  тьмы.
  Только  бесконечный  коридор  тысяч  зеркал.  Здесь   нет   времени.   Нет
  пространства. Плененные  звуки,  не  рождающие  эха  -  безмолвные  звуки,
  вмерзающие  в  несокрушимый,  тоньше  водяной  пленки,  лед,  под  которым
  бесконечно-медленно течет кровавая река...
     "Словно я вижу чужими глазами..."
       Чужими глазами.
       Странные - из ниоткуда - слова. Он был один - и  все  же  кто-то  шел
  рядом, хотя он знал, что это  невозможно.  Нет,  не  те  бесчисленные  его
  отражения в Нигде, которым суждено  навсегда  (навсегда?  никогда?  -  что
  значат эти слова для безвременья?) остаться здесь. "Кто это, кто со  мной,
  кто?!" Слова умирали на его губах. Здесь голос обращается в  беззвучие,  в
  немой крик зеркал, в мертвое безмолвное эхо отражений, готовое  обрушиться
  от малейшего шороха. Здесь.  Нигде.  Ничто  сомкнулось,  как  занавес,  за
  спиной, и впереди - то же. Впереди? - где это? смысл понятий утерян...
       Стена Ночи. Нет,  не  стена.  Каменный  туман,  заледеневший  воздух,
  непроницаемая пелена тончайшей  пустоты.  Он  мучительно  поразился  своей
  способности в этот миг осознавать увиденное, искать объяснения...
       А бесплотный черно-красный лед  истаивал,  и  он  скорее  чувствовал,
  угадывал, чем видел, как  сквозь  непрозрачную  каменную  пустоту  мерцают
  тусклые искры звезд...
       ...И внезапно пелена Ничто исчезла, и нездешний  ветер  коснулся  его
  лица. Так близко-близко сияли звезды - ласковые, добрые,  прохладные,  как
  капли родниковой воды; так близко, что, кажется, их можно коснуться  рукой
  - но на руках цепь, не поднять... Мягкий трепетный исцеляющий свет омывает
  раны, заглушая боль... Словно стоишь на пороге, зная, что здесь тебя ждут,
  словно ты вернулся домой из дальней дороги...
       Оставался один шаг.
       Один-единственный шаг.
       И он сделал его.
       ...Звезды завертелись бешеным хороводом, и вместе с этой коловертью в
  тело  начала  ввинчиваться  боль.  Наручники  и  венец  словно  вгрызались
  раскаленными клыками в плоть все глубже и жесточе, пустые  глазницы  будто
  залил расплавленный металл. Боль была  нескончаемой,  неутихающей,  к  ней
  нельзя было притерпеться,  привыкнуть.  Так  мучительно  рвалась  связь  с
  Ардой, и он висел в нигде, растянутый на дыбе смерти и  жизни,  изорвав  в
  клочья губы - чтобы не кричать, чтобы те, кто  видит  его  муки  не  могли
  торжествовать. Он превратился в сплошную боль, не в силах уйти  от  нее  в
  смерть, не в силах вырваться из ее медленно впивающихся в тело когтей.  Он
  не мог даже сойти с ума, и  ужас  захлестнул  его,  когда  он  понял,  что
  обречен вечно терпеть эту пытку в полном сознании, безо всякой надежды  на
  избавление, и никогда, никогда не кончится это...
                      Страшное слово - "посмертная слава":
                      Не оправдаться и не исправить.
                      Правда - лишь оттиск ладони в лаве
                      Да крик, заточенный в теснине Ламмот.
                      Стали иными названья созвездий.
                      Отнято Имя. Забыто Слово.
                      Гасят Память волны столетий,
                      Словно костер заливают кровью.


начало раздела | начало подраздела


Поделитесь этой записью или добавьте в закладки